О невесомости и метаморфозах - из девичьих дневников
Таких историй больше, чем людей, и каждая из них особенна своей обыкновенностью и банальностью - ведь только то, что прожил почти каждый, впечатывается в нас драгоценным узнаванием. Бесчисленные фильмы снимаются про первую любовь: худшие из них отличаются концом счастливым, лучшие - несчастным, но в жизни они почти никогда не имеют определенного конца. Вместо того они аукаются степенным дамам и отцам семейств, давно обретшим будто бы путь, счастье и увереность, далекими призраками из душевного детства во снах, в жидком дыму редкой хмельной сигареты или где-то между полосами обоев в темноте бессоницы. А чтобы вызвать их, достаточно лишь отголоска старой песни, почти забытого запаха булочек по пять копеек или случайной новости о тех, чьи лица вспоминаются уже только отдельно от имен.
____________
Он был очень высоким, простодушно-улыбчивым, и любил поднимать меня на руки. Не мужчина - пацан: солнечный, большой, надежный - как добротная стена, как вековое дерево. В эти моменты я говорила, что он занимается глупостями, смеялась и чувствовала себя воздушной. Я тогда уже была почти, но не совсем взрослой, и оттого привыкла не быть легкой и маленькой, и еще привыкла, что на мои длинные ноги не найти брюк. Но он бережно подкидывал меня огромными ручищами, и оказывалось, что я невесома, вопреки пропорциям и гравитации. Колени у него были такими, что даже на одном могло бы поместиться три девушки в ряд, но там сидела только я. А оба моих девичьих колена помещались в одну его ладонь - так он обхватывал их будто невзначай, разговаривая «о делах» с многочисленными приятелями или замечая на мне посторонние взгляды. В ответ я клала руку на упругий стрижкой затылок, телесный островок уязвимости, куда мужчины пускают только тех, кому полностью доверяют. Мы тогда и не задумывались, какую пару составляли - из тех, на чью притягательную удачливую молодость, вздыхая, засматриваются чужие тетушки и, следя украдкой, завидуют подруги.
Потом была круглая перламутровая луна, что тянула из меня соки, заставляя мечтать о дальних странах и чужих мужчинах. Ни ссор, ни слез - я ушла, ничего не объясняя. Мне было жаль, но ощущение, что не по пути, было сильнее, а я настолько ему верила, что с первым же звоночком избавлялась от прошлого, не оглядываясь. Оглядываться было и незачем - я и так чувствовала спиной и хребтом, до мурашек, как он будет смотреть на эту луну, словно большой и грустный дог. За его горестное недоумение мне больно до сих пор: разве заслужил он не получить ни слова напоследок? Но на языке крутилась только полуправда, которую он сплюнул бы на рассвете, обкатав за ночь в пустоте - и произнести ее мне казалось тогда более кощунственным, нежели не сказать ничего. Потом мне доложили: не видели его много дней, потом мне рассказали: стал хмур и задумчив, потом мне донесли: от локтя до запястья по живому вырезано женское имя - догадайся, прелестница, чье. Я не оправдывалась, я постилась работой, упорно не поднимая головы, и это немного отвлекало от болезненной полноты впервые пришедшего осознания того, какой груз - быть в ответе за прирученных.
Спустя, наверное, полгода, мы встретились у общих знакомых. Неожиданное животное притяжение, когда одно только полуслучайное касание вызывает негу, что напрочь заволакивает мозги обоим. Вечер-ночь как во сне, побег от трезвости утра - мне не впервой от него незаметно испаряться. Я не хотела звонков или встреч после, их и не было.
Еще через год мы опять увиделись на каком-то случайном сборище. Вокруг него крутились девушки - симпатичные и в большом количестве, он и сам был симпатичным и чуточку теперь бесшабашным, чуточку тертым. Я тогда подумала, что так, наверное, взрослеют эти солнечные простодушные ребята, на чьих коленях мы высиживаем свою нежную юность. По лености и небрежности его разговоров с девицами было очевидно, что ни одну из них он не воспринимает всерьез. Со мной он был развязно-приветлив, шутил, приглашал танцевать. Странный танец, согнавший все улыбки, в том числе его и мою - за нами, кажется, следили все присутствующие. Где-то на середине остановилась музыка - технические неполадки - и мы так и замерли: недотанцевав, недолюбив, недодружив, недожив... Я сбежала сразу после - мне не хотелось снова испытывать наш взаимный магнетизм, мне не хотелось исчезать опять наутро по-английски, мучаясь совестью.
