"Плач по Мазурину", стихи о художниках
ПЛАЧ ПО МАЗУРИНУ
Поэма
В том, в 68-ом,
в начале самом лета,
В просторах гибельных
большого кабинета
Я принят Вами был.
Я начал долгий путь
По длинным,
по дорожкам,
по ковровым,
И северным путям
тяжелым и суровым
Я предпочел его...
Приду куда-нибудь!
Мой незабвенный друг!
Вы приняли меня
Благожелательно, чванливо и надменно
И выгнали меня бы непременно,
Не окажись в руке моей броня -
Прозаика московского записка.
(Судьба поэта не приемлет риска.)
Кто мог предположить,
что Вам осталось жить
Лишь семь неполных лет, -
Три года до инфаркта
И три - после него.
Ступнею голой факта
Смерть вхожа в кабинет
И без записок.
Ей
Не отказать в приеме.
Как хорошо, что я был принят в Вашем доме
И там узнал, что Вы - художник и поэт.
Муз беспорядочных
большой администратор,
В тени порфирных бань
Вам надо б было сесть
И ждать: издалека
то сумрачный диктатор
То молодой поэт
несли б то песнь, то весть...
То графоман к Вам лез, то донимал клеврет,
И нет порфирных бань, и Вас на свете нет…
Мазурин!
Сколько раз я приходил во двор,
Где тайно на счету был каждый помидор.
За шахматной доской сидели Вы в беседке.
Лень было рисовать,
писать нам было лень.
Зрел слабый виноград, и лиственная сень
Глушила разговор значительный и едкий.
читать
Как доставалось вам, московские кумиры!
Здесь мы вершили суд,
как будто триумвиры.
Мазурин, я и он - мы наводили страх.
А рядом
в полутьме проветренной квартиры
Висели там и тут наброски и картины
В цветном карандаше на голубых листах.
Поэт!
Вы никогда себе не изменяли.
Я долго слушал Вас.
но понимал едва ли.
Я видел жесты рук,
и чуял взмахи крыл
В траву упавших птиц и принявших страданье.
Как равнодушие приходит пониманье,
А я не верил Вам,
не понимал,
любил…
Вы летчик и боксер,
любовник балерин.
Защитник, так сказать,
прохожих и витрин -
Вас выпестовал сброд
родного Воронцова*.
Все верили:
из Вас получится бандит.
Все думали:
почет и власть Вам предстоит.
Но погубило Вас бессмысленное слово
И в свой черед меня теперь оно гнетет.
Казалось бы, зачем 14-й год
Я записи веду печалей, наваждений.
И легче б и пустей мне думалось, жилось,
Когда бы бытие на строчки не рвалось, -
Не список кораблей, но кораблекрушений…
Вы мощный, и большой, и толстый телом были.
Вы на ночь крепкий чай и черный кофе пили,
Чтобы заснуть,
а так Вы не смыкали глаз.
Был тонус сердца слаб - оно ленилось биться,
И лишь тогда ваш мозг решался отключиться,
Когда вливался в кровь фермент, бодрящий Вас.
Но поздно понял я, что это Ваше свойство
Болезненный симптом,
предмет для беспокойства,
Примета страшная и немощи и тьмы.
Мы пили на ночь чай, и кофе крепкий пили,
Мы нагоняли сон, и мы со сном шутили,
Не зная, что уже со смертью шутим мы.
Мне кажется сейчас: я мог предотвратить,
Я что-то сделать мог, чтоб Вы остались жить.
Что не хватило мне ничтожного прозренья.
Но если бы тогда я вовремя прозрел, -
Я так же ничего не сделал, не сумел,
Лишь на душу бы взял грех предуведомленья...
Был громкий юбилей.
Был душный день апреля.
В редакции жара.
Очередной Емеля
Бубнил дрянной стишок о гении и славе.
И надо было в цех,
и в лит,
и в агитпроп, -
Все, все секретари
визировали чтоб.
А без высоких виз
ты лишь подохнуть вправе!..
И полседьмого боль
вдруг сердце разорвала,
Как будто бы стрела ритмичный бег прервала,
И повалился зверь на травы, на кусты,
Но все еще бежит.
Все кажется - он в силах
Бежать, дышать, стучать...
Но кровь застыла в жилах,
И судороги скребут опавшие черты…
Мазурин, бедный мой, - как он тогда резвился!
С медсестрами шутил, с врачами веселился.
