Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Владислав Ходасевич - эссе о поэтах
ЭССЕ О ПОЭТАХ
(Опубликовано в однотомнике «Блаженство бега» изд-во «Известия» 1992 год.
И в издательстве "Урду Маркса" - в антологии русской поэзии, вышедшей на языке урду)
Чем больше аудитория, тем легче перед ней выступать. Публика как бы заряжается сама от себя, живой голос множится, повторяясь в каждом слушателе тысячных залов. Чем меньше слушателей, тем они беспощадней. Когда поэта слушает десяток-другой зрителей, спрятаться почти невозможно.
Однако окончательный вердикт таланту выносит читатель - с ним поэт всегда остается один на один.
Когда имя поэта защищает всего лишь текст, тут ни руками не поразмахиваешь, ни голосом не возьмешь.
Тут редкий случай истинного равенства - все равны перед неопределимым и редким желанием читателя послушать «что-нибудь из Моцарта», и к какой книге протянется его рука, на какой странице задержится взгляд, - это сокровенная тайна.
Работа составителя, мне кажется, и заключается в том, что ты открываешь эту тайну, причем она только твоя собственная тайна, которую сам ты прослеживаешь по памяти, по затрепанным листам книг, которые
почему-то всегда оказывались под рукой и незаметно стали частью твоего духовного обихода.
Я люблю эти стихи, и если мне когда-нибудь придется, как героям одного рассказа, оказаться на многие месяцы в занесенной снегом избе, то я хотел бы, пошарив на полке, найти именно эту книгу. С этими поэтами не в тягость и долгая зима, и одиночество, и суета.
Поэзия в России - это своеобразная религия. К ней обращаются, в нее верят, и она дарует утешение. Биографии многих поэтов, к несчастью, похожи на жизнеописания великомучеников - Мандельштам поплатился за свои строки жизнью. Бунин, Ходасевич, Бродский, Ахматова, Пастернак, Смеляков изгонялись, замалчивались, подвергались травле, их ссылали.
В ужасе от того, куда повернула воспетая им великая революция, покончил с собой Маяковский. Покончили с собой Есенин, Цветаева. Образом жизни своей довел себя до ранней кончины Рубцов. Святые имена.
Трагические судьбы этих поэтов обусловлены не только событиями прошедшего ХХ-го века - в ХIХ веке биографии поэтов в России столь же трагичны. Изменились причины, поводы, сама ткань событий стала иной, но суть осталась прежней. И ранняя гибель многих поэтов - одна из загадок русской истории.
Можно дать много объяснений, и они давались неоднократно. Но, видимо, судьба Байрона, но не судьба Гете предопределена русской музе, и ход времени тут ничего не меняет.
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Сергей Есенин - национальный поэт России. Большинство его стихотворений утратило авторство - их читают и поют как свои. Его творчество стало душой народной, частью речи. Если бы был проведен всенародный опорос - стихи какого русского поэта больше знают наизусть, первенство Сергея Есенина в таком опросе не вызывает никакого сомнения. Даже «буйное племя поэтов», беспощадное в своем тщеславии, преклоняет головы при упоминании его имени.
Помню, как Ярослав Смеляков незадолго до смерти, медленно, задумчиво ведя разговор, весь вечер возвращался к одной есенинской строке - «Не жалею, не зову, не плачу…» и опять изумлялся, и как-то по-особенному водил ослабевающей нижней челюстью, что вот, мол, как голос ни напрягай, а есенинской интонации все равно не возмешь.
Когда ни придешь на могилу Есенина, там всегда, обнажая поочередно головы, сменяя друг друга, читают россияне любимые стихи Есенина. И подолгу, иногда по часу, читает один, потом другой…
Сменялись точки зрения, взгляды на прожитый исторический срок.
Трафаретное накладывание, поиск соответствующего есенинского образа событиям и фактам периода - все эти манипуляции пишущей критической братии отошли сами собой. Предисловия к книгам стихов Сергея Есенина 60-х годов сейчас просто стыдно читать.
Время все поставило на свои места.
Сергей Есенин в сокровенной ежедневной памяти, просто в жизни, читаемый вслух, а в основном про себя. Есенин, дающий утешение, близкий, может быть, единственный…
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Представим себе только на одно-единственное мгновение, что в наши дни какой-нибудь «поэт» выступил с лозунгом: давайте, мол, ребятки, от чистого сердца задарма поработаем - и будет у нас тогда «город сад». Надавали бы этому «поэту» от всей души пинков, что бы знал, что подобные шуточки весьма неуместны, опасны, и уж конечно, не могут быть предметом поэтического творчества.
Но в начале прошлого века «коммуняки» под революционный шумок, быстро сообразили, что несоизмеримо дешевле поднимать «энтузиазм масс» и оплачивать одного, а затем кучку «советских поэтов», чем просто платить миллионам людей за их работу, которую - из-за крайней дешевизны подобного сагитированного, насильственного труда - не надо было даже особенно и организовывать.
Маяковский, а следом за ним и вся «советская литература» подменила агитками оплату труда.
И вскоре власть придержащие заметили, что этот «номер проходит».
Еще дешевле оказалось «горланов и главарей » заменить на надзирателей и лагерных начальников.
Поэтические, рифмованные призывы работать бесплатно
заменили прозаические точнее, матерные, окрики конвойных,
и показательные, а затем и рутинные расстрелы не особенно ретивых обессиленных людей...
Так, сменив пафосное принуждение, в дело вступил «сталинский ежовско-бериевский менеджмент».
С тех пор единственной задачей, поставленной «партией» перед «советской литературой» стало воспевание подневольно-добровольного труда, и беззаветного, и безотказного и главное очень дешевого героя-труженика,
вскоре превратившегося в дармового зека.
Маяковский первым стал призвать к тому, чтобы люди, начитавшись его стихов, с превеликим энтузиазмом трудились
"на халяву" на чиновников, прикрывавших свое ленивое и самодовольное мурло коммунистической идеологией.
Пролетарское государство своих граждан-работников, согласившихся работать «на построение светлого далека» разумеется, ни во что не ставило.
«Наши люди» «схавали» агитку, и стали работать за так.
Труд в СССР стал обязательно-принудительным как раз с подачи Маяковского.
Пролетарские поэты, прозаики, да и вся пролетарская литература стала средством удешевления «социалистического строительства», выгодным способом производства материальных благ, и поэтому проходила по одному из главных отделов ЦК - отделу «агитации и пропаганды».
А вскоре и Горький во главе «советских писателей» стал певцом рабского строительства Беломор -Балтийского канала - поэты кликушествовали, прозаики восторгались, как под надзором конвойных дивизий НКВД воплощались «планы пятилеток». Советские литераторы стали воспевать воплощенные результаты этих планов - несудоходные каналы и «мертвые» железные дороги такой, например, как Салехард - Игарка. ( Только в Тюменском крае было проложено в никуда 9-ть "мертвых дорог").
Владимир Маяковский - был первым «горланом и главарем», но он был единственным, кто обманывался добросовестно, искренне верил, что материальные стимулы труда не нужны, и даже вредны для достижения конечной «великой» цели - построения «коммунистического далека». А нужны только идеологические стимулы - звонкая строка, направляющая человечка на дармовую работу. Это и есть вклад Маяковского в «труд республики», в коммунистическое строительство.
А для тов. Сталина, по словам которого Маяковский «биль и астается лучшим поэтом нашей эпохи», агитки стали самым дешевым способом задуривания мозгов.
За счет своего выдающегося таланта и благодаря искренней внутренней веры в свою правоту, Маяковскому удалось таки включить литературу в производственные процессы, сделав ее средством интенсификации подневольного труда.
Последователи и продолжатели занимались тем же, но уже совершенно сознательно, цинично используя наработанный Маяковским механизм пафосного принуждения.
А дальше пошло поехало - секретарская литература, сами секретари, их показные противники, деревенщики и пр. - литературная мимикрия была адекватной текущей политики партии - так называемая, "советская литература" постоянно меняла оттенки и окраску - юбилейная, предсъездовская и пр.
Партийным руководством допускались и некоторые внутренние распри - только бы навести тень на плетень. Но все это было совершенно вторично по отношению к основному отличительному признаку советской литературы - вначале прямое, а затем художественно завуалированное принуждение людей продавать свой труд, как товар, на порядок дешевле его стоимости.
Советская литература была одним из самых действенных способов создания той самой прибавочная стоимость, о который твердил еще дедушка Маркс. Критическая же братия той эпохи свято блюла механизм дьявольского «отъема», называя его «социалистическим реализмом».