Вскоре после того он уехал, сменив географию и круг. Там, говорили, шлялся; в конце концов, говорили, выгнали из университета; теперь, говорили, ширяется всякой дрянью. Мне не удавалось поверить в эти метаморфозы, хотя я и точно знала, что это правда. Просто это другая, параллельная правда, в которой уже не было ни кусочка меня.
А этой ночью он мне снился - таким, как я его помню - солнечным, огромным, дарившим мне невесомость.
____________
Он был очень высоким, простодушно-улыбчивым, и любил поднимать меня на руки. Не мужчина - пацан: солнечный, большой, надежный - как добротная стена, как вековое дерево. В эти моменты я говорила, что он занимается глупостями, смеялась и чувствовала себя воздушной. Я тогда уже была почти, но не совсем взрослой, и оттого привыкла не быть легкой и маленькой, и еще привыкла, что на мои длинные ноги не найти брюк. Но он бережно подкидывал меня огромными ручищами, и оказывалось, что я невесома, вопреки пропорциям и гравитации. Колени у него были такими, что даже на одном могло бы поместиться три девушки в ряд, но там сидела только я. А оба моих девичьих колена помещались в одну его ладонь - так он обхватывал их будто невзначай, разговаривая «о делах» с многочисленными приятелями или замечая на мне посторонние взгляды. В ответ я клала руку на упругий стрижкой затылок, телесный островок уязвимости, куда мужчины пускают только тех, кому полностью доверяют. Мы тогда и не задумывались, какую пару составляли - из тех, на чью притягательную удачливую молодость, вздыхая, засматриваются чужие тетушки и, следя украдкой, завидуют подруги.
Потом была круглая перламутровая луна, что тянула из меня соки, заставляя мечтать о дальних странах и чужих мужчинах. Ни ссор, ни слез - я ушла, ничего не объясняя. Мне было жаль, но ощущение, что не по пути, было сильнее, а я настолько ему верила, что с первым же звоночком избавлялась от прошлого, не оглядываясь. Оглядываться было и незачем - я и так чувствовала спиной и хребтом, до мурашек, как он будет смотреть на эту луну, словно большой и грустный дог. За его горестное недоумение мне больно до сих пор: разве заслужил он не получить ни слова напоследок? Но на языке крутилась только полуправда, которую он сплюнул бы на рассвете, обкатав за ночь в пустоте - и произнести ее мне казалось тогда более кощунственным, нежели не сказать ничего. Потом мне доложили: не видели его много дней, потом мне рассказали: стал хмур и задумчив, потом мне донесли: от локтя до запястья по живому вырезано женское имя - догадайся, прелестница, чье. Я не оправдывалась, я постилась работой, упорно не поднимая головы, и это немного отвлекало от болезненной полноты впервые пришедшего осознания того, какой груз - быть в ответе за прирученных.
Спустя, наверное, полгода, мы встретились у общих знакомых. Неожиданное животное притяжение, когда одно только полуслучайное касание вызывает негу, что напрочь заволакивает мозги обоим. Вечер-ночь как во сне, побег от трезвости утра - мне не впервой от него незаметно испаряться. Я не хотела звонков или встреч после, их и не было.
Еще через год мы опять увиделись на каком-то случайном сборище. Вокруг него крутились девушки - симпатичные и в большом количестве, он и сам был симпатичным и чуточку теперь бесшабашным, чуточку тертым. Я тогда подумала, что так, наверное, взрослеют эти солнечные простодушные ребята, на чьих коленях мы высиживаем свою нежную юность. По лености и небрежности его разговоров с девицами было очевидно, что ни одну из них он не воспринимает всерьез. Со мной он был развязно-приветлив, шутил, приглашал танцевать. Странный танец, согнавший все улыбки, в том числе его и мою - за нами, кажется, следили все присутствующие. Где-то на середине остановилась музыка - технические неполадки - и мы так и замерли: недотанцевав, недолюбив, недодружив, недожив... Я сбежала сразу после - мне не хотелось снова испытывать наш взаимный магнетизм, мне не хотелось исчезать опять наутро по-английски, мучаясь совестью.
Вскоре после того он уехал, сменив географию и круг. Там, говорили, шлялся; в конце концов, говорили, выгнали из университета; теперь, говорили, ширяется всякой дрянью. Мне не удавалось поверить в эти метаморфозы, хотя я и точно знала, что это правда. Просто это другая, параллельная правда, в которой уже не было ни кусочка меня.
А этой ночью он мне снился - таким, как я его помню - солнечным, огромным, дарившим мне невесомость.