В испуганных глазах
блестело озорство.
Вот, мол, я отколол такой забавный номер:
Собрался помирать, но все-таки не помер.
Но через пару дней страх поразил его.
Он изменился вдруг - осунулся и сжался.
Решил побить недуг и внутренне собрался
И на моих глазах вдруг стал совсем другим.
Он, знавший всех и вся.
Он, Первый заместитель,
Неведомо чего
помпезный представитель,
Был тяжко поражен бессилием своим...
Как он любил врачей!
Всегда по четвергам
К онкологам, хирургам, глазникам
Ходили мы на частные приемы.
Мазурин говорил, что чем-то болен он.
Все сдерживали смех,
но вслушивались в стон,
Вещающий и молнии и громы.
Никто не принимал его болезнь всерьез.
Мазуринский инфаркт?
Вновь розыгрыш, курьез,
Абстрактный анекдот, и не понять, в чем смак.
Да я и сам ему не верил ни на йоту.
Он симулировал мигрень,
ишиас,
икоту,
Ангину, слепоту, холеру, рак...
Быть может, он тогда просчитывал варианты.
Готовился к борьбе, как банда против банды.
Из-за угла подколов опасался.
Преуготавливался,
и к врачам ходил
Не потому, что очень жизнь любил, -
Любил,
но смерти тягостно боялся..
А может, в жизни суетной, обидной
Был тот инфаркт попыткой суицидной.
Он не желал хитрить, обманывать судьбу.
Он, может быть, решил, что пожито, довольно,
Достаточно, хана, и умер добровольно,
И небу не послал последнюю мольбу.
Бог весть!
Никто не знает до сих пор
И, видимо, вовеки не узнает,
Как человек живет, как умирает.
И я сижу, как в замке Эльсинор,
В московском ресторане день-деньской,
И тень Мазурина
безмолвно предо мной
Витает...
Я человек холодного ума,
Лишь в сентябре я декадент и мистик.
Люблю я лоск своих характеристик,
И должностью доволен я весьма.
Но среди партий, комитетов, мафий
Храню я тайны многих биографий.
Ну а своей и знать не знаю я -
Она, как подколодная змея,
Все норовит, пытается ужалить.
Ты,
прошлое,
изыди, отвяжись!
Идите прочь, моя любовь и жизнь! -
Вам не засечь меня и не засалить.
Да, форма общежитья такова,
Что на судьбу мне надобны права,
Которые пока что не даются.
Но все-таки надежда не слаба -
Продлятся дни
и сложится судьба,
А может - нет,
оставшись мыслью куцей...
Пусть оградит меня порочный круг
Условностей от всех невзгод и тягот.
Любитель вин, хороших дынь и ягод,
Я пью, я ем за Вас, мой бедный друг,
И все еще пытаюсь угадать -
Зачем Вам нужно было умирать?
Но Вашей биографии туман
Густеет, опускается все ниже.
Подробностей судьбы уже не вижу, -
Они ведь тоже били карту Вам.
Вы их - на нет,
на нет всегда сводили,
Легендами, слоями лжи и пыли
Скрывали жизнь свою, как караван
Наркотиков скрывается в пустыне, -
Он шел, вздымал песок,
исчез…
И ныне
В какой из стран его вдыхают план?..
Но кое-что, какие-то следы
Еще остались на песке мгновений.
И если я вдруг потревожу тени,
На Вас я не накликаю беды.
Мазурин!
Два часа американский голос
Угрюмую Россию просвещал.
С глушилками его волна боролась.
Картинам Вашим на сыром картоне
Он славу и бессмертье предвещал,
И в дикторском, запанибратском тоне
Сквозил апломб.
Художник лагерей,
Уводов и насильственных смертей,
Надменных трибуналов, пыток, шмонов
И портретист великих палачей,
Как Гойя, Вы сразили их сильней,
Чем они сами двадцать миллионов.
В глазах моих стоит их облик зверский,
Но Вы - не Джотто, а картон - не фрески,
А ветхий и сподручный материал.
Смеется Ваш великий трибунал,
Но и над Вами тоже он смеется.
И на картоне будет истлевать
Зловещий лик усатого уродца,
А в жизни будет вновь торжествовать…
И Вы свернули в трубочки картины
И канули.
Из выспренней Москвы,
Без видимой, казалось бы, причины,
В Тбилиси возвратились снова Вы,
На вотчину ужасного вождя,
Рождавшуюся славу вдруг покинув.