Беспощадная травля подлинных поэтов и писателей-диссидентов, творчество которых было вне этого механизма угнетения, была совершенно правильной и необходимой с точки зрения экономики - их «чуждые» художественные произведения действительно подрывали экономические основы социалистического государства.
Потому-то на них и набрасывалась критики в штатском , и юристы в погонах, и устраивались показательные процессы. «Как зеницу ока» охраняли и блюли тот подспудно нагнетаемый пафос, который генерировал энтузиазм, и вел, и поднимал «рабочую массу» на подвиг, на альтруистический, на дешевой, неоплачиваемый труд.
читать
И советский человек действительно работал. После прочтения «Как закалялась сталь», «Цемента», «Поднятой целины» и пр. школьник- читатель, полный веры в социалистическое будущее, подрастая, превращался в дармового строителя, облачался в телогрейку, в лагерную робу, брал в руки кайло, и десяток-другой лет - пока оставались молодые силы - за пайку, или за ничтожную зарплату, строил - и построил! - и пресловутую комсомольскую узкоколейку, и бесконечный БАМ (который, кстати, начали строить зеки под руководством отдела НКВД ЖД «Дальстрой» -который возглавлял сам изобретатель механизма лагерной экономики - диффиринцированной пайки - Нафталий Френкель, а брежневские комсомольцы достроили 50 лет спустя) и поднял, и освоил целину, и построил газовую магистраль «Дружба», которая кормит, и греет всех нас и по сей день…
Советская литература и "советская поэзия", с тяжелой руки Владимира Маяковского, действительно была «частью общепролетарского дела».
ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ
Низкий поклон гласности за возвращение в общедоступную русскую словесность имени и наследия Владислава Ходасевича.
Его стихи и статьи, не издававшиеся в России больше 60 лет, не переставали, однако, жить в литературных кругах Москвы. Самоотверженные труженики самиздата исподволь делали новые заставки в каретки своих печатных машинок и печатали, печатали, может быть, со скоростью пять экземпляров полных собраний стихов Ходасевича в месяц. Мой экземпляр датирован 1963 годом. Попадались и более ранние перепечатки стихотворений поэта.
И этого оказалось достаточно для того, чтобы творчество Владислава Ходасевича оказало непреходящее влияние на современную русскую поэзию. Перечислением текстуальных повторов, тем, взятых у Ходасевича, можно заполнить множество страниц. Но главное, что позаимствовала современная русская поэзия у Ходасевича - это его фельетонный метод. Многие стихи Ходасевича можно рассказать, что вот, мол, к забору подошел бродячий серб с обезьяной и лирический герой вынес ей воды напиться. Дар Ходасевича, тайна его таланта и заключается в том, что на грани между поэзией и прозой появляется какой-то особый свет, никак к прозе не относящийся, но вроде бы созданный посредством прозаических приемов. Этот метод настолько прост, что был легко освоен и даже развит многими. Однако чудо поэзии при использовании этого метода возникает, пожалуй что, только у одного Ходасевича (среди его последователей, конечно).
Ждет своего часа и богатейшее критическое наследие поэта -т.е. ждет переиздания в отечестве.
***
Книги, как упадка знаки,
В надвигающемся мраке
Ходасевич продает.
Холод, голод, красный гнет.
Входят нищие, зеваки,
Чтоб погреться у прилавка.
К пайке малая прибавка
Получается от книг.
Мысль Державина постиг
И ложится к главке главка.
И в Париже выйдет книга -
Сгусток воли, вестник сдвига -
Там и застит свет не так
Надвигающийся мрак -
Вдруг Европа не барыга?..
Но пожнешь не то, что сеешь,
И в рассеянье рассеясь,
Сам не видел перемен -
И поэтому блажен
Спит в Бьян-Куре Ходасевич...
БОРИС ПАСТЕРНАК
В сравнении с судьбами литераторов-современников ( с теми, конечно, с кем правомерно сравнивать Бориса Пастернака) его судьба, слава Богу, благополучна.
Беды его были в основном литературного свойства - расторжение договора на роман, возврат аванса, газетная травля, исключение из писательского союза, невручение Нобелевской премии.
Аванс было с чего вернуть - Пастернак перевел Шекспира, Гете. Не получить Нобелевскую премию в то время было почетнее, чем получить ее. А травля так и не перешла грань оперативного решения - Пастернак продолжал жить на своей даче до самой смерти, и похоронили его, перенеся гроб с телом через поле, на переделкинском кладбище. Кто посетит его могилу, запомнит навсегда надгробный камень, на котором как бы вмята в профиль посмертная маска поэта.
Пастернак пытался спасти Мандельштама, пытался спасти Цветаеву, давая ей подстрочники грузинских поэтов, пытался спастись сам в затворничестве - эти попытки были неудачными, они были обречены на неудачу - но это были единственные попытки защитить и спасти славу и гордость российской словесности от физического уничтожения.
В то же время фигуре и образу Пастернака присуще некое имперское обличие - он общался по «вертушке» с генсеком, он обменялся женами, как древнеримскими матронами, с известным композитором и пианистом.
Помогая голодной и бездомной Цветаевой, он не предложил ей кров и стол, а вручил ей кипу подстрочников Важа Пшавела. Конечно, современные русские любители и читатели Важа Пшавела удовлетворены - переводы Цветаевой превосходны.
Но легкий ли это был для нее кусок хлеба - вживаться в горный мир пшавской поэтики, не имея угла, где голову можно преклонить?
АННА АХМАТОВА
100- летний юбилей ее рождения замкнул некий новый круг ада, внутри которого ужасы войны и блокады, жертвы террора, потери безвременья, унижение страха, бесконечные ожидания.
Ахматова, в голодном 21 -м году, лежащая в пальто на железной кровати и пишущая либретто по «Снежной маске» Блока, - это символ превосходства души над обстоятельствами, над телом бренным, надо всем, что вроде бы тогда имело первостепенное значение.
Чем была бы наша эпоха без поэзии Ахматовой? - только нескончаемым списком ударных строек да страшным архивом расстрельным.
Она прожила долгую жизнь, настолько долгую, что сопричислив ее имя с бессмертными именами, современники забыли, запамятовали, что Анна Ахматова еще живет. И она жила в коммунальной квартире, будучи уже старухой, она, жена Гумилева, подруга Модильяни, жила скромной, творческой своей жизнью, коротая дни, прислушиваясь, много ли соседей на кухне, свободны ли места общего пользования.
С высокомерной брезгливостью смотрели на эту старуху посыльные редакторов пресловутого «Дня поэзии», пришедшие забрать стихи ее в очередной альманах, - еле разыскали автора, да и написаны от руки, не на машинке, надо перепечатывать, вот незадача.
Что подумала Анна Ахматова, глядя на этих невежд?
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
Если при нарушении естественных товарно-денежных отношений производство - и в определенной степени уровень жизни - еще некоторое время может поддерживаться на определенном уровне за счет массового психологического воздействия на тружеников, то в искусстве, в литературе, в живописи, в любом творчестве диктат и чрезмерный, тотальный контроль сражу же корежат душу творца.
Но и запреты, и постановления, и репрессии духовную жизнь народа остановить не могут, она продолжается, но уже подспудно, закрыто. И первым внутренним эмигрантом был Максимилиан Волошин.
Если отрешится от последствий величайшей русской трагедии и окинуть наследие Волошина холодным взглядом историка литературы, то видишь, какой мощный толчок дала эта трагедия творчеству поэта.
Так, Мурман Лебанидзе сказал, прося прощения у Бога за кощунство, что он счастлив, что его друг Симон Чиковани в последние годы жизни ослеп и эта слепота дала Чиковани возможность написать лучшие свои стихи.
Стоило ли это того - вопрос неправомерный. История ничего не покупает и не продает, судьба - не товар. А рукописи Максимилиана Волошина хотя и можно, как опять оказалось, с опозданием продать, но срок авторского права давно прошел, да и прямых наследников не отыскать.
Придется нам всем вступать в это наследство.
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
«Но нашей мысли нет форума!..» - сказал Баратынский в своем стихотворении «Рифма». Рифма - величайшее сравнение во всей русской поэзии - как голубь ковчега, приносит вдохновению поэта живую ветвь внутреннего отзвука. Говоря современным языком - осуществляет обратную связь.
