Российско-американские сюжеты
Сегодня речь пойдет об одном из американских посланников в России начала 30-х годов XIX века. Джеймс Бьюкенен сделал замечательную карьеру (в демократической партии) - сенатор, посланник в России, государственный секретарь, посланник в Великобритании и, наконец, президент Соединенных Штатов. Однако ему не повезло - президентом он был избран в разгар кризиса отношений меду Севером и Югом, который он не сумел урегулировать, и в конце его правления, после избрания Авраама Линкольна, началась сецессия южный штатов, которую он тоже не смог остановить. Эта ответственность за начало Гражданской войны легла пятном на репутацию Бьюкенена, и до сих пор влияет на все, что пишут о нем американские авторы.
Джеймс Бьюкенен в 1830-е гг.
Однако нас интересует Бьюкенен в начале его карьеры - в роли американского дипломата в России. Он - в отличие от большинства предшественников и сменивших его на посту американцев - сумел добиться в Санкт-Петербурге конкретного успеха - именно Бьюкенен убедил Нессельроде и Николая подписать с США торговый договор в декабре 1832 года (этот договор будет действовать до 1912 года, когда сенат США отменит его из-за "паспортного вопроса".
Но и про договор я писать не буду. Более важным мне представляется проанализировать изменение отношения Бьюкенена к России за время пребывания его в империи.
Джеймс Бьюкенен (1791-1868)
Все назначенцы президента Эндрю Джексона 1830-х годов в России были представителями штата Пенсильвания. Джеймс Бьюкенен, Уильям Уилкинс и Джордж Миффлин Даллас были лидерами двух крупнейших группировок джексоновских демократов в Филадельфии и Питтсбурге.
Назначение Бьюкенена в Россию было, бесспорно, вызвано стремлением уменьшить негативные последствия неудачной поездки Джона Рэндолфа (эксцентричный Рэндолф, прибывший в Санкт-Петербург на военном корабле, пробыл в российской столице всего около месяца, и бежал из России, рассказывая про ужасы ее климата и государственного устройства). Бьюкенен же сумел не только заключить желанный договор о торговле и мореплавании, но и стать весьма популярным в окружении русского императора.
Американский посланник охотно делился своими наблюдениями и оценками русского общества с руководством, друзьями и родственниками. Афористичность и обилие текстов, оставленных Бьюкененом, привлекали внимание как американских, так и отечественных историков к периоду его пребывания в России. Однако в этой литературе доминирует упрощенная трактовка отношения посланника к российской действительности. На самом деле, представления Бьюкенена о России эволюционировали достаточно сильно, демонстрируя не только его политические таланты, но и редкую для американских дипломатов способность к восприятию чужой действительности.
Бьюкенен часто писал напрямую президенту, минуя государственного секретаря. Он сообщал Джексону об отношении России к Америке и о трудностях, связанных с этим для американского представителя при русском дворе:
«Самый тщательный отбор не будет лишним при выборе посланника к этому двору. На самом деле, в нашей стране трудно найти много подходящих людей на этот пост. В Лондоне и Париже наши посланники наслаждаются положением, которому они обязаны высокой репутацией своей страны; но здесь репутация страны зависит в большой степени от поведения посланника. Принципы американского правительства, связь между нашим величием и процветанием, свобода наших учреждений, - книга за семью печатями для русских. Их собственная пресса не отваживается ничего публиковать на эту тему, а все иностранные газеты, за исключением самых нелиберальных, запрещены. Высшие классы здесь главным образом получают информацию о нашей стране от нашего посланника. Это в достаточной мере указывает, какими должны быть его качества, и я сожалею, что сам не всеми ими обладаю. Несомненными требованиями являются большие способности, лёгкая речь, вкрадчивые манеры и совершенное знание французского языка (…). Прежде всего у него должно быть сердце настоящего американца … всегда стремящегося использовать любую возможность произвести благоприятное впечатление о своей стране».
О том же Бьюкенен писал другу: «Этот двор требует человека определённого таланта. Очень немногие наши сограждане подходят для того, чтобы направить их сюда в качестве посланника. Здесь репутация страны зависит во многом от репутации посланника. Источники информации о наших республиканских институтах, открытые по всей остальной Европе, закрыты в этой стране. Положительное впечатление можно оказать на дворян при личном общении; и, для того чтобы этого добиться, абсолютно необходимо, чтобы посланник время от времени развлекал их и легко смешивался с их обществом. Такова разница между русским и американским обществами, что Леветт Гаррис был бы здесь гораздо более полезным посланником, чем Дэниел Уэбстер. Я делаю эти замечания, исходя из предположения, что ещё долгие годы у нас не будет здесь серьёзных дел».
Сам Бьюкенен, чтобы не разориться на званые балы, но оставаться в обществе, давал обеды «в простом республиканском стиле», даже «не одевая слуг в ливрею», и тем не менее сознавал себя «фаворитом, особенно у императора и императрицы».
Однако Бьюкенен признавал и особый интерес своих русских собеседников к Америке, дававший ему определённое преимущество в свете: «Быть американским посланником означает обладать паспортом на благосклонность русской аристократии», - сообщал он своей американской знакомой.
Поговорить о роли американского посланника в России Бьюкенену представился случай во время его последней встречи с Нессельроде. Сказав министру, что планирует вернуться к частной жизни, он добавил: «В какие бы обстоятельства я не был в дальнейшем поставлен, мне доставит огромное удовольствие использовать то скромное влияние, которым я обладаю, для укрепления уз дружбы, так счастливо теперь соединивших две страны». По словам американца, Нессельроде высоко оценил деятельность Бьюкенена в должности посланника, и подчеркнул, что тот «со времени своего прибытия в эту страну внёс большой вклад в поддержание добрых отношений между двумя правительствами». Российский министр, - докладывал Бьюкенен государственному секретарю, - «выразил надежду, что я увезу с собой приятные воспоминания о моей жизни в Санкт-Петербурге; и что моё влияние дома может быть использовано для поддержания так счастливо сложившегося взаимопонимания». Нессельроде подчеркнул, что «выбор посланника - дело огромной важности для взаимопонимания между двумя странами, и что они будут мне обязаны, если я на основании собственного опыта объясню [в Вашингтоне], какими качествами должен обладать человек для достижения желаемого результата».
Бьюкенен не замедлил высказать своё мнение о требуемой квалификации посланника в России (хотя, вероятно, это было не совсем то, что имел в виду Нессельроде):
«здешнее правительство чрезвычайно подозрительно, и в обычном обществе никто не может сказать, кто является шпионом тайной полиции. За каждым посланником, и особенно за американским посланником, после его прибытия, тщательно наблюдают; и, если он недостаточно владеет собой, чтобы придерживать язык, он может причинить больший вред за три месяца, чем осторожный человек исправит за много лет.
Говоря это, я не хочу сказать, что он должен когда-либо выражать чувства, не подобающие американцу; но только то, что он должен знать, когда молчать, а когда говорить. Напротив, он должен использовать каждую удобную возможность, чтобы создавать благоприятное впечатление о своей стране. Такие возможности будут предоставляться чаще, если он заслужит доверие придворной аристократии. В самом деле, многие из них стремятся получить информацию о Соединённых Штатах и наших политических институтах, при условии, что это будет для них безопасно. В общем, они могут получить такую информацию только от посланника, поскольку пресса находится под самой строгой цензурой.