Из рестораций на одну мякину
Вы перешли немного погодя.
И вспомнили, на благо ли, на зло,
Поденщины дрянное ремесло.
И потянулись дни за годом год,
Вновь с трубочкой портреты появились.
Но Вы в Москву уже не возвратились.
Портретов много, только дух не тот.
Ну а столица, хоть портретов нету,
Верна и указаньям и завету.
Провинция!
Обетованный край!
Тебя я вспоминаю невзначай.
Вернусь к тебе, но только иллюзорно.
Вольноотпущенник, не помнящий родства,
Люблю тебя, вселенская Москва,
Изгнание в столицу - благотворно!
А Грузию как юность я люблю,
Но не хочу жить вечно во хмелю
В стране необратимой винограда.
Там был бы я богат,
беспечен был бы я.
Под долгий звук зурны текла бы жизнь моя
В пленительных тенетах вертограда.
Вдыхая лотос и шашлычный чад,
Там кейфовал я двадцать лет подряд,
И, шляпу раздобыв себе из фетра,
Я принцем был притонов и пивных,
Был королем всех улочек кривых,
Но надышался северного ветра.
Возврата нет.
Нет дома у меня.
Напрасно будет ждать моя родня:
Их блудный сын назад не возвратиться.
Мазурин, возвратившийся домой,
Был до конца какой-то сам не свой -
Его манила, мучила столица.
Он перевоплотиться не сумел.
В Москве великой только тот остался,
Кто к славе, как к Господню гробу, рвался,
Российское величие воспел,
И кулака его не испугался.
И голос мне твердит среди ночей:
Ты любишь Рим, Петра и Бонапарта,
И разноцветная, как лоскутками, карта
Тебя так бесит, словно ты над ней
Не с кистью, а со скипетром нагнулся -
И мир перед тобою ужаснулся...
Вот! Вот Римляния!
Она перед тобой -
Любуйся ею, радуйся и пой,
Простор российский - верное лекарство.
И пусть идея русская дурна,
Да, знать, она такой и быть должна,
Чтоб громоздилось наше государство!..
Свободен и злопамятен мой стих,
А с мыслями - пока все шито-крыто.
Но чувствую уже, как плеч моих
Касается зловеще санбенито*.
Бежать?
Нет, не желаю убегать.
Едва я начал истинно писать,
И ширится мой взор, доселе узкий.
Среди полей бескрайних и лесов
Я явственно почуял крови зов
И осознал, что на Земле - я русский.
Нажравшись валерьянки, аппретур,
На пьяных площадях обугленным ртами
Блаженные орут.
Мне ль разводить цветник
На стыке двух культур,
И ходкими, дешевыми цветами
Там торговать и тут?!
Да, многих прокормило ремесло.
Поэзия загнала в гроб немногих.
К числу забытых, жалких и убогих
Принадлежал Мазурин.
Но сожгло
Его нутро
отнюдь не вдохновенье.
Он бросил в воды мутные забвенья
Две книжки неотесанных стихов.
В них изобилье очень сильных слов.
Он там кричал, в экстаз входил, и в раж
И к вечности стремился приобщиться.
А после долго бегал к продавщицам,
Скупая в магазинах весь тираж.
Но я прочел их.
Боже мой, зачем
Я это сделал? - Я теперь скрываю
В себе весь бред мазуринских поэм.
С тех пор своих друзей я не читаю.
Не выше сапога вы призваны судить,
Сапожники.
Но как прикажешь с вами быть,
Когда из них вы выбились в поэты
И выдвинулись в цензоры потом.
Различие меж горестным стихом
И великодержавным сапогом
Вам недоступно.
О, Тимковский, где ты?!
Был и Мазурин с шилом, молотком
Знаком гораздо раньше, чем с пером.
И донесли мне недруги его,
Что всю войну, до моего рожденья,
До смерти цезаря, задолго до того,
Как кончилось, начавшись, возрожденье,
Перебивая сбыт тщедушных фабрик,
Он туфли шил, не ведая о том,
Что будет отутюжен и нафабрен,
Свой суд вершить над прозой и стихом.
О низкий приговор позорного процесса!
Искусству свой закон теперь диктует пресса.
Для подвигов души есть строгий формуляр.
Раздолье наглецам, клиентам и клевретам.
Сапожник ты - так быть тебе поэтом,
А если ты поэт, так будешь ты фигляр.
