Женщины Германа
Небеса забирали его по частям. Сначала, как у всех пристрастных к определенным жидкостям, печень. Герман терял розовощекость, бока, и даже правильный цвет губ. Потом сердце и мозг: инсульт. Он, оглушенный, недвижный, не помнил ничего, кроме того, что хочется пить, и что вода должна быть с пузырками хрустальной прозрачности. Герману казалось - зальет он в себя ее свежесть, ощутит большими глотками прохладную легкость, и сам станет молодым, упругим, каким был, каким ходил, каким плавал лет еще двадцать (Господи, неужели уже двадцать...) тому.
Женщины бросали его по одной. Сначала Бекки. Молодая, громкая, с длинными и подвижными, как у лягающейся кобылы, ногами. Какой-то был надлом в Бекки, какая-то тоска билась жилкой внутри красивого тела, и она гладила его старый лоб, обнимала обрюзгший торс, и долго оставалась ему верна, не пойми, зачем и отчего. Но болезни пугали ее; Бекки ушла первой.
Потом Тамара. Чернобровая, смуглая, и когда-то - но не теперь - красивая, а теперь сморщеная, как потерявшее сок яблоко, с лицом, прорезанным слишком роскошными для ее сухости бровями. Она приносила продукты, когда Герман болел, что- то рядом с кроватью шила, выкидывала запрещенные врачем окурки. Но в какой то момент Тамара выдохнула, будто выпустив из себя то немногое, что держало натянутой ее кожу, и тоже ушла. Он остался почти один.
Почти, потому что была еще кошка. У кошки не было имени. Тамара звала ее Крис, Бекки звала ее стервой (кошка отвечала продуманной взаимностью), а Герман вообще ее никак и никогда не звал, и им обоим было комфортно в этом молчании. Иногда кошка выскальзывала через подоконник на улицу, но возвращалась. Хрипя кашлем и ожидая очередного инсульта, Герман думал, что рано или поздно уйдет и она, просто потому, что женщины - уходят, но, может быть, ему все же повезет уйти первым.
Женщины бросали его по одной. Сначала Бекки. Молодая, громкая, с длинными и подвижными, как у лягающейся кобылы, ногами. Какой-то был надлом в Бекки, какая-то тоска билась жилкой внутри красивого тела, и она гладила его старый лоб, обнимала обрюзгший торс, и долго оставалась ему верна, не пойми, зачем и отчего. Но болезни пугали ее; Бекки ушла первой.
Потом Тамара. Чернобровая, смуглая, и когда-то - но не теперь - красивая, а теперь сморщеная, как потерявшее сок яблоко, с лицом, прорезанным слишком роскошными для ее сухости бровями. Она приносила продукты, когда Герман болел, что- то рядом с кроватью шила, выкидывала запрещенные врачем окурки. Но в какой то момент Тамара выдохнула, будто выпустив из себя то немногое, что держало натянутой ее кожу, и тоже ушла. Он остался почти один.
Почти, потому что была еще кошка. У кошки не было имени. Тамара звала ее Крис, Бекки звала ее стервой (кошка отвечала продуманной взаимностью), а Герман вообще ее никак и никогда не звал, и им обоим было комфортно в этом молчании. Иногда кошка выскальзывала через подоконник на улицу, но возвращалась. Хрипя кашлем и ожидая очередного инсульта, Герман думал, что рано или поздно уйдет и она, просто потому, что женщины - уходят, но, может быть, ему все же повезет уйти первым.