На долгие десятилетия о Леониде Мартынове забыли. Ни одной книги, ни одного стихотворения в печати. У Мартынова не было читателей, не было слушателей. Он создавал «неведомые шедевры» своих поэм не в мансарде безумца, а в стандартной квартире советского литератора, исключительно по той причине, что имя его было внесено в одну из компаний литературной травли. Когда поднятая пыль осела, выяснилось, что ни преданным служением, так сказать, музе, ни настойчивым и кропотливым ежедневным трудом, ни добровольным. ни вынужденным затворничеством живого литературного процесса не заменишь. Литература - не летопись, не монашеское дело, тем более поэзия. Изгнанный из Флоренции Данте из плодотворного чувства мести поместил в своем Аду напакостивших ему флорентийцев. Мартынов ада не создавал, он создал свой мир, но в последние десятилетия его жизни это был стерилизованный и душный мир затворника.
Мне очень нравятся ранние стихи Мартынова, написанные в те же годы, когда писали Есенин, Маяковский.
Это поэзия второго ряда, но только тогда, когда в первом ряду - названные гении.
Голый Аполлон, странствующий по снегам, потаскухи, сметаемы бушпритом корабля с моста, и сам Мартынов, скитающийся с чемоданчиком в руке по пустыням Средней Азии - все это приметы и образы послереволюционной эпохи.
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ
Рассказывал мне один из писательских сынков, что много лет назад, когда он проводил зимние каникулы, играя в бильярд в подмосковном доме творчества, каждый вечер в бильярдную забредал пьяный Смеляков, садился, молча следил за игрой, потом засыпал, храпел во сне, просыпаясь, стонал, в общем, всячески раздражал сибаритов.
«Знать бы, восклицал впоследствии уже сам спивающийся сынок, что он за тот месяц написал «Декабрь» (одну из самых пронзительных своих книжек) я б ему за пивком сбегал опохмелиться…»
Ярослав Смеляков судьбой своей и стихами, телом и душой прокорябал каждую борозду эпохи. Смеляков адекватен жизни страны, ее газетам, стройкам, пропаганде, ее лицевой стороне и изнанке.
На каком-нибудь званом, официозном банкете он мог, к слову, вынуть и показать вставную челюсть, говоря, что все зубы выбили ему на допросах. А до гласности горбачевской было еще ох как далеко.
Горжусь тем, что мне довелось читать свои стихи Смелякову, и есть в одном моем стихотворении прилагательное, уточненное Смеляковым.
Немало было и есть в современной литературе поэтов «от станка», «от сохи», «от отбойного молотка». Издав одну - две книжки, они проводят свою литературную жизнь в буфетных спорах, искусственно оторванные от достойной трудовой деятельности. Может быть, многие из них, с благословения, так сказать, литературного руководства, стремятся повторить судьбу Смелякова.
Но тут одна закавыка: Смеляков - поэт, а только потом мученик.
НИКОЛАЙ РУБЦОВ
На русский Север никогда никакие захватчики не добирались. Не было там и крепостного права. Непотревоженной, нерастраченной, в чистоте и целомудрии долгие века жила здесь сама душа России. Семужно-нерестовые реки, из которых и по сей день можно, перегнувшись из лодки, пить воду, лоси, медведи, питающиеся болотной ягодой морошкой - заповедный, с редкими, по большей части брошенными деревеньками край, и всего в двух часах лета на север от Москвы.
В этом краю родился и прожил большую часть своей недолгой жизни Николай Рубцов.
Панибратским похлопыванием по плечу встретила когда-то его поэтическая Москва. Все места в табельном списке славы были уже распределены, все планы издательств и редакций сверстаны на многие годы вперед, все подборки в журналах согласованы с редколлегиями, все квартиры в писательских кооперативных домах, все турпутевки за границу и в «дома творчества» , все квоты на «избранное» и т.д. и т. п. - все было занято.
Впрочем, приходя в валенках на литературные курсы и молча выслушивая уроки по стихосложению, Рубцов ни на что и не претендовал, кроме как на право стать Николаем Рубцовым.
А он уже был им от рождения.
«Россия, Русь! Храни себя, храни!» - выбиты на памятнике-надгробии слова Николая Рубцова. Этот простой завет заключает в себе посмертную, мудрую просьбы поэта к сородичам не растрачивать силы беднеющей России на постройку оперного театра где-нибудь в Абиссинии, на реализацию хеопсообразных проектов и у себя на Печоре. Может быть, эта строка поэта и уберегла Россию от поворота на юг северных своих рек.
Низкий поклон и вечная благодарность ему за это.
Мне все никак не верится, что он умер. Все мнится, что где-то на северной безлюдной реке горит костер, разложенный Рубцовым, а он отошел валежника набрать, бредень проверить. И мне еще предстоит когда-нибудь встретить его там, стоит только пуститься опять в долгие скитания по русской северной земле.
БОРИС СЛУЦКИЙ
Борис Абрамович Слуцкий мучился бессонницей и после войны практически не спал. Прочитанные книги он помнил постранично, даже расположение текста помнил. Однажды он говорил со мной о Шекспире, которого я только что перечитал. Создавалось впечатления, что, говоря со Слуцким, я опять перечитываю Шекспира, - казалось, перед глазами Бориса Абрамовича лежит та самая пьеса, о которой шел разговор.
Он был человеком какого-то неправдоподобного благородства. После смерти жены он ушел от мира и перестал общаться с кем бы то ни было.
Вся значимость поэта Бориса Слуцкого открылась перед нами буквально в последнее время и сейчас только осознается, поскольку только недавно, сначала в центральных газетах, а потом и отдельной книгой вышли неиздававшиеся стихи поэта. Впрочем, и в книгах, до гласности, в которых Слуцкий писал о войне и послевоенном перемирии, он представлялся самобытным, крупным поэтом.
Кочковатой, изрытой окопами, искореженной воронками была земля под сапогами офицера Слуцкого, когда он, политрук, водил в атаки свой батальон. Столь же искомканном и исковерканным было бытие и в послевоенный, хрущевский и т.д. периоды. И на фронте и в послевоенном тылу последствия были примерно одинаковы.
Язык Слуцкого полоном бытовизмов, деталей, реалий, разговорных оборотов, аппаратных канцеляризмов, телефонных словечек - всего того, чем полнится ежедневная речь. Стихи Слуцкого становятся литературой, появляясь из-под пера, из-под шариковой ручки как средство общения.
И читая Слуцкого, мы по-прежнему общаемся с ним, только - вот странная метаморфоза - после своей смерти поэт с нами еще более открыт, откровенен и прям.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Поэзия, как и природа, неделима на разум без остатка. Явственно ощущается, что мы все делаем что-то одно, а Иосиф Бродский начал делать что-то другое. Он нашел или, точнее, создал некую сферу духа, где может побывать каждый его читатель. Она и в судьбе Бродского, и в языке его, и в особом виденье мира.
О почти каждом стихотворении Бродского можно написать столько же, сколько он сам написал об одном стихотворении Цветаевой - три листа блестящей критической прозы. Дал бы Бог только силы и прозрения.
Бесконечно жаль, что из-за нелепой, удручающе стыдной возни, затеянной вокруг Бродского в так называемый «застойный период», который тянулся и тянулся в 60-е, в 70-е, и захватил начало 80-х годов, читатели в России имеют возможность только телевизионного общения с Бродским.
Но так уж сложилась жизнь и литературная действительность, и поздними сожалениями тут ничего не поправить.
Но как ни значителен и как ни самодостаточен творческий потенциал Бродского, хочется надеяться, что и ему понадобится потусоваться на Рижском рынке, послушать столь быстро изменяющийся питерский говорок. Одна из форм свободы - это непрерывно изменяющаяся речь - языковая свобода, за которой с трудом поспевают и «менты» и газеты. Эта форма свободы особенно важна там, где сохранять независимость и достоинство можно только непонятым.
Мне неоднократно приходилось и на вечеринках, и на поэтических вечерах читать, по просьбе присутствующих, стихи Бродского. И пусть ему - Иосифу Бродскому - эта тяга к его стихам на языковой родине послужит утешением, а для нас станет попыткой оправдаться перед ним.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
Единственное, что не удалось в жизни Евтушенко - ЦК КПСС не позволил ему сыграть в фильме про Иисуса Христа главную роль, хотя приглашение на эту роль у него было.