Но Ваша жизнь прошла.
Каков же результат?
И должен ли вообще он быть в ее итоге?
Или от смерти здесь пока уносишь ноги,
До тех пор и живешь.
Сам черт тебе не брат.
Мерещится успех, величие,
вдруг - баста!
И утешение в словах Экклезиаста
Приходится искать друзьям, да и врагам.
А с Вами в основном боролись, враждовали.
Но никому Вы спуску не давали,
И близкие враги жизнь отравляли Вам.
И телефонные великие сраженья
Из года в год безжалостно велись.
Бессмысленное их ожесточенье
Благожелательный не выносил Тифлис.
Вы победили всех по одному,
Но это оказалось ни к чему.
Мазурин!
Где-то там,
под зеленью густой,
Под праведной,
под теплою землей
Лежите с миром Вы.
Крест осеняет Вас.
Корнями тянутся к Вам сильные растенья.
Вас посещало в жизни вдохновенье,
Бог миловал,
но все-таки не спас.
*«Воронцов» - район старого Тифлиса, возле памятника графу Воронцову
*Санбенито" - одежда еретиков, в которой их сжигала инквизиция.
1974 г.
* * *
Поутру на высокий этаж
Я взбежал налегке.
Эрмитаж.
Марке.
Там, внизу, утомительных много сокровищ -
Глаз от них не сокроешь.
Дней провел там немало,
Сквозь время продрался,
Жил тысячи лет.
И из римских подвалов,
Сквозь толщу голландцев
Я вышел на свет.
Сарате!
Я надменности вашей терпеть не могу!
Ваш, Даная,
прельстительный вид
меня губит и бесит.
Что за отдохновенье
на пустынном стоять берегу,
Ждать,
когда же туман,
эти лодки и даль занавесит…
В МАСТЕРСКОЙ ХУДОЖНИКА КОРИНА
В начале было все довольно просто -
Буржуи с красным носом в «Окнах РОСТА».
Потом портреты гениев придворных,
Высокому призванию покорных.
Вон та худа, а этот парень толст.
Все впечатленье портит серый холст.
И груды мышц, и яростные торсы,
И жесты ввысь, и скулы в пол-лица
Усеяли пролеты и контрфорсы
Проектов безобразного дворца.
По потолку идет ночной патруль,
Вдоль по фронтонам - гимны изобилью,
И красками сияет вестибюль,
И только холст подернут вечной пылью.
И было б больше нечего сказать,
Когда бы ни десяток лиц безвестных,
В советских галереях неуместных,
Осмелился художник написать.
Художника большой благожелатель,
Впоследствии загубленный писатель,
Название придумал подходящее:
«Русь уходящая», -
Священники, игуменьи, монахи
Не в божьем, а в мирском каком-то страхе
С тоской и укоризною глядят.
Ледащий инвалид лежит во прахе,
Юродивый куда-то прячет взгляд.
И не понять мне мыслей их окольных.
Но мне расскажет скорбно сжатый рот,
Как оскверняет церкви, колокольни
Внезапно обезумевший народ.
Мне не понять какие-то оттенки,
В иных зрачках не вижу я ни зги.
Но впечатленье страшное -
по стенкам
Разбрызганы российские мозги.
Как нестерпим всепониманья яд!
Как глубоки на тусклых лицах тени!
Под пытками - во временах! - смолчат
Свидетели и жертвы преступлений.
Их безысходность - словно алкоголь.
Их сопечальник - я - в похмелье горьком:
Потухшая, поруганная боль
И пустота в последнем взгляде зорком…
* * *
Зачем же каждый день с утра
К нему спешишь ты в мастерскую? -
Ты проживаешь жизнь чужую,
Жить жизнью собственной пора!
И пусть он будущий Гоген,
Себя ты посвятить не вправе
Чужому вдохновенью, славе,
И потому восстань с колен.
Ты говоришь мне - он велик,
Он провозвестник и учитель.
Но ты - лишь преданный ценитель,
И даже ты не ученик.
И мне подумалось сейчас -
Таких как ты - ведь там немало.
Там одиночества не стало.
Зачем он не прогонит вас?
1981 г.
* * *
Средь надвигающихся туч,
и гаснущих времен,
ушел за холм закатный луч,
и остывает дом.
Лишь Рембрандт все века прожег
немеркнувшим огнем,
мешая бликовый мазок
с толченым хрусталем.
http://alikhanov.livejournal.com/103306.html - Георгий Мазурин.