Талант к общим политическим разговорам, в сочетании с желанием покрасоваться был бы самым опасным качеством для американского посланника в Санкт-Петербурге. Эти соображения важны в стране, где нет общественного мнения, и где всё зависит от фавора суверена и его ближайшего окружения ... Когда у нас здесь нет специальной цели, которую необходимо достигнуть, лучше совсем не направлять посланника в Санкт-Петербург, если он не обладает вкусом и талантом для высшего общества».
В своею очередь, во время последней аудиенции император Николай I завел разговор о том, почему он не связывает американский (республиканский) пример с какой-либо опасностью для империи. Император критиковал англичан, которые «устали от конституции, при которой они поднялись на вершину величия», и французов, которые «перепробовали все формы правления и не удовлетворились ни одной. Французские эмиссары сейчас прилагают повсюду усилия, чтобы возбудить беспорядки и нарушить мир по всей Европе». После этих рассуждений Николай добился от Бьюкенена утверждения, что американцы «никогда не были пропагандистами». Подытоживая, русский монарх заявил, что он «хорошо знает характер нашего народа. … Он очень доверяет нам. Его собственная политика совпадает с нашей. Он тоже не пропагандист. Всё, чего он хочет, это мир».
Бьюкенен писал в своих депешах о России много и часто. Он, по всей видимости, ощущал себя первооткрывателем этой страны для американцев, во всяком случае, для своих близких и для руководства США - адресатов его пространных писем. По этим текстам вполне можно проследить эволюцию его взглядов на империю - от общих для американцев его поколения предубеждений до вполне дружеского отношения к иным реалиям.
В начале своего пребывания в Санкт-Петербурге Бьюкенен был крайне невысокого мнения о русских, включая высшие слои общества.
В одном из первых частных писем президенту Джексону Бьюкенен описывает свои впечатления от русской действительности:
«главное препятствие для проживания в этой стране, которое должен чувствовать американец, происходит не от климата, хотя он и достаточно плох. Оно вызвано отсутствием свободы прессы, общественного мнения, и очень небольшим количеством разговоров о политике, и тех весьма осторожных. Коротко говоря, мы живём в тиши деспотизма» (Это наиболее часто цитируемое высказывание Бьюкенена о России. Однако надо обратить внимание, что оно содержится в одном из самых первых писем посланника, то есть отражает не столько его опыт, сколько сформировавшиеся еще в США стереотипы восприятия российской действительности).
Революция в такой стране, по мнению Бьюкенена, «была бы только сменой Хозяев. Она не улучшила бы положения масс народа. Они совершенно не готовы к либеральным учреждениям. Дворянство, за небольшим исключением, приобрело все пороки французской цивилизации в их высшей степени, без каких-либо смягчающих качеств, за исключением вежливости; а крепостные люди грубы, суеверны и невежественны. В его нынешнем состоянии правительство императора Николая - лучшее, что они могут получить, если его политикой не является продолжение правления невежества и суеверия с целью предотвратить проникновение либеральных идей в его империю».
По прошествии двух месяцев Бьюкенен должен был изменить своё мнение. Он признал в письме президенту Джексону, что в первой депеше поторопился с выводами. «За последние шесть недель мне повезло познакомиться с несколькими семьями дворян очень высокого ранга… И хотя, за некоторыми исключениями, я не могу сказать, что обожаю их, всё же это показывает, как опасно формировать мнение слишком поспешно».
Именно внимание представителей российской элиты к представителю республиканских Соединённых Штатов заставило Бьюкенена отказаться от своих первоначальных оценок. С удивлением и некоторой гордостью писал он своему брату: «Эта страна деспотизма - не то место, в котором американский посланник может ожидать много друзей; особенно, зная, что русская аристократия не имеет большого желания поддерживать знакомства с иностранцами. И всё же так случилось, что несколько человек из высшего круга оказались очень добры ко мне; у меня есть основания считать, что я буду фаворитом». Способность изменить своё мнение, исправить сложившийся стереотип под влиянием действительности, отличавшая Бьюкенена, была присуща не всем его преемникам.
Одной из тем, наиболее интересных европейцам и американцам, была военная мощь России. Как правило, американские посланники объясняли своим руководителям, что империя не так страшна и могущественна, какой она рисуется в европейской прессе. Однако они по-разному объясняли это несоответствие.
Бьюкенен писал, что крепостное право делает Российскую империю слабой в военном отношении: «Император вёл уже четыре войны за свое короткое царствование … Главная сила России - в её древних провинциях, где существуют только два класса - дворянство и их крепостные, и там, когда правительство забирает солдата, оно лишает какого-то хозяина его раба. Эти призывы стали такими тяжёлыми, что производят глухое недовольство, которое в деспотической власти часто предшествует конвульсиям. Император не готов ещё к новой войне».
Другим предметом, занимавшим американских дипломатов, были религиозные традиции русских. В первой половине XIX века Соединённые Штаты переживали «второе великое пробуждение», связанное с «возрождением» моральных заповедей евангелизма. Семья Бьюкенена была весьма религиозна. Его брат Эдвард был священнослужителем. В письмах семье тема религии в России занимала заметное место.
«Высшие классы русских в Санкт-Петербурге, имеют, я опасаюсь, совсем немного веры; а простые люди очень невежественны и суеверны… Хотя я далёк от требования пуритански соблюдать воскресенье, я должен признаться, что меня поразила его профанация в этой стране. Император и императрица, образцы правильных моральных установок в других отношениях, устраивают балы и большие праздники в воскресные вечера; и я думаю, что им никогда не приходило в голову, что в этом отношении они не правы».
В другом письме Бьюкенен описывал богослужение в Александро-Невской лавре, во время которого особое впечатление на него произвёл император Николай, целующий руку архиепископу: «представь себе гордого и самого сильного властителя на земле, продолжающего оказывать такое почтение священникам».
Весьма удивило американского посланника общение с княгиней Щербатовой, которая предложила поговорить на темы религии и проявила знакомство с текстами Джона Баньяна (John Bunyan) и Исаака Уоттса (Isaac Watts).
Американские посланники, как правило, попадали под обаяние незаурядной личности императора Николая. Независимо от своей оценки общественной системы, государственного устройства или внешней политики России, они отдавали должное русскому царю. Он интересовал демократов как сильная личность и военный лидер. Наверняка, джексоновских демократов интересовали параллели с их собственным лидером (“королем Эндрю”, по прозвищу данному ему оппозицией), хотя они никогда этого прямо не высказывали.
Николай IПервое впечатление Бьюкенена от Николая I было таким: «император хорошо воспитан, и с достоинством держит себя. Он строго и просто одет. Какого бы мнения мы не были о его политике, все здесь признают, что в частных отношениях его характер подаёт пример всей империи. Как муж, отец, брат и друг, он является примером для своих подданных».
Несколько дней спустя он писал президенту Джексону о всеобщем мнении иностранцев, живущих в Санкт-Петербурге, что «император Николай один из лучших деспотов. Человек превосходных личных качеств, как муж, отец, брат и друг, он представляет собой пример для всех подданных. И всё же он деспот». Бьюкенен обращал внимание своей сестры на то, что «император очень популярный суверен, и чувствует ту уверенность в отношениях с подданными, которая редко является уделом деспотов».
