Клара
Строгая, с высоко подобранной прической, с живыми, слишком яркими для бледного лица глазами. С мягкой походкой, плавными движениями тонких, жилистых рук. С черными вьющимися волосками где-то под затылком, исчезавшими при повороте головы - возможно, потому, что невозможно было рассматривать такие мелкие детали теперь, когда манил почти нечеловеческий изгиб шеи, угловатая, будто незрелая острота подбородка, и, снова, еще, всегда - обведенные темной каемкой глаза.
Странно: они познакомились в автобусе. Неромантичное место, которое стыдно даже упомянуть. И эти вопросы от чужих людей, встречающих вдруг ладную пару: где, как, куда же и нам идти за ускользающим, нелепым счастьем? В автобус; в автобусе и в июле; когда было так жарко, когда любопытные туристы втискивались по трое и пятеро, стоя, а Марек сидел от самой конечной, возвращаясь с работы и почти не глядя на Прагу в окна. Она подошла - невзначай или как -будто невзначай - очень близко, просунулась почти сквозь него в открытое окно и так замерла, ловя ртом воздух. Не прикоснувшись, он отчетливо ощутил строгость - не духа даже, а тела, упругих вытянутых жил, составлявших целое под одеждой.
Позже они разговорились, и Марек все понял: балет, балерина с детства (а разве бывает иначе). Они долго гуляли, и Клара, сидя на скамейке - невзначай или как-будто невзначай - иногда приподнимала ступню и завораживающим, недоступным обычному человеку движением обводила в воздухе круг, выгибая что-то, что должно быть чуть выше пальцев, и что у него самого было бездвижным, как бывают бездвижными у большинства людей уши.
Первое время это увлекало его безмерно, льстило ему одной лишь причастностью. Дело было не в странном ощущении прикосновений, не в волшебных, чуждых ему словах («репетиция», «репертуар» - Клара слегка картавила, произнося их деловито и одновременно нежно, как произносят имена детей) и даже не в самолюбии. Марека увлекало осознание, что всю свою недлинную жизнь Клара занималась лишь тем, что выбрала когда-то и что до сих пор любила - балетом. Сам он был немного физиком, немного инженером, немного программистом - немного, но достаточно, чтобы уметь все необходимое для успешного найма. Он мог приготовить ужин на четыре с плюсом и зашить рубашку на пять с большим минусом; он умел гонять мяч на уровне городской сборной и неплохо играл на гитаре. Впрочем, не больше. Зато его личный пантеон состоял из людей, целиком посвятивших себя одной лишь страсти. Никто не казался Мареку ближе к богам, чем те, кто не разменивался на десятки «хорошо» и «нормально», а трудом и потом пытался достичь совершенства в чем-то одном. Такими представлялись ему Мари Кюри, Альберт Энштейн, олимпийские чемпионы, древнегреческие герои и - Клара.
Даже сквозь морок влюбленности Марек оставался на четыре с плюсом трезв. Так, среди прочего, он какой-то частью мозга понимал, что Клара - несмотря на все очарование, на прелесть, на поворот головы, что оставлял его бессловесным - не очень красива. Большеватый, неправильный рот; излишяя резкость черт; спартанское изящество фигуры, которой недоступна плавность линий. Он также сознавал, что Клара, наверное, не очень умна. Все это не имело ровно никакого значения и растворялось, как только он ее видел, поглощенное олимпийским орелом. Человеку, всю жизнь старающемуся стать подобным богу в одном лишь умении, можно не знать и не иметь больше ничего.
В этой слегка абсурдной, придуманной им ауре святости, Марек слегка усомнился лишь тогда, когда впервые увидел Клару на сцене. До этого он был в пражском театре оперы и балета лишь однажды, и запомнил только традиционный бордовый плюш в ложах и позолоту декора. Балет мало интересовал его, но он мял в руках программу, пытаясь найти ее имя, ожидая с нетерпением бури не свойственных ему чувств, как ожидают заслуженных новогодних подарков дети. Но бури не случилось; не случилось даже маленькой грозы. Клара не была ни примой, ни солисткой, ни корифейкой. Третий ряд кордебалета, где трудно даже всех рассмотреть. И все же - теперь он фиксировал это той же частью мозга, что прежде была ответственна за попытки разрушить очарование, а теперь поменяла вдруг роль - все же Клара танцевала прекрасно. Теперь, однако, слишком отчетливо в уме крутилось: а что, если посвятить чему-то всю жизнь, и не достичь совершенства? Не взойти на Олимп? Не суметь сделать лучше, чем на четверку?