Поэма
В том, в 68-ом,
в начале самом лета,
В просторах гибельных
большого кабинета
Я принят Вами был.
Я начал долгий путь
По длинным,
по дорожкам,
по ковровым,
И северным путям
тяжелым и суровым
Я предпочел его...
Приду куда-нибудь!
Мой незабвенный друг!
Вы приняли меня
Благожелательно, чванливо и надменно
И выгнали меня бы непременно,
Не окажись в руке моей броня -
Прозаика московского записка.
(Судьба поэта не приемлет риска.)
Кто мог предположить,
что Вам осталось жить
Лишь семь неполных лет, -
Три года до инфаркта
И три - после него.
Ступнею голой факта
Смерть вхожа в кабинет
И без записок.
Ей
Не отказать в приеме.
Как хорошо, что я был принят в Вашем доме
И там узнал, что Вы - художник и поэт.
Муз беспорядочных
большой администратор,
В тени порфирных бань
Вам надо б было сесть
И ждать: издалека
то сумрачный диктатор
То молодой поэт
несли б то песнь, то весть...
То графоман к Вам лез, то донимал клеврет,
И нет порфирных бань, и Вас на свете нет…
Мазурин!
Сколько раз я приходил во двор,
Где тайно на счету был каждый помидор.
За шахматной доской сидели Вы в беседке.
Лень было рисовать,
писать нам было лень.
Зрел слабый виноград, и лиственная сень
Глушила разговор значительный и едкий.
читать
Как доставалось вам, московские кумиры!
Здесь мы вершили суд,
как будто триумвиры.
Мазурин, я и он - мы наводили страх.
А рядом
в полутьме проветренной квартиры
Висели там и тут наброски и картины
В цветном карандаше на голубых листах.
Поэт!
Вы никогда себе не изменяли.
Я долго слушал Вас.
но понимал едва ли.
Я видел жесты рук,
и чуял взмахи крыл
В траву упавших птиц и принявших страданье.
Как равнодушие приходит пониманье,
А я не верил Вам,
не понимал,
любил…
Вы летчик и боксер,
любовник балерин.
Защитник, так сказать,
прохожих и витрин -
Вас выпестовал сброд
родного Воронцова*.
Все верили:
из Вас получится бандит.
Все думали:
почет и власть Вам предстоит.
Но погубило Вас бессмысленное слово
И в свой черед меня теперь оно гнетет.
Казалось бы, зачем 14-й год
Я записи веду печалей, наваждений.
И легче б и пустей мне думалось, жилось,
Когда бы бытие на строчки не рвалось, -
Не список кораблей, но кораблекрушений…
Вы мощный, и большой, и толстый телом были.
Вы на ночь крепкий чай и черный кофе пили,
Чтобы заснуть,
а так Вы не смыкали глаз.
Был тонус сердца слаб - оно ленилось биться,
И лишь тогда ваш мозг решался отключиться,
Когда вливался в кровь фермент, бодрящий Вас.
Но поздно понял я, что это Ваше свойство
Болезненный симптом,
предмет для беспокойства,
Примета страшная и немощи и тьмы.
Мы пили на ночь чай, и кофе крепкий пили,
Мы нагоняли сон, и мы со сном шутили,
Не зная, что уже со смертью шутим мы.
Мне кажется сейчас: я мог предотвратить,
Я что-то сделать мог, чтоб Вы остались жить.
Что не хватило мне ничтожного прозренья.
Но если бы тогда я вовремя прозрел, -
Я так же ничего не сделал, не сумел,
Лишь на душу бы взял грех предуведомленья...
Был громкий юбилей.
Был душный день апреля.
В редакции жара.
Очередной Емеля
Бубнил дрянной стишок о гении и славе.
И надо было в цех,
и в лит,
и в агитпроп, -
Все, все секретари
визировали чтоб.
А без высоких виз
ты лишь подохнуть вправе!..
И полседьмого боль
вдруг сердце разорвала,
Как будто бы стрела ритмичный бег прервала,
И повалился зверь на травы, на кусты,
Но все еще бежит.
Все кажется - он в силах
Бежать, дышать, стучать...
Но кровь застыла в жилах,
И судороги скребут опавшие черты…
Мазурин, бедный мой, - как он тогда резвился!
С медсестрами шутил, с врачами веселился.
В испуганных глазах
блестело озорство.