Он был другом Бобби Кеннеди, Сальвадора Альенде, Джины Лоллобриджиды; журнал «Лайф» посвятил ему целиком номер, и на обложке был снимок Евтушенко, гладящего свои брюки; он целый месяц спускался вниз по Амазонке на плоту с мисс «Южная Америка» в сопровождении катера с корреспондентами; он был во всех странах мира, может быть, за исключением нескольких и его стихи переведены на все языки; ему дарили свои картины Пикассо и Целков, даже один великий кинорежиссер, попав от перенапряжения в нервную клинику и выткав там картину, подарил ее Евтушенко; по итогам конкурса среди латиноамериканских ансамблей на лучшее исполнение песни на слова Евтушенко, посвященной Гарсиа Лорке и написанной им по-испански, был выпущен диск; когда во время вьетнамской войны Евтушенко посетил Вьетнам, пилотам американских бомбардировщиков были розданы карты с расписанием его маршрута по городам, чтобы ненароком его не задело; он единственный, кто открыто протестовал против ареста и высылки Солженицына именно в тот момент, когда это произошло;
в 1968 году Евтушенко протестовал против брежневской акции в Чехословакии, написал об этом стихи и читал их повсюду; он первый почувствовал, что дело не одном Сталине, а в огромном, созданном диктатором аппарате, который после ХХ-го съезда быстро оклемался, пришел в себя, и опять на долгие четверть века обезручил, сковал Россию - Евтушенко первый сказал об этом, хотя помочь он тут был не в силах, да это было и невозможно; а главное - он писал, писал, писал - он извел всю бумагу, печатая романы, повести, эссе, рецензии, перепечатывая - все сам! - для издательств тысячестраничные рукописи своих стихов и поэм, он извел все чернила и шариковые ручки, сочиняя стихи, испещряя стремительным почерком сотни тетрадей своих черновиков; Евтушенко-фотограф имел колоссальный успех - выставки и альбомы его фотографий прошли и продавались в Америке и во многих странах Европы; фильмы с его участием и созданные им в качестве режиссера не столь удачны, но вполне приемлемы; когда на поле в составе лучшей советской футбольной команды вышел Евтушенко, я с трудом поверил своим глазам, что это его однофамилец, а не он сам; в настоящее время Евтушенко народный депутат, без пяти минут член правительства, и во всех газетах обсуждается его предложение передать депутатские комнаты на железнодорожных вокзалах во всеобщее пользование.
Существует завистливое мнение, что Евтушенко получил от судьбы все то, что недополучили загубленные и замалчиваемые поэты предыдущей эпохи.
Тем не менее, несомненно, что Евтушенко популярнее всех остальных поэтов,
пишущих или когда-либо писавших по-русски вместе взятых.
Точно так же, как Пол Маккарти - самый популярный по количеству пластинок композитор за всю историю музыки.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Андрея Вознесенского благословил - есть такая традиция в русской поэзии еще с пушкинских времен - Борис Пастернак. Вознесенский послал ему свои первые стихи - И Пастернак позвонил ему.
Вознесенский открыл необычайную, настолько не похожую на предыдущие поэтическую страницу, что поначалу критики, несколько ошарашенные звукописью и образностью Вознесенского, назвали ее модернисткой, авангардной. Казалось, что поэзия Вознесенского настолько привязана к переменам в общественной жизни, что зависит только от них. Но время менялось, а голос Вознесенского чистой, напряженной болевой струной звучал и становился гласом русской культуры и интеллигенции.
В поэтике Вознесенского значительную роль играет архитектоника стиха. Вознесенский узнаваем по одной строчке. Неповторимый ритмический рисунок свойственен каждой его строфе.
Андрей Вознесенский - моя первая поэтическая любовь:
Я сотворил себе кумира,
И наставленьем пренебрег.
Но ученическая лира
Играла втору и урок
Невразумляющий твердила
По-своему, твердя свое,
И верности не сохранила
Тому, кто пробудил ее.
Поэтической, конечно, верности. Ее нельзя и не нужно сохранять.
Но я навсегда сохранил благодарность Андрею Вознесенскому за то, что он 1968 году благословил на поэтический труд и меня, когда я принес ему кипу своих первых поэтических опусов.
АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ
Доносит молва, что в одном из штатов Новой Англии, на границей с Канадой, живут Алексей Цветков и Саша Соколов.
почему эти замечательные русские литераторы - поэт и прозаик - оказались там, все перипетии их судьбы будут доподлинно выяснены их будущими биографами.
Но думаю, и для биографов окажется тайной, как в чуждой языковой среде Алексей Цветков - молодой человек с восприимчивой памятью к обиходному английскому языку и вынужденный вживаться в новые житейские обстоятельства, не просто сохранил навык родного языка, а остался творцом, замечательным русским поэтом.
Может быть тоска по России, по общению на русском воплощается в прозу, в стихи. Так Алла Кторова стала русской писательницей только переехав жить в Америку.
Текст, свой собственный текст, может быть, и есть та последняя не рвущаяся нить, которая соединяет вынужденных эмигрантов с выжившей их языковой родиной.
Убежден, что без стихов Алексея Цветкова русская поэзия будет «неполной».
Сборники стихов Цветкова, изданные в США весьма небольшими тиражами, всегда можно купить там в любом русском магазине.
Эти же книги когда они будут переизданы в России, их днем с огнем нигде не отыщешь. Жаль, что пока их даже искать не имеет смысла…
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Не все слова расплылись вкривь и вкось -
Благодарю за толику таланта -
В смешной судьбе смешного аспиранта
Мне Беллачку увидеть довелось.
Да, только увидеть ее было в 60-х и 70-х годах прошлого века пределом мечтаний земных.
Но время особенно беспощадно к своим кумирам.
И вот уже в 80-е А. Межиров, по обыкновению, несложно кодируя действительность, пишет:
Через артистические входы,
По запискам и по пропускам
С балериной, вышедшей из моды,
Но еще идущей по рукам,
Прохожу в директорские ложи,
Где неприкасаемо сидит
Сюрреалистический синклит,
И сажусь, присаживаюсь рядом
С фальшфасадом.
Эти стихи в живом исполнении автором читались - с «поэтессой» вместо балерины, и «антигосударственный» вместо сюрреалистический.
Но главное, Межиров назвал декорацией, фальшивым фасадом, за которым на унылом крепостническом берегу хрущевской «оттепели» расположилась нищая деревенька русского бытования.
Это выстрел в мишенную десятку, или прямо в сердце?
Нет, слава Богу, это всего лишь литература, само существование которой опять стало возможным из-за облагораживающего влияния Беллы Ахмадулиной на жестокий режим.
Ахмадулина родилась в 1937 году во времена массовых репрессий. Но и в 1967 году Белла Ахмадулина подвергалась смертельной опасности, когда впервые в печати назвала год своего рождения Варфоломеевской ночью, т.е. годом резни. Она опубликовала стихи об этом в одном из осенних номеров «Литературной Грузии», создав этому журналу имя.
Имя самой Беллы Ахмадулиной неразрывно и навсегда связано с небывалым, неповторимым интересом к поэзии, который был в России в 60-70 годы прошлого столетия.
Именно тогда в поэзии искали и находили ответы на извечные российские неразрешимые вопросы.
Именно в то время именами без отчеств - Белачка, Женя, Андрюша (Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский) - тревожился и утонченный воздуз столичных салонов и прокуренное пространство пивных.
Такое напряженное, интенсивное внимание народ дарует своим поэтом не чаще двух-трех раз в столетие. И дважды - в первые послереволюционные годы и в годы, о которых идет речь - такое уже случалось.
Белле Ахмадулиной выпало тогда недолгое счастье быть всенародной любовью.
ЕВГЕНИЙ РЕЙН
Передо мной лежит первый сборник стихов Евгения Рейна «Имена мостов», рукопись которой пролежала в издательстве «Советский писатель» рекордный срок - 18 лет, неспешно проходя одно внутреннее рецензирование за другим, переходя из плана в другой издательский план и чутко реагируя на перипетии судьбы самого поэта.
Учитель Иосифа Бродского, Рейн и всех своих современников учит долготерпению, преданности своему призванию.
ПУТЬ КНИГИ
Евгению Рейну
Я купил ее в Белом Яру,
В километрах двухстах от Тобольска
Было холодно, сумрачно, скользко,
Я промерз на сибирском ветру.
Жажду странствий февральских кляня,
Забежал в магазин от мороза.
Не поэзия вовсе, не проза,
А тепло заманило меня.
И поэтому вместе со мной
Вкруг земного отправился шара,
Кроме дарственного экземпляра
Еще тот, просквоженный пургой.
Петербургских мостов имена
Прозвучат в ностальгическом тоне -
Я ее подарил в Вашингтоне, -
Есть на всех континентах она.
Все так и было на самом деле - Василий Аксенов нигде не мог купить первый сборник стихов Рейна, и был несказанно счастлив, когда у меня оказалась лишняя книжка. На лужайке перед своим домом со всей тщательностью он переписал авторскую правку некоторых измененных строк и вписал несколько пропущенных строф из моего экземпляра в свой.
Неправдоподобно долгий путь, который прошел Евгений Рейн к своему успеху и признанию, верный знак того, что творчество поэта будет иметь значение.