Он, конечно, отмахивался - ему самому было стыдно от этих возникающих невпопад мыслей. Марек напоминал себе, в том числе и без повода, что профессия Клары связана с тяжелым, рабским почти трудом, и участие в кордебалете не отменяет трудолюбия и заслуг. Ночами он с особым усердием искупал эти споры с самим собой, проводя с нежным нажимом то по ее маленькой, детской почти спине, то по твердому животу рукой, и заставляя Клару счастливо выгибаться и жмуриться.
Другим вопросом, с которым Мареку теперь приходилось молчаливо бороться, был вопрос о том, что у нее на душе. Клара никогда не фиксировала свои чувства к нему словами, никогда не стремилась придать им веса и силы, произнеся. И он гадал, мялся, взъерошивал волосы, и еще с большей силой и нежностью проводил ночью рукой по ее плечам, спине и длинной шее. Догадывается ли она о его внутренних диспутах, знает ли? Было бы ей от этого больно?
В декабре, когда Прага вдруг умылась первым не мокрым, упругим снегом, превратившись в сказочный город, Марек вдруг решил уйти чуть раньше с работы, забрать ее, чтобы вместе хрустеть снегом и о чем-нибудь смеяться, не важно, о чем. Ему хотелось увидеть снова Клару так, как он видел тогда, впервые: строгой, чужой и одновременно желанной, имевшей дар увлечения чем-то, что никогда не станет ему доступным. Но в театре ее не было, и девушки, пробегавшие по коридору, ему сказали, что нет уже несколько дней, бросая странные взгляды. Дома тоже никого не было, ее телефон не отвечал и, только порывшись в бумагах на общем столе, Марек выудил записку - оставленную явно ему, но как-то стыдливо припрятанную между квитанциями за воду и списком покупок. Там было что-то про коллегу, предложившего прямо сейчас уехать из провинциального пражского театра во Францию (он никогда раньше не слышал, чтобы Клара называла любимый ей театр «провинциальным»), что-то про репетиции уже завтра, что-то про правильный шанс. Сбивчиво было про кордебалет и про возможность стать корифейкой («Ты понимаешь...»). Были извинения, что так поспешно пришлось уехать и, странное, последнее: «Люблю. Приезжай как-нибудь.»
Десятки имеющих значение слов не могут быть так звонки, как всего лишь одно постороннее, добавленное случайно слово. «Как-нибудь» припечатало Марека болью; заставило опуститься на расшатанный, скрипнувший стоном стул. И он вдруг - опять, как тогда, в первый раз, на скамейке (балет, балерина) - все понял. На все подспудные, не выпущенные им на поверхность вопросы он вдруг получил ответ. Да, знала. Да, любила. Пусть и на четыре с плюсом.
Странно: они познакомились в автобусе. Неромантичное место, которое стыдно даже упомянуть. И эти вопросы от чужих людей, встречающих вдруг ладную пару: где, как, куда же и нам идти за ускользающим, нелепым счастьем? В автобус; в автобусе и в июле; когда было так жарко, когда любопытные туристы втискивались по трое и пятеро, стоя, а Марек сидел от самой конечной, возвращаясь с работы и почти не глядя на Прагу в окна. Она подошла - невзначай или как -будто невзначай - очень близко, просунулась почти сквозь него в открытое окно и так замерла, ловя ртом воздух. Не прикоснувшись, он отчетливо ощутил строгость - не духа даже, а тела, упругих вытянутых жил, составлявших целое под одеждой.
Позже они разговорились, и Марек все понял: балет, балерина с детства (а разве бывает иначе). Они долго гуляли, и Клара, сидя на скамейке - невзначай или как-будто невзначай - иногда приподнимала ступню и завораживающим, недоступным обычному человеку движением обводила в воздухе круг, выгибая что-то, что должно быть чуть выше пальцев, и что у него самого было бездвижным, как бывают бездвижными у большинства людей уши.
Первое время это увлекало его безмерно, льстило ему одной лишь причастностью. Дело было не в странном ощущении прикосновений, не в волшебных, чуждых ему словах («репетиция», «репертуар» - Клара слегка картавила, произнося их деловито и одновременно нежно, как произносят имена детей) и даже не в самолюбии. Марека увлекало осознание, что всю свою недлинную жизнь Клара занималась лишь тем, что выбрала когда-то и что до сих пор любила - балетом. Сам он был немного физиком, немного инженером, немного программистом - немного, но достаточно, чтобы уметь все необходимое для успешного найма. Он мог приготовить ужин на четыре с плюсом и зашить рубашку на пять с большим минусом; он умел гонять мяч на уровне городской сборной и неплохо играл на гитаре. Впрочем, не больше. Зато его личный пантеон состоял из людей, целиком посвятивших себя одной лишь страсти. Никто не казался Мареку ближе к богам, чем те, кто не разменивался на десятки «хорошо» и «нормально», а трудом и потом пытался достичь совершенства в чем-то одном. Такими представлялись ему Мари Кюри, Альберт Энштейн, олимпийские чемпионы, древнегреческие герои и - Клара.