Вот, мол, я отколол такой забавный номер:
Собрался помирать, но все-таки не помер.
Но через пару дней страх поразил его.
Он изменился вдруг - осунулся и сжался.
Решил побить недуг и внутренне собрался
И на моих глазах вдруг стал совсем другим.
Он, знавший всех и вся.
Он, Первый заместитель,
Неведомо чего
помпезный представитель,
Был тяжко поражен бессилием своим...
Как он любил врачей!
Всегда по четвергам
К онкологам, хирургам, глазникам
Ходили мы на частные приемы.
Мазурин говорил, что чем-то болен он.
Все сдерживали смех,
но вслушивались в стон,
Вещающий и молнии и громы.
Никто не принимал его болезнь всерьез.
Мазуринский инфаркт?
Вновь розыгрыш, курьез,
Абстрактный анекдот, и не понять, в чем смак.
Да я и сам ему не верил ни на йоту.
Он симулировал мигрень,
ишиас,
икоту,
Ангину, слепоту, холеру, рак...
Быть может, он тогда просчитывал варианты.
Готовился к борьбе, как банда против банды.
Из-за угла подколов опасался.
Преуготавливался,
и к врачам ходил
Не потому, что очень жизнь любил, -
Любил,
но смерти тягостно боялся..
А может, в жизни суетной, обидной
Был тот инфаркт попыткой суицидной.
Он не желал хитрить, обманывать судьбу.
Он, может быть, решил, что пожито, довольно,
Достаточно, хана, и умер добровольно,
И небу не послал последнюю мольбу.
Бог весть!
Никто не знает до сих пор
И, видимо, вовеки не узнает,
Как человек живет, как умирает.
И я сижу, как в замке Эльсинор,
В московском ресторане день-деньской,
И тень Мазурина
безмолвно предо мной
Витает...
Я человек холодного ума,
Лишь в сентябре я декадент и мистик.
Люблю я лоск своих характеристик,
И должностью доволен я весьма.
Но среди партий, комитетов, мафий
Храню я тайны многих биографий.
Ну а своей и знать не знаю я -
Она, как подколодная змея,
Все норовит, пытается ужалить.
Ты,
прошлое,
изыди, отвяжись!
Идите прочь, моя любовь и жизнь! -
Вам не засечь меня и не засалить.
Да, форма общежитья такова,
Что на судьбу мне надобны права,
Которые пока что не даются.
Но все-таки надежда не слаба -
Продлятся дни
и сложится судьба,
А может - нет,
оставшись мыслью куцей...
Пусть оградит меня порочный круг
Условностей от всех невзгод и тягот.
Любитель вин, хороших дынь и ягод,
Я пью, я ем за Вас, мой бедный друг,
И все еще пытаюсь угадать -
Зачем Вам нужно было умирать?
Но Вашей биографии туман
Густеет, опускается все ниже.
Подробностей судьбы уже не вижу, -
Они ведь тоже били карту Вам.
Вы их - на нет,
на нет всегда сводили,
Легендами, слоями лжи и пыли
Скрывали жизнь свою, как караван
Наркотиков скрывается в пустыне, -
Он шел, вздымал песок,
исчез…
И ныне
В какой из стран его вдыхают план?..
Но кое-что, какие-то следы
Еще остались на песке мгновений.
И если я вдруг потревожу тени,
На Вас я не накликаю беды.
Мазурин!
Два часа американский голос
Угрюмую Россию просвещал.
С глушилками его волна боролась.
Картинам Вашим на сыром картоне
Он славу и бессмертье предвещал,
И в дикторском, запанибратском тоне
Сквозил апломб.
Художник лагерей,
Уводов и насильственных смертей,
Надменных трибуналов, пыток, шмонов
И портретист великих палачей,
Как Гойя, Вы сразили их сильней,
Чем они сами двадцать миллионов.
В глазах моих стоит их облик зверский,
Но Вы - не Джотто, а картон - не фрески,
А ветхий и сподручный материал.
Смеется Ваш великий трибунал,
Но и над Вами тоже он смеется.
И на картоне будет истлевать
Зловещий лик усатого уродца,
А в жизни будет вновь торжествовать…
И Вы свернули в трубочки картины
И канули.
Из выспренней Москвы,
Без видимой, казалось бы, причины,
В Тбилиси возвратились снова Вы,
На вотчину ужасного вождя,
Рождавшуюся славу вдруг покинув.