(Опубликовано в однотомнике «Блаженство бега» изд-во «Известия» 1992 год.
И в издательстве "Урду Маркса" - в антологии русской поэзии, вышедшей на языке урду)
Чем больше аудитория, тем легче перед ней выступать. Публика как бы заряжается сама от себя, живой голос множится, повторяясь в каждом слушателе тысячных залов. Чем меньше слушателей, тем они беспощадней. Когда поэта слушает десяток-другой зрителей, спрятаться почти невозможно.
Однако окончательный вердикт таланту выносит читатель - с ним поэт всегда остается один на один.
Когда имя поэта защищает всего лишь текст, тут ни руками не поразмахиваешь, ни голосом не возьмешь.
Тут редкий случай истинного равенства - все равны перед неопределимым и редким желанием читателя послушать «что-нибудь из Моцарта», и к какой книге протянется его рука, на какой странице задержится взгляд, - это сокровенная тайна.
Работа составителя, мне кажется, и заключается в том, что ты открываешь эту тайну, причем она только твоя собственная тайна, которую сам ты прослеживаешь по памяти, по затрепанным листам книг, которые
почему-то всегда оказывались под рукой и незаметно стали частью твоего духовного обихода.
Я люблю эти стихи, и если мне когда-нибудь придется, как героям одного рассказа, оказаться на многие месяцы в занесенной снегом избе, то я хотел бы, пошарив на полке, найти именно эту книгу. С этими поэтами не в тягость и долгая зима, и одиночество, и суета.
Поэзия в России - это своеобразная религия. К ней обращаются, в нее верят, и она дарует утешение. Биографии многих поэтов, к несчастью, похожи на жизнеописания великомучеников - Мандельштам поплатился за свои строки жизнью. Бунин, Ходасевич, Бродский, Ахматова, Пастернак, Смеляков изгонялись, замалчивались, подвергались травле, их ссылали.
В ужасе от того, куда повернула воспетая им великая революция, покончил с собой Маяковский. Покончили с собой Есенин, Цветаева. Образом жизни своей довел себя до ранней кончины Рубцов. Святые имена.
Трагические судьбы этих поэтов обусловлены не только событиями прошедшего ХХ-го века - в ХIХ веке биографии поэтов в России столь же трагичны. Изменились причины, поводы, сама ткань событий стала иной, но суть осталась прежней. И ранняя гибель многих поэтов - одна из загадок русской истории.
Можно дать много объяснений, и они давались неоднократно. Но, видимо, судьба Байрона, но не судьба Гете предопределена русской музе, и ход времени тут ничего не меняет.
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Сергей Есенин - национальный поэт России. Большинство его стихотворений утратило авторство - их читают и поют как свои. Его творчество стало душой народной, частью речи. Если бы был проведен всенародный опорос - стихи какого русского поэта больше знают наизусть, первенство Сергея Есенина в таком опросе не вызывает никакого сомнения. Даже «буйное племя поэтов», беспощадное в своем тщеславии, преклоняет головы при упоминании его имени.
Помню, как Ярослав Смеляков незадолго до смерти, медленно, задумчиво ведя разговор, весь вечер возвращался к одной есенинской строке - «Не жалею, не зову, не плачу…» и опять изумлялся, и как-то по-особенному водил ослабевающей нижней челюстью, что вот, мол, как голос ни напрягай, а есенинской интонации все равно не возмешь.
Когда ни придешь на могилу Есенина, там всегда, обнажая поочередно головы, сменяя друг друга, читают россияне любимые стихи Есенина. И подолгу, иногда по часу, читает один, потом другой…
Сменялись точки зрения, взгляды на прожитый исторический срок.
Трафаретное накладывание, поиск соответствующего есенинского образа событиям и фактам периода - все эти манипуляции пишущей критической братии отошли сами собой. Предисловия к книгам стихов Сергея Есенина 60-х годов сейчас просто стыдно читать.
Время все поставило на свои места.
Сергей Есенин в сокровенной ежедневной памяти, просто в жизни, читаемый вслух, а в основном про себя. Есенин, дающий утешение, близкий, может быть, единственный…
ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
Представим себе только на одно-единственное мгновение, что в наши дни какой-нибудь «поэт» выступил с лозунгом: давайте, мол, ребятки, от чистого сердца задарма поработаем - и будет у нас тогда «город сад». Надавали бы этому «поэту» от всей души пинков, что бы знал, что подобные шуточки весьма неуместны, опасны, и уж конечно, не могут быть предметом поэтического творчества.
Но в начале прошлого века «коммуняки» под революционный шумок, быстро сообразили, что несоизмеримо дешевле поднимать «энтузиазм масс» и оплачивать одного, а затем кучку «советских поэтов», чем просто платить миллионам людей за их работу, которую - из-за крайней дешевизны подобного сагитированного, насильственного труда - не надо было даже особенно и организовывать.
Маяковский, а следом за ним и вся «советская литература» подменила агитками оплату труда.
И вскоре власть придержащие заметили, что этот «номер проходит».
Еще дешевле оказалось «горланов и главарей » заменить на надзирателей и лагерных начальников.
Поэтические, рифмованные призывы работать бесплатно
заменили прозаические точнее, матерные, окрики конвойных,
и показательные, а затем и рутинные расстрелы не особенно ретивых обессиленных людей...
Так, сменив пафосное принуждение, в дело вступил «сталинский ежовско-бериевский менеджмент».
С тех пор единственной задачей, поставленной «партией» перед «советской литературой» стало воспевание подневольно-добровольного труда, и беззаветного, и безотказного и главное очень дешевого героя-труженика,
вскоре превратившегося в дармового зека.
Маяковский первым стал призвать к тому, чтобы люди, начитавшись его стихов, с превеликим энтузиазмом трудились
"на халяву" на чиновников, прикрывавших свое ленивое и самодовольное мурло коммунистической идеологией.
Пролетарское государство своих граждан-работников, согласившихся работать «на построение светлого далека» разумеется, ни во что не ставило.
«Наши люди» «схавали» агитку, и стали работать за так.
Труд в СССР стал обязательно-принудительным как раз с подачи Маяковского.
Пролетарские поэты, прозаики, да и вся пролетарская литература стала средством удешевления «социалистического строительства», выгодным способом производства материальных благ, и поэтому проходила по одному из главных отделов ЦК - отделу «агитации и пропаганды».
А вскоре и Горький во главе «советских писателей» стал певцом рабского строительства Беломор -Балтийского канала - поэты кликушествовали, прозаики восторгались, как под надзором конвойных дивизий НКВД воплощались «планы пятилеток». Советские литераторы стали воспевать воплощенные результаты этих планов - несудоходные каналы и «мертвые» железные дороги такой, например, как Салехард - Игарка. ( Только в Тюменском крае было проложено в никуда 9-ть "мертвых дорог").
Владимир Маяковский - был первым «горланом и главарем», но он был единственным, кто обманывался добросовестно, искренне верил, что материальные стимулы труда не нужны, и даже вредны для достижения конечной «великой» цели - построения «коммунистического далека». А нужны только идеологические стимулы - звонкая строка, направляющая человечка на дармовую работу. Это и есть вклад Маяковского в «труд республики», в коммунистическое строительство.
А для тов. Сталина, по словам которого Маяковский «биль и астается лучшим поэтом нашей эпохи», агитки стали самым дешевым способом задуривания мозгов.
За счет своего выдающегося таланта и благодаря искренней внутренней веры в свою правоту, Маяковскому удалось таки включить литературу в производственные процессы, сделав ее средством интенсификации подневольного труда.
Последователи и продолжатели занимались тем же, но уже совершенно сознательно, цинично используя наработанный Маяковским механизм пафосного принуждения.
А дальше пошло поехало - секретарская литература, сами секретари, их показные противники, деревенщики и пр. - литературная мимикрия была адекватной текущей политики партии - так называемая, "советская литература" постоянно меняла оттенки и окраску - юбилейная, предсъездовская и пр.
Партийным руководством допускались и некоторые внутренние распри - только бы навести тень на плетень. Но все это было совершенно вторично по отношению к основному отличительному признаку советской литературы - вначале прямое, а затем художественно завуалированное принуждение людей продавать свой труд, как товар, на порядок дешевле его стоимости.
Советская литература была одним из самых действенных способов создания той самой прибавочная стоимость, о который твердил еще дедушка Маркс. Критическая же братия той эпохи свято блюла механизм дьявольского «отъема», называя его «социалистическим реализмом».