Нессельроде в последнем интервью сообщил Бьюкенену, что «рад отметить, что характер императора более справедливо оценивается в Новом свете, чем во многих местах Старого». Бьюкенен при этом считал хорошее отношение императора к американцам собственной заслугой: «император - идеал суверена для России; и, с моей точки зрения, несмотря на его политику по отношению к Польше, он более способный и добродетельный человек, чем любой из тех, кто его окружает. Я льщу себе, что положительная перемена произошла в его отношении к Соединённым Штатам со времени моего прибытия. В самом деле, поначалу ко мне относились с полным пренебрежением».
Не мог посланник Дж. Бьюкенен не высказаться и по поводу крепостного права. Однако его в большей степени занимало не материальное положение крепостных само по себе, которое он считал достаточно терпимым, а влияние крепостного права на развитие русского общества. «Любой человек, проживший здесь месяц, останется убеждённым, что эти люди совершенно неспособны получить любую долю управления, и, несомненно, политика императора и дворянства направлена на сохранение этого состояния невежества. В Германии народ обычно получает рудиментарное образование и пригоден к свободным учреждениям; но здесь (в России. - а.) деспотизм ещё будет править долгое время. Как счастливы мы, что живём в Америке. Если бы мы ещё знали о нашем счастье. Поездка заграницу не даёт американцу другого урока, как любовь к собственной стране, её институтам и её законам».
Приезжающие в Россию американцы с интересом наблюдали за непривычным им контролем государства над периодической печатью. В письме брату Эдуарду американский посланник начала 1830-х гг. Джеймс Бьюкенен так описывал ситуацию со свободой слова в России: «пресса находится под такой строгой цензурой, что ничего не печатается, за исключением того, что нравится правительству. Все пути, по которым либеральные мнения могут попасть в империю, тщательно закрыты; и на деле лишь немногие даже в высших классах общества достаточно знают о нашей стране или её учреждениях». В другом письме он оценивал это отношение еще резче: «Они знают о нашей стране мало, и вероятно хотели бы знать ещё меньше, потому что боятся заражения свободой».
Бьюкенен не вполне справедлив в своём последнем утверждении, напротив, влияние свободной печати на общество весьма занимало умы российской элиты. Каким образом Соединённые Штаты справляются с таким мощным средством формирования общественного мнения, как пресса? - таким вопросом задавались государственные деятели и журналисты не только России, но и всей Европы. Критическим в этом смысле стал период после польского восстания 1830 года, подавление которого вызвало бурную антироссийскую реакцию на Западе. Именно в этот период, по мнению известного американского историка Мартина Малии, произошёл перелом к худшему в представлениях западного общества о России.
Однако у проблемы отсутствия свободной прессы была и другая сторона - неготовность к борьбе в печати за общественное мнение других стран. Бьюкенен в целом оказался более терпимым к российским обычаям и институтам, чем, например, его предшественник Дж. Рэндолф из Роанока, сбежавший из Санкт-Петербурга через месяц после прибытия. Он не просто принимал их как данность, но даже пытался в какой-то мере оправдать российскую политику в Польше, когда вслед за английскими газетами американская печать стала клеймить русского императора в самых жёстких выражениях. Он указывал в депешах государственному секретарю на односторонность освещения польских событий в английских и французских газетах, сетовал на отказ российского правительства от контрпропаганды и отстаивания своей позиции в Европе и США.
Если в первых письмах из России Бьюкенен называл жизнь в империи «тишиной деспотизма», а Николая - «лучшим из деспотов», то уже через четыре месяца он писал знакомой: «какое бы отвращение мы не питали к его [Николая] поведению по отношению к полякам, которое было несомненно преувеличено в английских и французских газетах, его и императрицы моральное поведение, - безупречно».
Когда в последнем разговоре перед отъездом посланника император посетовал на несправедливые личные выпады против него, сделанные в Палате общин британского парламента, Бьюкенен согласился с их оценкой Николаем и сообщил государственному секретарю, что сделал это совершенно честно: «истина заставляет меня признать, что жестокости императорского правительства по отношению к ним [полякам] весьма преувеличены… Преувеличенное впечатление, распространившееся в мире по этому вопросу, в значительной степени возникло из-за отсутствия свободной прессы в России. По этой причине точка зрения пострадавшей стороны распространилась везде, почти без возражений».
Учитывая такую позицию Бьюкенена, можно понять смущение, в которое его повергла беседа с графом Нессельроде, состоявшаяся на другой день после подписания торгового договора 1832 года. Граф высказал американскому посланнику своё неудовольствие освещением в американских газетах восстания поляков и его подавления Российской империей. «Наши редакторы, - писал домой Бьюкенен, - не только извлекали самые фальшивые и абсурдные заявления о мерах, предпринимаемых императором, из враждебно настроенных журналов по эту сторону Атлантики; они сами резко комментировали его политику».
Особенно возмутило русское правительство поведение вашингтонской «Globe», являвшейся близкой союзницей администрации Джексона, фактически «официальной газетой», также печатавшей критические статьи по поводу русской политики в Польше. В ответ Бьюкенен не только постарался объяснить Нессельроде сущность взаимоотношений американского правительства со свободной прессой, но и рискнул высказать ряд рекомендаций по ведению империей собственной контрпропаганды за рубежом: «Я сказал, что, к сожалению, русские журналы никогда не считали нужным опровергать фальшивые и преувеличенные заявления, публикуемые во французских и английских газетах, о которых он говорил. Рассуждая о мнении других наций, это обстоятельство хорошо рассчитано, чтобы вызвать негативное впечатление. Некоторые редакторы в Соединённых Штатах, видя, что эти заявления никогда не подвергались публичному опровержению, принимают их за истину». Продолжая мысль, Бьюкенен уверял государственного секретаря Э. Ливингстона, что он, в самом деле, считает, что «сообщения французских и английских газет о политике России в Польше очень преувеличены… Её народ страдал от чрезмерной жестокости [России] … В равной степени верно, что многие акты жестокости и варварства, приписываемые России, были очень преувеличены, или существовали только в воображении тех, чьи симпатии к смелым и несчастным полякам «опоздали на день»».
Любопытен спор о свободной прессе, состоявшийся между американским дипломатом и российским вице-канцлером. В ответ на уверения Бьюкенена, что пресса в США абсолютно свободна, и администрация не имеет на неё никакого влияния, Нессельроде поинтересовался, имеет ли какое-то влияние на редактора президент Джексон. Посланник вынужден был признать, что президент такое влияние, вероятно, имеет. «Тогда, не дожидаясь окончания моей фразы, он высказал пожелание, чтобы я попросил использовать его [влияние] и убедить Globe быть в дальнейшем более осторожной». Выходя из ситуации, Бьюкенен рассказал Нессельроде анекдот: русский поверенный в делах барон Сакен однажды пожаловался Джексону на постоянные нападки на императора в американских газетах; на это президент якобы попросил дипломата просмотреть газеты ещё раз, и «если они не содержат по сто статей, направленных против него самого, на одну, неприятную Его императорскому Величеству, тогда он согласится, что существует причина для жалоб».