Из рестораций на одну мякину
Вы перешли немного погодя.
И вспомнили, на благо ли, на зло,
Поденщины дрянное ремесло.
И потянулись дни за годом год,
Вновь с трубочкой портреты появились.
Но Вы в Москву уже не возвратились.
Портретов много, только дух не тот.
Ну а столица, хоть портретов нету,
Верна и указаньям и завету.
Провинция!
Обетованный край!
Тебя я вспоминаю невзначай.
Вернусь к тебе, но только иллюзорно.
Вольноотпущенник, не помнящий родства,
Люблю тебя, вселенская Москва,
Изгнание в столицу - благотворно!
А Грузию как юность я люблю,
Но не хочу жить вечно во хмелю
В стране необратимой винограда.
Там был бы я богат,
беспечен был бы я.
Под долгий звук зурны текла бы жизнь моя
В пленительных тенетах вертограда.
Вдыхая лотос и шашлычный чад,
Там кейфовал я двадцать лет подряд,
И, шляпу раздобыв себе из фетра,
Я принцем был притонов и пивных,
Был королем всех улочек кривых,
Но надышался северного ветра.
Возврата нет.
Нет дома у меня.
Напрасно будет ждать моя родня:
Их блудный сын назад не возвратиться.
Мазурин, возвратившийся домой,
Был до конца какой-то сам не свой -
Его манила, мучила столица.
Он перевоплотиться не сумел.
В Москве великой только тот остался,
Кто к славе, как к Господню гробу, рвался,
Российское величие воспел,
И кулака его не испугался.
И голос мне твердит среди ночей:
Ты любишь Рим, Петра и Бонапарта,
И разноцветная, как лоскутками, карта
Тебя так бесит, словно ты над ней
Не с кистью, а со скипетром нагнулся -
И мир перед тобою ужаснулся...
Вот! Вот Римляния!
Она перед тобой -
Любуйся ею, радуйся и пой,
Простор российский - верное лекарство.
И пусть идея русская дурна,
Да, знать, она такой и быть должна,
Чтоб громоздилось наше государство!..
Свободен и злопамятен мой стих,
А с мыслями - пока все шито-крыто.
Но чувствую уже, как плеч моих
Касается зловеще санбенито*.
Бежать?
Нет, не желаю убегать.
Едва я начал истинно писать,
И ширится мой взор, доселе узкий.
Среди полей бескрайних и лесов
Я явственно почуял крови зов
И осознал, что на Земле - я русский.
Нажравшись валерьянки, аппретур,
На пьяных площадях обугленным ртами
Блаженные орут.
Мне ль разводить цветник
На стыке двух культур,
И ходкими, дешевыми цветами
Там торговать и тут?!
Да, многих прокормило ремесло.
Поэзия загнала в гроб немногих.
К числу забытых, жалких и убогих
Принадлежал Мазурин.
Но сожгло
Его нутро
отнюдь не вдохновенье.
Он бросил в воды мутные забвенья
Две книжки неотесанных стихов.
В них изобилье очень сильных слов.
Он там кричал, в экстаз входил, и в раж
И к вечности стремился приобщиться.
А после долго бегал к продавщицам,
Скупая в магазинах весь тираж.
Но я прочел их.
Боже мой, зачем
Я это сделал? - Я теперь скрываю
В себе весь бред мазуринских поэм.
С тех пор своих друзей я не читаю.
Не выше сапога вы призваны судить,
Сапожники.
Но как прикажешь с вами быть,
Когда из них вы выбились в поэты
И выдвинулись в цензоры потом.
Различие меж горестным стихом
И великодержавным сапогом
Вам недоступно.
О, Тимковский, где ты?!
Был и Мазурин с шилом, молотком
Знаком гораздо раньше, чем с пером.
И донесли мне недруги его,
Что всю войну, до моего рожденья,
До смерти цезаря, задолго до того,
Как кончилось, начавшись, возрожденье,
Перебивая сбыт тщедушных фабрик,
Он туфли шил, не ведая о том,
Что будет отутюжен и нафабрен,
Свой суд вершить над прозой и стихом.
О низкий приговор позорного процесса!
Искусству свой закон теперь диктует пресса.
Для подвигов души есть строгий формуляр.
Раздолье наглецам, клиентам и клевретам.
Сапожник ты - так быть тебе поэтом,
А если ты поэт, так будешь ты фигляр.
Но Ваша жизнь прошла.