Беспощадная травля подлинных поэтов и писателей-диссидентов, творчество которых было вне этого механизма угнетения, была совершенно правильной и необходимой с точки зрения экономики - их «чуждые» художественные произведения действительно подрывали экономические основы социалистического государства.
Потому-то на них и набрасывалась критики в штатском , и юристы в погонах, и устраивались показательные процессы. «Как зеницу ока» охраняли и блюли тот подспудно нагнетаемый пафос, который генерировал энтузиазм, и вел, и поднимал «рабочую массу» на подвиг, на альтруистический, на дешевой, неоплачиваемый труд.
читать
И советский человек действительно работал. После прочтения «Как закалялась сталь», «Цемента», «Поднятой целины» и пр. школьник- читатель, полный веры в социалистическое будущее, подрастая, превращался в дармового строителя, облачался в телогрейку, в лагерную робу, брал в руки кайло, и десяток-другой лет - пока оставались молодые силы - за пайку, или за ничтожную зарплату, строил - и построил! - и пресловутую комсомольскую узкоколейку, и бесконечный БАМ (который, кстати, начали строить зеки под руководством отдела НКВД ЖД «Дальстрой» -который возглавлял сам изобретатель механизма лагерной экономики - диффиринцированной пайки - Нафталий Френкель, а брежневские комсомольцы достроили 50 лет спустя) и поднял, и освоил целину, и построил газовую магистраль «Дружба», которая кормит, и греет всех нас и по сей день…
Советская литература и "советская поэзия", с тяжелой руки Владимира Маяковского, действительно была «частью общепролетарского дела».
ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ
Низкий поклон гласности за возвращение в общедоступную русскую словесность имени и наследия Владислава Ходасевича.
Его стихи и статьи, не издававшиеся в России больше 60 лет, не переставали, однако, жить в литературных кругах Москвы. Самоотверженные труженики самиздата исподволь делали новые заставки в каретки своих печатных машинок и печатали, печатали, может быть, со скоростью пять экземпляров полных собраний стихов Ходасевича в месяц. Мой экземпляр датирован 1963 годом. Попадались и более ранние перепечатки стихотворений поэта.
И этого оказалось достаточно для того, чтобы творчество Владислава Ходасевича оказало непреходящее влияние на современную русскую поэзию. Перечислением текстуальных повторов, тем, взятых у Ходасевича, можно заполнить множество страниц. Но главное, что позаимствовала современная русская поэзия у Ходасевича - это его фельетонный метод. Многие стихи Ходасевича можно рассказать, что вот, мол, к забору подошел бродячий серб с обезьяной и лирический герой вынес ей воды напиться. Дар Ходасевича, тайна его таланта и заключается в том, что на грани между поэзией и прозой появляется какой-то особый свет, никак к прозе не относящийся, но вроде бы созданный посредством прозаических приемов. Этот метод настолько прост, что был легко освоен и даже развит многими. Однако чудо поэзии при использовании этого метода возникает, пожалуй что, только у одного Ходасевича (среди его последователей, конечно).
Ждет своего часа и богатейшее критическое наследие поэта -т.е. ждет переиздания в отечестве.
***
Книги, как упадка знаки,
В надвигающемся мраке
Ходасевич продает.
Холод, голод, красный гнет.
Входят нищие, зеваки,
Чтоб погреться у прилавка.
К пайке малая прибавка
Получается от книг.
Мысль Державина постиг
И ложится к главке главка.
И в Париже выйдет книга -
Сгусток воли, вестник сдвига -
Там и застит свет не так
Надвигающийся мрак -
Вдруг Европа не барыга?..
Но пожнешь не то, что сеешь,
И в рассеянье рассеясь,
Сам не видел перемен -
И поэтому блажен
Спит в Бьян-Куре Ходасевич...
БОРИС ПАСТЕРНАК
В сравнении с судьбами литераторов-современников ( с теми, конечно, с кем правомерно сравнивать Бориса Пастернака) его судьба, слава Богу, благополучна.
Беды его были в основном литературного свойства - расторжение договора на роман, возврат аванса, газетная травля, исключение из писательского союза, невручение Нобелевской премии.
Аванс было с чего вернуть - Пастернак перевел Шекспира, Гете. Не получить Нобелевскую премию в то время было почетнее, чем получить ее. А травля так и не перешла грань оперативного решения - Пастернак продолжал жить на своей даче до самой смерти, и похоронили его, перенеся гроб с телом через поле, на переделкинском кладбище. Кто посетит его могилу, запомнит навсегда надгробный камень, на котором как бы вмята в профиль посмертная маска поэта.
Пастернак пытался спасти Мандельштама, пытался спасти Цветаеву, давая ей подстрочники грузинских поэтов, пытался спастись сам в затворничестве - эти попытки были неудачными, они были обречены на неудачу - но это были единственные попытки защитить и спасти славу и гордость российской словесности от физического уничтожения.
В то же время фигуре и образу Пастернака присуще некое имперское обличие - он общался по «вертушке» с генсеком, он обменялся женами, как древнеримскими матронами, с известным композитором и пианистом.
Помогая голодной и бездомной Цветаевой, он не предложил ей кров и стол, а вручил ей кипу подстрочников Важа Пшавела. Конечно, современные русские любители и читатели Важа Пшавела удовлетворены - переводы Цветаевой превосходны.
Но легкий ли это был для нее кусок хлеба - вживаться в горный мир пшавской поэтики, не имея угла, где голову можно преклонить?
АННА АХМАТОВА
100- летний юбилей ее рождения замкнул некий новый круг ада, внутри которого ужасы войны и блокады, жертвы террора, потери безвременья, унижение страха, бесконечные ожидания.
Ахматова, в голодном 21 -м году, лежащая в пальто на железной кровати и пишущая либретто по «Снежной маске» Блока, - это символ превосходства души над обстоятельствами, над телом бренным, надо всем, что вроде бы тогда имело первостепенное значение.
Чем была бы наша эпоха без поэзии Ахматовой? - только нескончаемым списком ударных строек да страшным архивом расстрельным.
Она прожила долгую жизнь, настолько долгую, что сопричислив ее имя с бессмертными именами, современники забыли, запамятовали, что Анна Ахматова еще живет. И она жила в коммунальной квартире, будучи уже старухой, она, жена Гумилева, подруга Модильяни, жила скромной, творческой своей жизнью, коротая дни, прислушиваясь, много ли соседей на кухне, свободны ли места общего пользования.
С высокомерной брезгливостью смотрели на эту старуху посыльные редакторов пресловутого «Дня поэзии», пришедшие забрать стихи ее в очередной альманах, - еле разыскали автора, да и написаны от руки, не на машинке, надо перепечатывать, вот незадача.
Что подумала Анна Ахматова, глядя на этих невежд?
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН
Если при нарушении естественных товарно-денежных отношений производство - и в определенной степени уровень жизни - еще некоторое время может поддерживаться на определенном уровне за счет массового психологического воздействия на тружеников, то в искусстве, в литературе, в живописи, в любом творчестве диктат и чрезмерный, тотальный контроль сражу же корежат душу творца.
Но и запреты, и постановления, и репрессии духовную жизнь народа остановить не могут, она продолжается, но уже подспудно, закрыто. И первым внутренним эмигрантом был Максимилиан Волошин.
Если отрешится от последствий величайшей русской трагедии и окинуть наследие Волошина холодным взглядом историка литературы, то видишь, какой мощный толчок дала эта трагедия творчеству поэта.
Так, Мурман Лебанидзе сказал, прося прощения у Бога за кощунство, что он счастлив, что его друг Симон Чиковани в последние годы жизни ослеп и эта слепота дала Чиковани возможность написать лучшие свои стихи.
Стоило ли это того - вопрос неправомерный. История ничего не покупает и не продает, судьба - не товар. А рукописи Максимилиана Волошина хотя и можно, как опять оказалось, с опозданием продать, но срок авторского права давно прошел, да и прямых наследников не отыскать.
Придется нам всем вступать в это наследство.
ЛЕОНИД МАРТЫНОВ
«Но нашей мысли нет форума!..» - сказал Баратынский в своем стихотворении «Рифма». Рифма - величайшее сравнение во всей русской поэзии - как голубь ковчега, приносит вдохновению поэта живую ветвь внутреннего отзвука. Говоря современным языком - осуществляет обратную связь.