В донесении руководству Бьюкенен, однако, советовал «порекомендовать редактору Globe воздержаться хотя бы от резких атак на Российского императора в своих передовицах. Это не принесёт никакой пользы, но может сильно навредить. Ни дело Польши, ни даже Свободы человечества не пострадают от его молчания в стране, где существует так много других способных и убежденных изданий». Бьюкенен также посоветовал напечатать в Globe редакционную заметку о добрых чувствах, испытываемых русским императором по отношению к США и включить соответствующий текст в инаугурационную речь Джексона (генерал осенью 1832 года был переизбран на второй президентский срок).
Этот диалог о свободе прессы весьма показателен. Некоторые американские исследователи с гордостью передают весь эпизод, в котором свободные американцы объясняли русским принципы работы американской прессы. Однако из беседы видно, что прагматичный Нессельроде и не настаивал на существовании прямого диктата президента журналистам. Речь шла о том, что президент может «посоветовать» редактору близкой к нему газеты умерить тон в отношении нового партнёра, и Бьюкенен вынужден был согласиться с такой постановкой вопроса. Ещё более интересна в этом контексте точка зрения автора фундаментального труда по истории американской журналистики Фрэнка Мотта на взаимоотношения Джексона и редакции Globe. «Три человека, выпускавшие Globe (А. Кендалл, Ф. Блэр и Дж. Райвз), составляли совет по политической стратегии при президенте. «Кухонный кабинет», как стали называть группу, иногда имел больше власти, чем официальный кабинет. Они были близкими компаньонами президента. … Джексон был совершенно практичен в своих отношениях с прессой… Он определённо не испытывал большого уважения к абстрактному принципу свободы прессы».
Весь эпизод показателен и несколько в другом смысле. Русский министр имел представление о степени свободы американской прессы, но переоценивал её вес и значение. Американские политики, привыкшие к газетным кампаниям, менее болезненно реагировали на критические статьи в собственной печати, чем Нессельроде, привыкший видеть в официозных изданиях завуалированную позицию правительства.
К.В.НессельродеАмериканский посланник совершенно искренне советовал графу Нессельроде активнее вести контрпропаганду за рубежом. Вскоре после беседы с главой российской дипломатии он с удовлетворением сообщал государственному секретарю: «Я высылаю Вам С-Петербургский журнал ... Вы увидите в номере от 15/27 декабря официальное опровержение обвинений, недавно выдвинутых против здешнего правительства в Journal du Commerce. Я не берусь определять, было ли что-нибудь из сказанного мною Г. Н[ессельроде] тем, что побудило его отказаться от своего привычного молчания. Может быть, будет правильно перевести эту статью и опубликовать её в США?».
По-видимому, уже в начале 1830-х годов, в ходе переговоров о заключении торгового договора Николай I решил сделать ставку на американцев в качестве альтернативы англичанам. Во всяком случае, в беседе с Бьюкененом вскоре после подписания договора он отмечал, что считает «странным, что, в то время как много американских судов приходит в порты России, так мало американских путешественников посещают его владения; и дважды выразил сильное пожелание, чтобы они приезжали и видели их такими, какие они есть, а не такими, какими их изображают враги».
К моменту отъезда домой Бьюкенена в России однозначно воспринимали как прорусски настроенного американца. Встретившая его в Лондоне княгиня Д.Х. Ливен (сестра А.Х. Бенкендорфа и супруга российского посла в Великобритании) была уверена, что именно Бьюкенен опубликовал в Англии анонимный памфлет, защищавший русскую политику. «Бьюкенен (я в этом твёрдо убеждена) написал замечательный памфлет о России и об императоре… [и] уехал в Америку в тот самый день, когда памфлет появился. Невозможно, чтобы он не был автором, - он несёт на себе печать абсолютной истины». К этому же заключению пришёл и сам посол Х.А. Ливен, переславший этот памфлет Нессельроде, сопроводив его собственным комментарием. На самом деле автором текста, привлекшего такое внимание четы Ливен, был П.В. Добелл, российский подданный американского происхождения, служивший с 1820 года при Министерстве иностранных дел России и известный своими проектами расширения российского влияния на Тихом океане. Тем не менее из писем Ливенов ясно, что взгляды, которые Бьюкенен высказывал в разговорах с ними, вполне совпадали с текстом, написанным чиновником российского МИДа.
Бьюкенен писал и о противоречивости отношения России к Соединённым Штатам: «Мы можем немало ожидать от добрых чувств нынешнего императора и его министров к нашей стране. … Нынешний император, особенно в своей частной жизни, обладает рядом великих и добрых качеств; но я очень ошибаюсь, если главной целью его правления не было всегда и не продолжает оставаться замедлить марш цивилизации и прекратить развитие свободных институтов в Европе. Он настолько боится проникновения либеральных идей в его империю, что дворянству не разрешено отправлять детей на учёбу заграницу, и запрещено военным даже просить разрешения на путешествие в другие страны. Невероятно, что, оставаясь приверженным таким идеям, он так благоволит той стране, которая, благодарение Богу, является маяком для всех народов.
Делая эти замечания, я вовсе не хочу возбудить недружественных чувств между двумя странами. Они нацелены только на то, чтобы исправить впечатление, которое могло создаться в Вашингтоне, будто Россия испытывает очень добрые чувства к Соединённым Штатам. В то, что император питает к нам меньшую нелюбовь, чем к Франции или Англии, я с готовностью поверю».
Императрица Александра Фёдоровна в первой же беседе с Бьюкененом высказала убеждение, что американцы «мудро не вмешиваются в глупые распри Европы; но добавила, что у нас есть собственные проблемы дома, намекнув на наши проблемы с некоторыми из южных штатов».
Не сумев убедить русскую императрицу, что внутренние проблемы не угрожают союзу штатов, Бьюкенен пустился в рассуждения: «Правда состоит в том, что людей в Европе, и особенно в этой стране, невозможно заставить понять принципы нашего правительства. Услышав о любом сложном конфликте мнений в Соединённых Штатах, они верят тому, чего бы им хотелось, что воспоследует революция. Бог не допустит, чтобы Союз подвергся опасности. Если случится ужасное событие, которое разрушит влияние нашего примера, конституционная свобода во всём мире получит удар, от которого может никогда не оправиться. Делая эти наблюдения, я не хочу сказать, что русское правительство недружественно по отношению к народу Соединённых Штатов. Напротив, я считаю, что оно определённо предпочитает нас англичанам или французам; но тем не менее они должны приписывать нашему примеру существование тех либеральных принципов в Европе, которые доставляют им такие хлопоты».
Не знал он, что именно ему судьба уготовит быть президентом США в момент, когда "Бог допустил", чтобы Союз распался.
Спустя двадцать с лишним лет Герцен встретит Бьюкенена на " обеде изгнанников" в Лондоне и отзовется о нем с иронией:
А.И.Герцен
Хитрый старик Бюханан, мечтавший тогда уже, несмотря на семидесятилетний возраст, о президентстве и потому говоривший постоянно о счастии покоя, об идиллической жизни и о своей дряхлости, - любезничал с нами так, как любезничал в Зимнем дворце с Орловым и Бенкендорфом, когда был послом при Николае. ... Мне он ничего не сказал, кроме того, что он долго был в России и вывез убеждение, что она имеет великую будущность. Я ему на это, разумеется, ничего не сказал, а заметил, что помню его еще со времен коронации Николая. "Я был мальчиком, но вы были так заметны - в вашем простом черном фраке и в круглой шляпе - в толпе шитой, золоченой, ливрейной знати". (Тут Герцен ошибается - Бьюкенен не мог присутствовать не коронации Николая I в 1826 году, поскольку прибыл в Россию гораздо позже).