Каков же результат?
И должен ли вообще он быть в ее итоге?
Или от смерти здесь пока уносишь ноги,
До тех пор и живешь.
Сам черт тебе не брат.
Мерещится успех, величие,
вдруг - баста!
И утешение в словах Экклезиаста
Приходится искать друзьям, да и врагам.
А с Вами в основном боролись, враждовали.
Но никому Вы спуску не давали,
И близкие враги жизнь отравляли Вам.
И телефонные великие сраженья
Из года в год безжалостно велись.
Бессмысленное их ожесточенье
Благожелательный не выносил Тифлис.
Вы победили всех по одному,
Но это оказалось ни к чему.
Мазурин!
Где-то там,
под зеленью густой,
Под праведной,
под теплою землей
Лежите с миром Вы.
Крест осеняет Вас.
Корнями тянутся к Вам сильные растенья.
Вас посещало в жизни вдохновенье,
Бог миловал,
но все-таки не спас.
*«Воронцов» - район старого Тифлиса, возле памятника графу Воронцову
*Санбенито" - одежда еретиков, в которой их сжигала инквизиция.
1974 г.
* * *
Поутру на высокий этаж
Я взбежал налегке.
Эрмитаж.
Марке.
Там, внизу, утомительных много сокровищ -
Глаз от них не сокроешь.
Дней провел там немало,
Сквозь время продрался,
Жил тысячи лет.
И из римских подвалов,
Сквозь толщу голландцев
Я вышел на свет.
Сарате!
Я надменности вашей терпеть не могу!
Ваш, Даная,
прельстительный вид
меня губит и бесит.
Что за отдохновенье
на пустынном стоять берегу,
Ждать,
когда же туман,
эти лодки и даль занавесит…
В МАСТЕРСКОЙ ХУДОЖНИКА КОРИНА
В начале было все довольно просто -
Буржуи с красным носом в «Окнах РОСТА».
Потом портреты гениев придворных,
Высокому призванию покорных.
Вон та худа, а этот парень толст.
Все впечатленье портит серый холст.
И груды мышц, и яростные торсы,
И жесты ввысь, и скулы в пол-лица
Усеяли пролеты и контрфорсы
Проектов безобразного дворца.
По потолку идет ночной патруль,
Вдоль по фронтонам - гимны изобилью,
И красками сияет вестибюль,
И только холст подернут вечной пылью.
И было б больше нечего сказать,
Когда бы ни десяток лиц безвестных,
В советских галереях неуместных,
Осмелился художник написать.
Художника большой благожелатель,
Впоследствии загубленный писатель,
Название придумал подходящее:
«Русь уходящая», -
Священники, игуменьи, монахи
Не в божьем, а в мирском каком-то страхе
С тоской и укоризною глядят.
Ледащий инвалид лежит во прахе,
Юродивый куда-то прячет взгляд.
И не понять мне мыслей их окольных.
Но мне расскажет скорбно сжатый рот,
Как оскверняет церкви, колокольни
Внезапно обезумевший народ.
Мне не понять какие-то оттенки,
В иных зрачках не вижу я ни зги.
Но впечатленье страшное -
по стенкам
Разбрызганы российские мозги.
Как нестерпим всепониманья яд!
Как глубоки на тусклых лицах тени!
Под пытками - во временах! - смолчат
Свидетели и жертвы преступлений.
Их безысходность - словно алкоголь.
Их сопечальник - я - в похмелье горьком:
Потухшая, поруганная боль
И пустота в последнем взгляде зорком…
* * *
Зачем же каждый день с утра
К нему спешишь ты в мастерскую? -
Ты проживаешь жизнь чужую,
Жить жизнью собственной пора!
И пусть он будущий Гоген,
Себя ты посвятить не вправе
Чужому вдохновенью, славе,
И потому восстань с колен.
Ты говоришь мне - он велик,
Он провозвестник и учитель.
Но ты - лишь преданный ценитель,
И даже ты не ученик.
И мне подумалось сейчас -
Таких как ты - ведь там немало.
Там одиночества не стало.
Зачем он не прогонит вас?
1981 г.
* * *
Средь надвигающихся туч,
и гаснущих времен,
ушел за холм закатный луч,
и остывает дом.
Лишь Рембрандт все века прожег
немеркнувшим огнем,
мешая бликовый мазок
с толченым хрусталем.
http://alikhanov.livejournal.com/103306.html - Георгий Мазурин.