На долгие десятилетия о Леониде Мартынове забыли. Ни одной книги, ни одного стихотворения в печати. У Мартынова не было читателей, не было слушателей. Он создавал «неведомые шедевры» своих поэм не в мансарде безумца, а в стандартной квартире советского литератора, исключительно по той причине, что имя его было внесено в одну из компаний литературной травли. Когда поднятая пыль осела, выяснилось, что ни преданным служением, так сказать, музе, ни настойчивым и кропотливым ежедневным трудом, ни добровольным. ни вынужденным затворничеством живого литературного процесса не заменишь. Литература - не летопись, не монашеское дело, тем более поэзия. Изгнанный из Флоренции Данте из плодотворного чувства мести поместил в своем Аду напакостивших ему флорентийцев. Мартынов ада не создавал, он создал свой мир, но в последние десятилетия его жизни это был стерилизованный и душный мир затворника.
Мне очень нравятся ранние стихи Мартынова, написанные в те же годы, когда писали Есенин, Маяковский.
Это поэзия второго ряда, но только тогда, когда в первом ряду - названные гении.
Голый Аполлон, странствующий по снегам, потаскухи, сметаемы бушпритом корабля с моста, и сам Мартынов, скитающийся с чемоданчиком в руке по пустыням Средней Азии - все это приметы и образы послереволюционной эпохи.
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ
Рассказывал мне один из писательских сынков, что много лет назад, когда он проводил зимние каникулы, играя в бильярд в подмосковном доме творчества, каждый вечер в бильярдную забредал пьяный Смеляков, садился, молча следил за игрой, потом засыпал, храпел во сне, просыпаясь, стонал, в общем, всячески раздражал сибаритов.
«Знать бы, восклицал впоследствии уже сам спивающийся сынок, что он за тот месяц написал «Декабрь» (одну из самых пронзительных своих книжек) я б ему за пивком сбегал опохмелиться…»
Ярослав Смеляков судьбой своей и стихами, телом и душой прокорябал каждую борозду эпохи. Смеляков адекватен жизни страны, ее газетам, стройкам, пропаганде, ее лицевой стороне и изнанке.
На каком-нибудь званом, официозном банкете он мог, к слову, вынуть и показать вставную челюсть, говоря, что все зубы выбили ему на допросах. А до гласности горбачевской было еще ох как далеко.
Горжусь тем, что мне довелось читать свои стихи Смелякову, и есть в одном моем стихотворении прилагательное, уточненное Смеляковым.
Немало было и есть в современной литературе поэтов «от станка», «от сохи», «от отбойного молотка». Издав одну - две книжки, они проводят свою литературную жизнь в буфетных спорах, искусственно оторванные от достойной трудовой деятельности. Может быть, многие из них, с благословения, так сказать, литературного руководства, стремятся повторить судьбу Смелякова.
Но тут одна закавыка: Смеляков - поэт, а только потом мученик.
НИКОЛАЙ РУБЦОВ
На русский Север никогда никакие захватчики не добирались. Не было там и крепостного права. Непотревоженной, нерастраченной, в чистоте и целомудрии долгие века жила здесь сама душа России. Семужно-нерестовые реки, из которых и по сей день можно, перегнувшись из лодки, пить воду, лоси, медведи, питающиеся болотной ягодой морошкой - заповедный, с редкими, по большей части брошенными деревеньками край, и всего в двух часах лета на север от Москвы.
В этом краю родился и прожил большую часть своей недолгой жизни Николай Рубцов.
Панибратским похлопыванием по плечу встретила когда-то его поэтическая Москва. Все места в табельном списке славы были уже распределены, все планы издательств и редакций сверстаны на многие годы вперед, все подборки в журналах согласованы с редколлегиями, все квартиры в писательских кооперативных домах, все турпутевки за границу и в «дома творчества» , все квоты на «избранное» и т.д. и т. п. - все было занято.
Впрочем, приходя в валенках на литературные курсы и молча выслушивая уроки по стихосложению, Рубцов ни на что и не претендовал, кроме как на право стать Николаем Рубцовым.
А он уже был им от рождения.
«Россия, Русь! Храни себя, храни!» - выбиты на памятнике-надгробии слова Николая Рубцова. Этот простой завет заключает в себе посмертную, мудрую просьбы поэта к сородичам не растрачивать силы беднеющей России на постройку оперного театра где-нибудь в Абиссинии, на реализацию хеопсообразных проектов и у себя на Печоре. Может быть, эта строка поэта и уберегла Россию от поворота на юг северных своих рек.
Низкий поклон и вечная благодарность ему за это.
Мне все никак не верится, что он умер. Все мнится, что где-то на северной безлюдной реке горит костер, разложенный Рубцовым, а он отошел валежника набрать, бредень проверить. И мне еще предстоит когда-нибудь встретить его там, стоит только пуститься опять в долгие скитания по русской северной земле.
БОРИС СЛУЦКИЙ
Борис Абрамович Слуцкий мучился бессонницей и после войны практически не спал. Прочитанные книги он помнил постранично, даже расположение текста помнил. Однажды он говорил со мной о Шекспире, которого я только что перечитал. Создавалось впечатления, что, говоря со Слуцким, я опять перечитываю Шекспира, - казалось, перед глазами Бориса Абрамовича лежит та самая пьеса, о которой шел разговор.
Он был человеком какого-то неправдоподобного благородства. После смерти жены он ушел от мира и перестал общаться с кем бы то ни было.
Вся значимость поэта Бориса Слуцкого открылась перед нами буквально в последнее время и сейчас только осознается, поскольку только недавно, сначала в центральных газетах, а потом и отдельной книгой вышли неиздававшиеся стихи поэта. Впрочем, и в книгах, до гласности, в которых Слуцкий писал о войне и послевоенном перемирии, он представлялся самобытным, крупным поэтом.
Кочковатой, изрытой окопами, искореженной воронками была земля под сапогами офицера Слуцкого, когда он, политрук, водил в атаки свой батальон. Столь же искомканном и исковерканным было бытие и в послевоенный, хрущевский и т.д. периоды. И на фронте и в послевоенном тылу последствия были примерно одинаковы.
Язык Слуцкого полоном бытовизмов, деталей, реалий, разговорных оборотов, аппаратных канцеляризмов, телефонных словечек - всего того, чем полнится ежедневная речь. Стихи Слуцкого становятся литературой, появляясь из-под пера, из-под шариковой ручки как средство общения.
И читая Слуцкого, мы по-прежнему общаемся с ним, только - вот странная метаморфоза - после своей смерти поэт с нами еще более открыт, откровенен и прям.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Поэзия, как и природа, неделима на разум без остатка. Явственно ощущается, что мы все делаем что-то одно, а Иосиф Бродский начал делать что-то другое. Он нашел или, точнее, создал некую сферу духа, где может побывать каждый его читатель. Она и в судьбе Бродского, и в языке его, и в особом виденье мира.
О почти каждом стихотворении Бродского можно написать столько же, сколько он сам написал об одном стихотворении Цветаевой - три листа блестящей критической прозы. Дал бы Бог только силы и прозрения.
Бесконечно жаль, что из-за нелепой, удручающе стыдной возни, затеянной вокруг Бродского в так называемый «застойный период», который тянулся и тянулся в 60-е, в 70-е, и захватил начало 80-х годов, читатели в России имеют возможность только телевизионного общения с Бродским.
Но так уж сложилась жизнь и литературная действительность, и поздними сожалениями тут ничего не поправить.
Но как ни значителен и как ни самодостаточен творческий потенциал Бродского, хочется надеяться, что и ему понадобится потусоваться на Рижском рынке, послушать столь быстро изменяющийся питерский говорок. Одна из форм свободы - это непрерывно изменяющаяся речь - языковая свобода, за которой с трудом поспевают и «менты» и газеты. Эта форма свободы особенно важна там, где сохранять независимость и достоинство можно только непонятым.
Мне неоднократно приходилось и на вечеринках, и на поэтических вечерах читать, по просьбе присутствующих, стихи Бродского. И пусть ему - Иосифу Бродскому - эта тяга к его стихам на языковой родине послужит утешением, а для нас станет попыткой оправдаться перед ним.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
Единственное, что не удалось в жизни Евтушенко - ЦК КПСС не позволил ему сыграть в фильме про Иисуса Христа главную роль, хотя приглашение на эту роль у него было.