Не самая лестная оценка - но вполне логичная из уст критика того режима, который защищал в свое время американец.
Джеймс Бьюкенен в 1830-е гг.
Однако нас интересует Бьюкенен в начале его карьеры - в роли американского дипломата в России. Он - в отличие от большинства предшественников и сменивших его на посту американцев - сумел добиться в Санкт-Петербурге конкретного успеха - именно Бьюкенен убедил Нессельроде и Николая подписать с США торговый договор в декабре 1832 года (этот договор будет действовать до 1912 года, когда сенат США отменит его из-за "паспортного вопроса".
Но и про договор я писать не буду. Более важным мне представляется проанализировать изменение отношения Бьюкенена к России за время пребывания его в империи.
Джеймс Бьюкенен (1791-1868)
Все назначенцы президента Эндрю Джексона 1830-х годов в России были представителями штата Пенсильвания. Джеймс Бьюкенен, Уильям Уилкинс и Джордж Миффлин Даллас были лидерами двух крупнейших группировок джексоновских демократов в Филадельфии и Питтсбурге.
Назначение Бьюкенена в Россию было, бесспорно, вызвано стремлением уменьшить негативные последствия неудачной поездки Джона Рэндолфа (эксцентричный Рэндолф, прибывший в Санкт-Петербург на военном корабле, пробыл в российской столице всего около месяца, и бежал из России, рассказывая про ужасы ее климата и государственного устройства). Бьюкенен же сумел не только заключить желанный договор о торговле и мореплавании, но и стать весьма популярным в окружении русского императора.
Американский посланник охотно делился своими наблюдениями и оценками русского общества с руководством, друзьями и родственниками. Афористичность и обилие текстов, оставленных Бьюкененом, привлекали внимание как американских, так и отечественных историков к периоду его пребывания в России. Однако в этой литературе доминирует упрощенная трактовка отношения посланника к российской действительности. На самом деле, представления Бьюкенена о России эволюционировали достаточно сильно, демонстрируя не только его политические таланты, но и редкую для американских дипломатов способность к восприятию чужой действительности.
Бьюкенен часто писал напрямую президенту, минуя государственного секретаря. Он сообщал Джексону об отношении России к Америке и о трудностях, связанных с этим для американского представителя при русском дворе:
«Самый тщательный отбор не будет лишним при выборе посланника к этому двору. На самом деле, в нашей стране трудно найти много подходящих людей на этот пост. В Лондоне и Париже наши посланники наслаждаются положением, которому они обязаны высокой репутацией своей страны; но здесь репутация страны зависит в большой степени от поведения посланника. Принципы американского правительства, связь между нашим величием и процветанием, свобода наших учреждений, - книга за семью печатями для русских. Их собственная пресса не отваживается ничего публиковать на эту тему, а все иностранные газеты, за исключением самых нелиберальных, запрещены. Высшие классы здесь главным образом получают информацию о нашей стране от нашего посланника. Это в достаточной мере указывает, какими должны быть его качества, и я сожалею, что сам не всеми ими обладаю. Несомненными требованиями являются большие способности, лёгкая речь, вкрадчивые манеры и совершенное знание французского языка (…). Прежде всего у него должно быть сердце настоящего американца … всегда стремящегося использовать любую возможность произвести благоприятное впечатление о своей стране».
О том же Бьюкенен писал другу: «Этот двор требует человека определённого таланта. Очень немногие наши сограждане подходят для того, чтобы направить их сюда в качестве посланника. Здесь репутация страны зависит во многом от репутации посланника. Источники информации о наших республиканских институтах, открытые по всей остальной Европе, закрыты в этой стране. Положительное впечатление можно оказать на дворян при личном общении; и, для того чтобы этого добиться, абсолютно необходимо, чтобы посланник время от времени развлекал их и легко смешивался с их обществом. Такова разница между русским и американским обществами, что Леветт Гаррис был бы здесь гораздо более полезным посланником, чем Дэниел Уэбстер. Я делаю эти замечания, исходя из предположения, что ещё долгие годы у нас не будет здесь серьёзных дел».
Сам Бьюкенен, чтобы не разориться на званые балы, но оставаться в обществе, давал обеды «в простом республиканском стиле», даже «не одевая слуг в ливрею», и тем не менее сознавал себя «фаворитом, особенно у императора и императрицы».
Однако Бьюкенен признавал и особый интерес своих русских собеседников к Америке, дававший ему определённое преимущество в свете: «Быть американским посланником означает обладать паспортом на благосклонность русской аристократии», - сообщал он своей американской знакомой.
Поговорить о роли американского посланника в России Бьюкенену представился случай во время его последней встречи с Нессельроде. Сказав министру, что планирует вернуться к частной жизни, он добавил: «В какие бы обстоятельства я не был в дальнейшем поставлен, мне доставит огромное удовольствие использовать то скромное влияние, которым я обладаю, для укрепления уз дружбы, так счастливо теперь соединивших две страны». По словам американца, Нессельроде высоко оценил деятельность Бьюкенена в должности посланника, и подчеркнул, что тот «со времени своего прибытия в эту страну внёс большой вклад в поддержание добрых отношений между двумя правительствами». Российский министр, - докладывал Бьюкенен государственному секретарю, - «выразил надежду, что я увезу с собой приятные воспоминания о моей жизни в Санкт-Петербурге; и что моё влияние дома может быть использовано для поддержания так счастливо сложившегося взаимопонимания». Нессельроде подчеркнул, что «выбор посланника - дело огромной важности для взаимопонимания между двумя странами, и что они будут мне обязаны, если я на основании собственного опыта объясню [в Вашингтоне], какими качествами должен обладать человек для достижения желаемого результата».
Бьюкенен не замедлил высказать своё мнение о требуемой квалификации посланника в России (хотя, вероятно, это было не совсем то, что имел в виду Нессельроде):
«здешнее правительство чрезвычайно подозрительно, и в обычном обществе никто не может сказать, кто является шпионом тайной полиции. За каждым посланником, и особенно за американским посланником, после его прибытия, тщательно наблюдают; и, если он недостаточно владеет собой, чтобы придерживать язык, он может причинить больший вред за три месяца, чем осторожный человек исправит за много лет.
Говоря это, я не хочу сказать, что он должен когда-либо выражать чувства, не подобающие американцу; но только то, что он должен знать, когда молчать, а когда говорить. Напротив, он должен использовать каждую удобную возможность, чтобы создавать благоприятное впечатление о своей стране. Такие возможности будут предоставляться чаще, если он заслужит доверие придворной аристократии. В самом деле, многие из них стремятся получить информацию о Соединённых Штатах и наших политических институтах, при условии, что это будет для них безопасно. В общем, они могут получить такую информацию только от посланника, поскольку пресса находится под самой строгой цензурой.
Талант к общим политическим разговорам, в сочетании с желанием покрасоваться был бы самым опасным качеством для американского посланника в Санкт-Петербурге. Эти соображения важны в стране, где нет общественного мнения, и где всё зависит от фавора суверена и его ближайшего окружения ... Когда у нас здесь нет специальной цели, которую необходимо достигнуть, лучше совсем не направлять посланника в Санкт-Петербург, если он не обладает вкусом и талантом для высшего общества».