Даже сквозь морок влюбленности Марек оставался на четыре с плюсом трезв. Так, среди прочего, он какой-то частью мозга понимал, что Клара - несмотря на все очарование, на прелесть, на поворот головы, что оставлял его бессловесным - не очень красива. Большеватый, неправильный рот; излишяя резкость черт; спартанское изящество фигуры, которой недоступна плавность линий. Он также сознавал, что Клара, наверное, не очень умна. Все это не имело ровно никакого значения и растворялось, как только он ее видел, поглощенное олимпийским орелом. Человеку, всю жизнь старающемуся стать подобным богу в одном лишь умении, можно не знать и не иметь больше ничего.
В этой слегка абсурдной, придуманной им ауре святости, Марек слегка усомнился лишь тогда, когда впервые увидел Клару на сцене. До этого он был в пражском театре оперы и балета лишь однажды, и запомнил только традиционный бордовый плюш в ложах и позолоту декора. Балет мало интересовал его, но он мял в руках программу, пытаясь найти ее имя, ожидая с нетерпением бури не свойственных ему чувств, как ожидают заслуженных новогодних подарков дети. Но бури не случилось; не случилось даже маленькой грозы. Клара не была ни примой, ни солисткой, ни корифейкой. Третий ряд кордебалета, где трудно даже всех рассмотреть. И все же - теперь он фиксировал это той же частью мозга, что прежде была ответственна за попытки разрушить очарование, а теперь поменяла вдруг роль - все же Клара танцевала прекрасно. Теперь, однако, слишком отчетливо в уме крутилось: а что, если посвятить чему-то всю жизнь, и не достичь совершенства? Не взойти на Олимп? Не суметь сделать лучше, чем на четверку?
Он, конечно, отмахивался - ему самому было стыдно от этих возникающих невпопад мыслей. Марек напоминал себе, в том числе и без повода, что профессия Клары связана с тяжелым, рабским почти трудом, и участие в кордебалете не отменяет трудолюбия и заслуг. Ночами он с особым усердием искупал эти споры с самим собой, проводя с нежным нажимом то по ее маленькой, детской почти спине, то по твердому животу рукой, и заставляя Клару счастливо выгибаться и жмуриться.
Другим вопросом, с которым Мареку теперь приходилось молчаливо бороться, был вопрос о том, что у нее на душе. Клара никогда не фиксировала свои чувства к нему словами, никогда не стремилась придать им веса и силы, произнеся. И он гадал, мялся, взъерошивал волосы, и еще с большей силой и нежностью проводил ночью рукой по ее плечам, спине и длинной шее. Догадывается ли она о его внутренних диспутах, знает ли? Было бы ей от этого больно?
В декабре, когда Прага вдруг умылась первым не мокрым, упругим снегом, превратившись в сказочный город, Марек вдруг решил уйти чуть раньше с работы, забрать ее, чтобы вместе хрустеть снегом и о чем-нибудь смеяться, не важно, о чем. Ему хотелось увидеть снова Клару так, как он видел тогда, впервые: строгой, чужой и одновременно желанной, имевшей дар увлечения чем-то, что никогда не станет ему доступным. Но в театре ее не было, и девушки, пробегавшие по коридору, ему сказали, что нет уже несколько дней, бросая странные взгляды. Дома тоже никого не было, ее телефон не отвечал и, только порывшись в бумагах на общем столе, Марек выудил записку - оставленную явно ему, но как-то стыдливо припрятанную между квитанциями за воду и списком покупок. Там было что-то про коллегу, предложившего прямо сейчас уехать из провинциального пражского театра во Францию (он никогда раньше не слышал, чтобы Клара называла любимый ей театр «провинциальным»), что-то про репетиции уже завтра, что-то про правильный шанс. Сбивчиво было про кордебалет и про возможность стать корифейкой («Ты понимаешь...»). Были извинения, что так поспешно пришлось уехать и, странное, последнее: «Люблю. Приезжай как-нибудь.»
Десятки имеющих значение слов не могут быть так звонки, как всего лишь одно постороннее, добавленное случайно слово. «Как-нибудь» припечатало Марека болью; заставило опуститься на расшатанный, скрипнувший стоном стул. И он вдруг - опять, как тогда, в первый раз, на скамейке (балет, балерина) - все понял. На все подспудные, не выпущенные им на поверхность вопросы он вдруг получил ответ. Да, знала. Да, любила. Пусть и на четыре с плюсом.