Он был другом Бобби Кеннеди, Сальвадора Альенде, Джины Лоллобриджиды; журнал «Лайф» посвятил ему целиком номер, и на обложке был снимок Евтушенко, гладящего свои брюки; он целый месяц спускался вниз по Амазонке на плоту с мисс «Южная Америка» в сопровождении катера с корреспондентами; он был во всех странах мира, может быть, за исключением нескольких и его стихи переведены на все языки; ему дарили свои картины Пикассо и Целков, даже один великий кинорежиссер, попав от перенапряжения в нервную клинику и выткав там картину, подарил ее Евтушенко; по итогам конкурса среди латиноамериканских ансамблей на лучшее исполнение песни на слова Евтушенко, посвященной Гарсиа Лорке и написанной им по-испански, был выпущен диск; когда во время вьетнамской войны Евтушенко посетил Вьетнам, пилотам американских бомбардировщиков были розданы карты с расписанием его маршрута по городам, чтобы ненароком его не задело; он единственный, кто открыто протестовал против ареста и высылки Солженицына именно в тот момент, когда это произошло;
в 1968 году Евтушенко протестовал против брежневской акции в Чехословакии, написал об этом стихи и читал их повсюду; он первый почувствовал, что дело не одном Сталине, а в огромном, созданном диктатором аппарате, который после ХХ-го съезда быстро оклемался, пришел в себя, и опять на долгие четверть века обезручил, сковал Россию - Евтушенко первый сказал об этом, хотя помочь он тут был не в силах, да это было и невозможно; а главное - он писал, писал, писал - он извел всю бумагу, печатая романы, повести, эссе, рецензии, перепечатывая - все сам! - для издательств тысячестраничные рукописи своих стихов и поэм, он извел все чернила и шариковые ручки, сочиняя стихи, испещряя стремительным почерком сотни тетрадей своих черновиков; Евтушенко-фотограф имел колоссальный успех - выставки и альбомы его фотографий прошли и продавались в Америке и во многих странах Европы; фильмы с его участием и созданные им в качестве режиссера не столь удачны, но вполне приемлемы; когда на поле в составе лучшей советской футбольной команды вышел Евтушенко, я с трудом поверил своим глазам, что это его однофамилец, а не он сам; в настоящее время Евтушенко народный депутат, без пяти минут член правительства, и во всех газетах обсуждается его предложение передать депутатские комнаты на железнодорожных вокзалах во всеобщее пользование.
Существует завистливое мнение, что Евтушенко получил от судьбы все то, что недополучили загубленные и замалчиваемые поэты предыдущей эпохи.
Тем не менее, несомненно, что Евтушенко популярнее всех остальных поэтов,
пишущих или когда-либо писавших по-русски вместе взятых.
Точно так же, как Пол Маккарти - самый популярный по количеству пластинок композитор за всю историю музыки.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Андрея Вознесенского благословил - есть такая традиция в русской поэзии еще с пушкинских времен - Борис Пастернак. Вознесенский послал ему свои первые стихи - И Пастернак позвонил ему.
Вознесенский открыл необычайную, настолько не похожую на предыдущие поэтическую страницу, что поначалу критики, несколько ошарашенные звукописью и образностью Вознесенского, назвали ее модернисткой, авангардной. Казалось, что поэзия Вознесенского настолько привязана к переменам в общественной жизни, что зависит только от них. Но время менялось, а голос Вознесенского чистой, напряженной болевой струной звучал и становился гласом русской культуры и интеллигенции.
В поэтике Вознесенского значительную роль играет архитектоника стиха. Вознесенский узнаваем по одной строчке. Неповторимый ритмический рисунок свойственен каждой его строфе.
Андрей Вознесенский - моя первая поэтическая любовь:
Я сотворил себе кумира,
И наставленьем пренебрег.
Но ученическая лира
Играла втору и урок
Невразумляющий твердила
По-своему, твердя свое,
И верности не сохранила
Тому, кто пробудил ее.
Поэтической, конечно, верности. Ее нельзя и не нужно сохранять.
Но я навсегда сохранил благодарность Андрею Вознесенскому за то, что он 1968 году благословил на поэтический труд и меня, когда я принес ему кипу своих первых поэтических опусов.
АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ
Доносит молва, что в одном из штатов Новой Англии, на границей с Канадой, живут Алексей Цветков и Саша Соколов.
почему эти замечательные русские литераторы - поэт и прозаик - оказались там, все перипетии их судьбы будут доподлинно выяснены их будущими биографами.
Но думаю, и для биографов окажется тайной, как в чуждой языковой среде Алексей Цветков - молодой человек с восприимчивой памятью к обиходному английскому языку и вынужденный вживаться в новые житейские обстоятельства, не просто сохранил навык родного языка, а остался творцом, замечательным русским поэтом.
Может быть тоска по России, по общению на русском воплощается в прозу, в стихи. Так Алла Кторова стала русской писательницей только переехав жить в Америку.
Текст, свой собственный текст, может быть, и есть та последняя не рвущаяся нить, которая соединяет вынужденных эмигрантов с выжившей их языковой родиной.
Убежден, что без стихов Алексея Цветкова русская поэзия будет «неполной».
Сборники стихов Цветкова, изданные в США весьма небольшими тиражами, всегда можно купить там в любом русском магазине.
Эти же книги когда они будут переизданы в России, их днем с огнем нигде не отыщешь. Жаль, что пока их даже искать не имеет смысла…
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Не все слова расплылись вкривь и вкось -
Благодарю за толику таланта -
В смешной судьбе смешного аспиранта
Мне Беллачку увидеть довелось.
Да, только увидеть ее было в 60-х и 70-х годах прошлого века пределом мечтаний земных.
Но время особенно беспощадно к своим кумирам.
И вот уже в 80-е А. Межиров, по обыкновению, несложно кодируя действительность, пишет:
Через артистические входы,
По запискам и по пропускам
С балериной, вышедшей из моды,
Но еще идущей по рукам,
Прохожу в директорские ложи,
Где неприкасаемо сидит
Сюрреалистический синклит,
И сажусь, присаживаюсь рядом
С фальшфасадом.
Эти стихи в живом исполнении автором читались - с «поэтессой» вместо балерины, и «антигосударственный» вместо сюрреалистический.
Но главное, Межиров назвал декорацией, фальшивым фасадом, за которым на унылом крепостническом берегу хрущевской «оттепели» расположилась нищая деревенька русского бытования.
Это выстрел в мишенную десятку, или прямо в сердце?
Нет, слава Богу, это всего лишь литература, само существование которой опять стало возможным из-за облагораживающего влияния Беллы Ахмадулиной на жестокий режим.
Ахмадулина родилась в 1937 году во времена массовых репрессий. Но и в 1967 году Белла Ахмадулина подвергалась смертельной опасности, когда впервые в печати назвала год своего рождения Варфоломеевской ночью, т.е. годом резни. Она опубликовала стихи об этом в одном из осенних номеров «Литературной Грузии», создав этому журналу имя.
Имя самой Беллы Ахмадулиной неразрывно и навсегда связано с небывалым, неповторимым интересом к поэзии, который был в России в 60-70 годы прошлого столетия.
Именно тогда в поэзии искали и находили ответы на извечные российские неразрешимые вопросы.
Именно в то время именами без отчеств - Белачка, Женя, Андрюша (Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский) - тревожился и утонченный воздуз столичных салонов и прокуренное пространство пивных.
Такое напряженное, интенсивное внимание народ дарует своим поэтом не чаще двух-трех раз в столетие. И дважды - в первые послереволюционные годы и в годы, о которых идет речь - такое уже случалось.
Белле Ахмадулиной выпало тогда недолгое счастье быть всенародной любовью.
ЕВГЕНИЙ РЕЙН
Передо мной лежит первый сборник стихов Евгения Рейна «Имена мостов», рукопись которой пролежала в издательстве «Советский писатель» рекордный срок - 18 лет, неспешно проходя одно внутреннее рецензирование за другим, переходя из плана в другой издательский план и чутко реагируя на перипетии судьбы самого поэта.
Учитель Иосифа Бродского, Рейн и всех своих современников учит долготерпению, преданности своему призванию.
ПУТЬ КНИГИ
Евгению Рейну
Я купил ее в Белом Яру,
В километрах двухстах от Тобольска
Было холодно, сумрачно, скользко,
Я промерз на сибирском ветру.
Жажду странствий февральских кляня,
Забежал в магазин от мороза.
Не поэзия вовсе, не проза,
А тепло заманило меня.
И поэтому вместе со мной
Вкруг земного отправился шара,
Кроме дарственного экземпляра
Еще тот, просквоженный пургой.
Петербургских мостов имена
Прозвучат в ностальгическом тоне -
Я ее подарил в Вашингтоне, -
Есть на всех континентах она.
Все так и было на самом деле - Василий Аксенов нигде не мог купить первый сборник стихов Рейна, и был несказанно счастлив, когда у меня оказалась лишняя книжка. На лужайке перед своим домом со всей тщательностью он переписал авторскую правку некоторых измененных строк и вписал несколько пропущенных строф из моего экземпляра в свой.
Неправдоподобно долгий путь, который прошел Евгений Рейн к своему успеху и признанию, верный знак того, что творчество поэта будет иметь значение.