В своею очередь, во время последней аудиенции император Николай I завел разговор о том, почему он не связывает американский (республиканский) пример с какой-либо опасностью для империи. Император критиковал англичан, которые «устали от конституции, при которой они поднялись на вершину величия», и французов, которые «перепробовали все формы правления и не удовлетворились ни одной. Французские эмиссары сейчас прилагают повсюду усилия, чтобы возбудить беспорядки и нарушить мир по всей Европе». После этих рассуждений Николай добился от Бьюкенена утверждения, что американцы «никогда не были пропагандистами». Подытоживая, русский монарх заявил, что он «хорошо знает характер нашего народа. … Он очень доверяет нам. Его собственная политика совпадает с нашей. Он тоже не пропагандист. Всё, чего он хочет, это мир».
Бьюкенен писал в своих депешах о России много и часто. Он, по всей видимости, ощущал себя первооткрывателем этой страны для американцев, во всяком случае, для своих близких и для руководства США - адресатов его пространных писем. По этим текстам вполне можно проследить эволюцию его взглядов на империю - от общих для американцев его поколения предубеждений до вполне дружеского отношения к иным реалиям.
В начале своего пребывания в Санкт-Петербурге Бьюкенен был крайне невысокого мнения о русских, включая высшие слои общества.
В одном из первых частных писем президенту Джексону Бьюкенен описывает свои впечатления от русской действительности:
«главное препятствие для проживания в этой стране, которое должен чувствовать американец, происходит не от климата, хотя он и достаточно плох. Оно вызвано отсутствием свободы прессы, общественного мнения, и очень небольшим количеством разговоров о политике, и тех весьма осторожных. Коротко говоря, мы живём в тиши деспотизма» (Это наиболее часто цитируемое высказывание Бьюкенена о России. Однако надо обратить внимание, что оно содержится в одном из самых первых писем посланника, то есть отражает не столько его опыт, сколько сформировавшиеся еще в США стереотипы восприятия российской действительности).
Революция в такой стране, по мнению Бьюкенена, «была бы только сменой Хозяев. Она не улучшила бы положения масс народа. Они совершенно не готовы к либеральным учреждениям. Дворянство, за небольшим исключением, приобрело все пороки французской цивилизации в их высшей степени, без каких-либо смягчающих качеств, за исключением вежливости; а крепостные люди грубы, суеверны и невежественны. В его нынешнем состоянии правительство императора Николая - лучшее, что они могут получить, если его политикой не является продолжение правления невежества и суеверия с целью предотвратить проникновение либеральных идей в его империю».
По прошествии двух месяцев Бьюкенен должен был изменить своё мнение. Он признал в письме президенту Джексону, что в первой депеше поторопился с выводами. «За последние шесть недель мне повезло познакомиться с несколькими семьями дворян очень высокого ранга… И хотя, за некоторыми исключениями, я не могу сказать, что обожаю их, всё же это показывает, как опасно формировать мнение слишком поспешно».
Именно внимание представителей российской элиты к представителю республиканских Соединённых Штатов заставило Бьюкенена отказаться от своих первоначальных оценок. С удивлением и некоторой гордостью писал он своему брату: «Эта страна деспотизма - не то место, в котором американский посланник может ожидать много друзей; особенно, зная, что русская аристократия не имеет большого желания поддерживать знакомства с иностранцами. И всё же так случилось, что несколько человек из высшего круга оказались очень добры ко мне; у меня есть основания считать, что я буду фаворитом». Способность изменить своё мнение, исправить сложившийся стереотип под влиянием действительности, отличавшая Бьюкенена, была присуща не всем его преемникам.
Одной из тем, наиболее интересных европейцам и американцам, была военная мощь России. Как правило, американские посланники объясняли своим руководителям, что империя не так страшна и могущественна, какой она рисуется в европейской прессе. Однако они по-разному объясняли это несоответствие.
Бьюкенен писал, что крепостное право делает Российскую империю слабой в военном отношении: «Император вёл уже четыре войны за свое короткое царствование … Главная сила России - в её древних провинциях, где существуют только два класса - дворянство и их крепостные, и там, когда правительство забирает солдата, оно лишает какого-то хозяина его раба. Эти призывы стали такими тяжёлыми, что производят глухое недовольство, которое в деспотической власти часто предшествует конвульсиям. Император не готов ещё к новой войне».
Другим предметом, занимавшим американских дипломатов, были религиозные традиции русских. В первой половине XIX века Соединённые Штаты переживали «второе великое пробуждение», связанное с «возрождением» моральных заповедей евангелизма. Семья Бьюкенена была весьма религиозна. Его брат Эдвард был священнослужителем. В письмах семье тема религии в России занимала заметное место.
«Высшие классы русских в Санкт-Петербурге, имеют, я опасаюсь, совсем немного веры; а простые люди очень невежественны и суеверны… Хотя я далёк от требования пуритански соблюдать воскресенье, я должен признаться, что меня поразила его профанация в этой стране. Император и императрица, образцы правильных моральных установок в других отношениях, устраивают балы и большие праздники в воскресные вечера; и я думаю, что им никогда не приходило в голову, что в этом отношении они не правы».
В другом письме Бьюкенен описывал богослужение в Александро-Невской лавре, во время которого особое впечатление на него произвёл император Николай, целующий руку архиепископу: «представь себе гордого и самого сильного властителя на земле, продолжающего оказывать такое почтение священникам».
Весьма удивило американского посланника общение с княгиней Щербатовой, которая предложила поговорить на темы религии и проявила знакомство с текстами Джона Баньяна (John Bunyan) и Исаака Уоттса (Isaac Watts).
Американские посланники, как правило, попадали под обаяние незаурядной личности императора Николая. Независимо от своей оценки общественной системы, государственного устройства или внешней политики России, они отдавали должное русскому царю. Он интересовал демократов как сильная личность и военный лидер. Наверняка, джексоновских демократов интересовали параллели с их собственным лидером (“королем Эндрю”, по прозвищу данному ему оппозицией), хотя они никогда этого прямо не высказывали.
Николай IПервое впечатление Бьюкенена от Николая I было таким: «император хорошо воспитан, и с достоинством держит себя. Он строго и просто одет. Какого бы мнения мы не были о его политике, все здесь признают, что в частных отношениях его характер подаёт пример всей империи. Как муж, отец, брат и друг, он является примером для своих подданных».
Несколько дней спустя он писал президенту Джексону о всеобщем мнении иностранцев, живущих в Санкт-Петербурге, что «император Николай один из лучших деспотов. Человек превосходных личных качеств, как муж, отец, брат и друг, он представляет собой пример для всех подданных. И всё же он деспот». Бьюкенен обращал внимание своей сестры на то, что «император очень популярный суверен, и чувствует ту уверенность в отношениях с подданными, которая редко является уделом деспотов».
Нессельроде в последнем интервью сообщил Бьюкенену, что «рад отметить, что характер императора более справедливо оценивается в Новом свете, чем во многих местах Старого». Бьюкенен при этом считал хорошее отношение императора к американцам собственной заслугой: «император - идеал суверена для России; и, с моей точки зрения, несмотря на его политику по отношению к Польше, он более способный и добродетельный человек, чем любой из тех, кто его окружает. Я льщу себе, что положительная перемена произошла в его отношении к Соединённым Штатам со времени моего прибытия. В самом деле, поначалу ко мне относились с полным пренебрежением».
Не мог посланник Дж. Бьюкенен не высказаться и по поводу крепостного права. Однако его в большей степени занимало не материальное положение крепостных само по себе, которое он считал достаточно терпимым, а влияние крепостного права на развитие русского общества. «Любой человек, проживший здесь месяц, останется убеждённым, что эти люди совершенно неспособны получить любую долю управления, и, несомненно, политика императора и дворянства направлена на сохранение этого состояния невежества. В Германии народ обычно получает рудиментарное образование и пригоден к свободным учреждениям; но здесь (в России. - а.) деспотизм ещё будет править долгое время. Как счастливы мы, что живём в Америке. Если бы мы ещё знали о нашем счастье. Поездка заграницу не даёт американцу другого урока, как любовь к собственной стране, её институтам и её законам».
Приезжающие в Россию американцы с интересом наблюдали за непривычным им контролем государства над периодической печатью. В письме брату Эдуарду американский посланник начала 1830-х гг. Джеймс Бьюкенен так описывал ситуацию со свободой слова в России: «пресса находится под такой строгой цензурой, что ничего не печатается, за исключением того, что нравится правительству. Все пути, по которым либеральные мнения могут попасть в империю, тщательно закрыты; и на деле лишь немногие даже в высших классах общества достаточно знают о нашей стране или её учреждениях». В другом письме он оценивал это отношение еще резче: «Они знают о нашей стране мало, и вероятно хотели бы знать ещё меньше, потому что боятся заражения свободой».
Бьюкенен не вполне справедлив в своём последнем утверждении, напротив, влияние свободной печати на общество весьма занимало умы российской элиты. Каким образом Соединённые Штаты справляются с таким мощным средством формирования общественного мнения, как пресса? - таким вопросом задавались государственные деятели и журналисты не только России, но и всей Европы. Критическим в этом смысле стал период после польского восстания 1830 года, подавление которого вызвало бурную антироссийскую реакцию на Западе. Именно в этот период, по мнению известного американского историка Мартина Малии, произошёл перелом к худшему в представлениях западного общества о России.
Однако у проблемы отсутствия свободной прессы была и другая сторона - неготовность к борьбе в печати за общественное мнение других стран. Бьюкенен в целом оказался более терпимым к российским обычаям и институтам, чем, например, его предшественник Дж. Рэндолф из Роанока, сбежавший из Санкт-Петербурга через месяц после прибытия. Он не просто принимал их как данность, но даже пытался в какой-то мере оправдать российскую политику в Польше, когда вслед за английскими газетами американская печать стала клеймить русского императора в самых жёстких выражениях. Он указывал в депешах государственному секретарю на односторонность освещения польских событий в английских и французских газетах, сетовал на отказ российского правительства от контрпропаганды и отстаивания своей позиции в Европе и США.
Если в первых письмах из России Бьюкенен называл жизнь в империи «тишиной деспотизма», а Николая - «лучшим из деспотов», то уже через четыре месяца он писал знакомой: «какое бы отвращение мы не питали к его [Николая] поведению по отношению к полякам, которое было несомненно преувеличено в английских и французских газетах, его и императрицы моральное поведение, - безупречно».
Когда в последнем разговоре перед отъездом посланника император посетовал на несправедливые личные выпады против него, сделанные в Палате общин британского парламента, Бьюкенен согласился с их оценкой Николаем и сообщил государственному секретарю, что сделал это совершенно честно: «истина заставляет меня признать, что жестокости императорского правительства по отношению к ним [полякам] весьма преувеличены… Преувеличенное впечатление, распространившееся в мире по этому вопросу, в значительной степени возникло из-за отсутствия свободной прессы в России. По этой причине точка зрения пострадавшей стороны распространилась везде, почти без возражений».
Учитывая такую позицию Бьюкенена, можно понять смущение, в которое его повергла беседа с графом Нессельроде, состоявшаяся на другой день после подписания торгового договора 1832 года. Граф высказал американскому посланнику своё неудовольствие освещением в американских газетах восстания поляков и его подавления Российской империей. «Наши редакторы, - писал домой Бьюкенен, - не только извлекали самые фальшивые и абсурдные заявления о мерах, предпринимаемых императором, из враждебно настроенных журналов по эту сторону Атлантики; они сами резко комментировали его политику».
Особенно возмутило русское правительство поведение вашингтонской «Globe», являвшейся близкой союзницей администрации Джексона, фактически «официальной газетой», также печатавшей критические статьи по поводу русской политики в Польше. В ответ Бьюкенен не только постарался объяснить Нессельроде сущность взаимоотношений американского правительства со свободной прессой, но и рискнул высказать ряд рекомендаций по ведению империей собственной контрпропаганды за рубежом: «Я сказал, что, к сожалению, русские журналы никогда не считали нужным опровергать фальшивые и преувеличенные заявления, публикуемые во французских и английских газетах, о которых он говорил. Рассуждая о мнении других наций, это обстоятельство хорошо рассчитано, чтобы вызвать негативное впечатление. Некоторые редакторы в Соединённых Штатах, видя, что эти заявления никогда не подвергались публичному опровержению, принимают их за истину». Продолжая мысль, Бьюкенен уверял государственного секретаря Э. Ливингстона, что он, в самом деле, считает, что «сообщения французских и английских газет о политике России в Польше очень преувеличены… Её народ страдал от чрезмерной жестокости [России] … В равной степени верно, что многие акты жестокости и варварства, приписываемые России, были очень преувеличены, или существовали только в воображении тех, чьи симпатии к смелым и несчастным полякам «опоздали на день»».
Любопытен спор о свободной прессе, состоявшийся между американским дипломатом и российским вице-канцлером. В ответ на уверения Бьюкенена, что пресса в США абсолютно свободна, и администрация не имеет на неё никакого влияния, Нессельроде поинтересовался, имеет ли какое-то влияние на редактора президент Джексон. Посланник вынужден был признать, что президент такое влияние, вероятно, имеет. «Тогда, не дожидаясь окончания моей фразы, он высказал пожелание, чтобы я попросил использовать его [влияние] и убедить Globe быть в дальнейшем более осторожной». Выходя из ситуации, Бьюкенен рассказал Нессельроде анекдот: русский поверенный в делах барон Сакен однажды пожаловался Джексону на постоянные нападки на императора в американских газетах; на это президент якобы попросил дипломата просмотреть газеты ещё раз, и «если они не содержат по сто статей, направленных против него самого, на одну, неприятную Его императорскому Величеству, тогда он согласится, что существует причина для жалоб».
В донесении руководству Бьюкенен, однако, советовал «порекомендовать редактору Globe воздержаться хотя бы от резких атак на Российского императора в своих передовицах. Это не принесёт никакой пользы, но может сильно навредить. Ни дело Польши, ни даже Свободы человечества не пострадают от его молчания в стране, где существует так много других способных и убежденных изданий». Бьюкенен также посоветовал напечатать в Globe редакционную заметку о добрых чувствах, испытываемых русским императором по отношению к США и включить соответствующий текст в инаугурационную речь Джексона (генерал осенью 1832 года был переизбран на второй президентский срок).
Этот диалог о свободе прессы весьма показателен. Некоторые американские исследователи с гордостью передают весь эпизод, в котором свободные американцы объясняли русским принципы работы американской прессы. Однако из беседы видно, что прагматичный Нессельроде и не настаивал на существовании прямого диктата президента журналистам. Речь шла о том, что президент может «посоветовать» редактору близкой к нему газеты умерить тон в отношении нового партнёра, и Бьюкенен вынужден был согласиться с такой постановкой вопроса. Ещё более интересна в этом контексте точка зрения автора фундаментального труда по истории американской журналистики Фрэнка Мотта на взаимоотношения Джексона и редакции Globe. «Три человека, выпускавшие Globe (А. Кендалл, Ф. Блэр и Дж. Райвз), составляли совет по политической стратегии при президенте. «Кухонный кабинет», как стали называть группу, иногда имел больше власти, чем официальный кабинет. Они были близкими компаньонами президента. … Джексон был совершенно практичен в своих отношениях с прессой… Он определённо не испытывал большого уважения к абстрактному принципу свободы прессы».
Весь эпизод показателен и несколько в другом смысле. Русский министр имел представление о степени свободы американской прессы, но переоценивал её вес и значение. Американские политики, привыкшие к газетным кампаниям, менее болезненно реагировали на критические статьи в собственной печати, чем Нессельроде, привыкший видеть в официозных изданиях завуалированную позицию правительства.
К.В.НессельродеАмериканский посланник совершенно искренне советовал графу Нессельроде активнее вести контрпропаганду за рубежом. Вскоре после беседы с главой российской дипломатии он с удовлетворением сообщал государственному секретарю: «Я высылаю Вам С-Петербургский журнал ... Вы увидите в номере от 15/27 декабря официальное опровержение обвинений, недавно выдвинутых против здешнего правительства в Journal du Commerce. Я не берусь определять, было ли что-нибудь из сказанного мною Г. Н[ессельроде] тем, что побудило его отказаться от своего привычного молчания. Может быть, будет правильно перевести эту статью и опубликовать её в США?».
По-видимому, уже в начале 1830-х годов, в ходе переговоров о заключении торгового договора Николай I решил сделать ставку на американцев в качестве альтернативы англичанам. Во всяком случае, в беседе с Бьюкененом вскоре после подписания договора он отмечал, что считает «странным, что, в то время как много американских судов приходит в порты России, так мало американских путешественников посещают его владения; и дважды выразил сильное пожелание, чтобы они приезжали и видели их такими, какие они есть, а не такими, какими их изображают враги».
К моменту отъезда домой Бьюкенена в России однозначно воспринимали как прорусски настроенного американца. Встретившая его в Лондоне княгиня Д.Х. Ливен (сестра А.Х. Бенкендорфа и супруга российского посла в Великобритании) была уверена, что именно Бьюкенен опубликовал в Англии анонимный памфлет, защищавший русскую политику. «Бьюкенен (я в этом твёрдо убеждена) написал замечательный памфлет о России и об императоре… [и] уехал в Америку в тот самый день, когда памфлет появился. Невозможно, чтобы он не был автором, - он несёт на себе печать абсолютной истины». К этому же заключению пришёл и сам посол Х.А. Ливен, переславший этот памфлет Нессельроде, сопроводив его собственным комментарием. На самом деле автором текста, привлекшего такое внимание четы Ливен, был П.В. Добелл, российский подданный американского происхождения, служивший с 1820 года при Министерстве иностранных дел России и известный своими проектами расширения российского влияния на Тихом океане. Тем не менее из писем Ливенов ясно, что взгляды, которые Бьюкенен высказывал в разговорах с ними, вполне совпадали с текстом, написанным чиновником российского МИДа.
Бьюкенен писал и о противоречивости отношения России к Соединённым Штатам: «Мы можем немало ожидать от добрых чувств нынешнего императора и его министров к нашей стране. … Нынешний император, особенно в своей частной жизни, обладает рядом великих и добрых качеств; но я очень ошибаюсь, если главной целью его правления не было всегда и не продолжает оставаться замедлить марш цивилизации и прекратить развитие свободных институтов в Европе. Он настолько боится проникновения либеральных идей в его империю, что дворянству не разрешено отправлять детей на учёбу заграницу, и запрещено военным даже просить разрешения на путешествие в другие страны. Невероятно, что, оставаясь приверженным таким идеям, он так благоволит той стране, которая, благодарение Богу, является маяком для всех народов.
Делая эти замечания, я вовсе не хочу возбудить недружественных чувств между двумя странами. Они нацелены только на то, чтобы исправить впечатление, которое могло создаться в Вашингтоне, будто Россия испытывает очень добрые чувства к Соединённым Штатам. В то, что император питает к нам меньшую нелюбовь, чем к Франции или Англии, я с готовностью поверю».
Императрица Александра Фёдоровна в первой же беседе с Бьюкененом высказала убеждение, что американцы «мудро не вмешиваются в глупые распри Европы; но добавила, что у нас есть собственные проблемы дома, намекнув на наши проблемы с некоторыми из южных штатов».
Не сумев убедить русскую императрицу, что внутренние проблемы не угрожают союзу штатов, Бьюкенен пустился в рассуждения: «Правда состоит в том, что людей в Европе, и особенно в этой стране, невозможно заставить понять принципы нашего правительства. Услышав о любом сложном конфликте мнений в Соединённых Штатах, они верят тому, чего бы им хотелось, что воспоследует революция. Бог не допустит, чтобы Союз подвергся опасности. Если случится ужасное событие, которое разрушит влияние нашего примера, конституционная свобода во всём мире получит удар, от которого может никогда не оправиться. Делая эти наблюдения, я не хочу сказать, что русское правительство недружественно по отношению к народу Соединённых Штатов. Напротив, я считаю, что оно определённо предпочитает нас англичанам или французам; но тем не менее они должны приписывать нашему примеру существование тех либеральных принципов в Европе, которые доставляют им такие хлопоты».
Не знал он, что именно ему судьба уготовит быть президентом США в момент, когда "Бог допустил", чтобы Союз распался.
Спустя двадцать с лишним лет Герцен встретит Бьюкенена на " обеде изгнанников" в Лондоне и отзовется о нем с иронией:
А.И.Герцен
Хитрый старик Бюханан, мечтавший тогда уже, несмотря на семидесятилетний возраст, о президентстве и потому говоривший постоянно о счастии покоя, об идиллической жизни и о своей дряхлости, - любезничал с нами так, как любезничал в Зимнем дворце с Орловым и Бенкендорфом, когда был послом при Николае. ... Мне он ничего не сказал, кроме того, что он долго был в России и вывез убеждение, что она имеет великую будущность. Я ему на это, разумеется, ничего не сказал, а заметил, что помню его еще со времен коронации Николая. "Я был мальчиком, но вы были так заметны - в вашем простом черном фраке и в круглой шляпе - в толпе шитой, золоченой, ливрейной знати". (Тут Герцен ошибается - Бьюкенен не мог присутствовать не коронации Николая I в 1826 году, поскольку прибыл в Россию гораздо позже).
Не самая лестная оценка - но вполне логичная из уст критика того режима, который защищал в свое время американец.