Квартиранты (1920-23)
Зоя Скляренко, 1920ые годы
В 1920-м году был неурожай хлеба и начался голод. У матери нет денег прокормить троих человек и она сдаёт дом врачу Неаполитанову в аренду.
Себе же она решила приспособить под жильё бывшее складское помещение, построенное из серого гранита /дикого камня/ на своём подворье. Сложили русскую печь и сделали перегородки для комнат. Получилось 4 комнаты и кухня. Начали обживаться на новом месте, а заработков всё не хватает на прожитьё. Мать опять начала пускать квартирантов с питанием.
Помню жил один мужчина по фамилии Чеснок и с ним связана одна история. Однажды к матери прибегает соседка и сообщает, что на дома начали вешать таблички с номерами о принадлежности их государству. Мать немедленно обратилась в городскую управу и ей там сказали, что на их дома нет плана, как это положено. Вот этот квартирант Чеснок и помог матери. Он был по профессии архитектор и вычертил планы её домов по всем правилам, так что не придерешься. После этого дома снова стали во владении матери и она могла сдавать их внаём за деньги.
Но этот наём был в те времена чисто формальным делом. Никто ничего не платил и стребовать через суд деньги было невозможно. Когда же нахальные поселенцы разъезжались, то мать пускала надёжных постояльцев, которые платили за прожитьё.
В большом доме жила семья городского врача Неаполитанова Николая Дмитриевича. У него была жена Екатерина Вениаминовна и дети: Анна - 1910 года рождения, Николай - 1912 года рождения. Их звали дома Ася и Никуля. С ними жили также мать жены и брат.
Во втором двухквартирном доме жили Егоровы и Новиковы. Эти квартиранты жили до последних дней существования маминых домов, которые снесли в 1930 году.
Будучи в Челябинске в 1986 году я побывала в местах своего детства и нашла целым этот сарай из дикого камня, где мы ютились с мамой в страшные революционные годы. Привезла я кусочки этих гранитных камней моей молодости, но на моих детей они не произвели никакого впечатления.
Почему-то стало обидно, хотя и понятно, что это глубоко личное переживание, недоступное никому, кроме меня.
Наступил голодный 1921 год. Не знаю, как только и выжили мы все. Ели даже лебеду. Это такие черные пречерные лепешки из семян лебеды, размолотой вместе с травой. От них сильно болел живот, но их всё равно ели, потому что есть больше было нечего. Еще¸ в самом начале голодовки, крестьяне привозили на базар муку и продавали ее по самой дорогой цене. Мать покупала муку и пекла из нее блины на продажу с выгодой для себя. Эти блины должны были покрыть расход на муку и еще¸ накормить семью на это хотя бы время. Но всем и, в том числе мне, доставалось очень мало и всё время хотелось есть.
Помню, сижу я на печи в каменном доме из бывшего сарая, а мать печет блины. Я гляжу на них, слюнки текут, живот подводит, а мне все блинок не дают. Мать должна напечь блинов и сосчитать, сколько получится на продажу, и сколько самим на еду.
Я наконец не выдерживаю и реву и спрашиваю сквозь рыдания: "ну когда же ты будешь печь несчитанные блины?"
Сидя на печи длинными зимними вечерами, мать иногда рассказывала мне из библии про конец света. Мне это было очень страшно.
Я про себя думала: "Ну мать то понятно не доживёт, а вот я наверное доживу до конца света". Очень я тогда боялась этого конца и всё представляла, каким он будет. И вот теперь, когда я дожила до 80-х годов, до атомного века и была уже кое-где атомная война, я вспоминаю рассказы матери из библии. Я пробовала сама прочитать библию, но ничего в ней не поняла и бросила это занятие.
В 1922 году Эмму отправили в Красноярск помогать Минне ухаживать за родившимся маленьким Женей. Адю мать отдала учиться машинописи. Она выучилась и стала работать в каком-то учреждении в Челябинске, но потом её направили работать в деревню, и она оттуда самовольно сбежала домой. Она была воспитана тёткой в строгих понятиях морали, а в деревне к ней начали приставать мужики с недвусмысленными намерениями, и ей пришлось бросить работу.
В 1923 г. меня отдали учиться в 1-й класс 5-й южной школы. Школа была небольшая, но очень чистенькая. Заведовала школой Екатерина Романовна Либсберг, старая учительница, всю свою жизнь посвятившая воспитанию детей.
А жили мы всё в том же каменном доме-сарае. Как-то мать сдала среднюю часть этого большого здания под хранение зерна. В результате в доме развелось множество здоровых и противных крыс. Мать купила мышьяку и начала травить эту нечисть. Крысы пили отраву и подыхали не доходя до нор. Лето было очень жарким и сухим. Когда перепадал дождь, то крысы всем выводком бросались к лужам и жадно пили воду. Дома и в сенцах между половиц были большие щели и когда я мыла пол, то крысы возились под полом, пищали и пили помои. Я сначала боялась, а потом озлилась на них, но не знала, как их изловить. Тогда я взяла "косарь", которым мы скоблили пол при мытье, и начала ширять ножом в щели, стараясь попасть в серых тварей. Мне редко удавалось ранить крысу, но раненых подружки всегда утаскивали в подполье и вероятно съедали.
В поисках средств к существованию мать искала квартирантов и устраивала их на постой в имеющиеся или освободившиеся комнаты. Напротив нашего дома организовали "Народный театр", и в нашем доме появились жильцы - артисты. Для них было очень удобно жить рядом с театром.
Сейчас здание театра достроили в высоту и удлинили. В нём помещается "Театр юного зрителя" или сокращённо ТЮЗ.
Некоторые артисты, кроме жилья, оплачивали и питание в доме матери - "стол" иными словами.
Помню, была на гастролях в Челябинске украинская труппа из театра оперы и балета имени Сагайдачного. Жили у нас из этой труппы два музыканта. Один старый барабанщик по фамилии Богданович. У него было хобби - делать из хлебного мякиша различные поделки: бусы, вазочки с фруктами, розочки и прочие красивые безделушки. Второго, помоложе, звали Марк и он был трубачом. Он всё приглашал мать приехать к нему в гости в Краснодар поесть вволю фруктов в его саду.
Меня брали на спектакли в оркестровую яму. Помню что из ямы я смотрела спектакль "Жрица огня". Все евреи города были на этом спектакле. Когда исполнялась ария отца - "Эсфирь, ты мне дана..." зал форменным образом рыдал.
В спектакле "Мартин рудокоп", помню, было много смешных моментов. Потом в Челябинск приезжал Свердловский театр драмы. Главный режиссёр театра Бецкий и артист Долинский у нас не жили, а только столовались.
Жила же у нас молоденькая артистка из этого театра Зиночка Невструева, лет так 20-и.
Тогда ведь не было театральных училищ или ВУЗ-ов и артисты проходили подготовку непосредственно в самом театре. У Зиночки было амплуа "травести" и она играла роли мальчишек - газетчиков. Была она маленькой и прехорошенькой, но совершенно безграмотной. Писала хуже первоклашек.
Где то в 60-х годах, уже проживая в Подольске, я смотрела кинофильм "Угрюм - река" и узнала уже в старухе ту самую Зиночку Невструеву. Ей в то время было наверное 60 с хвостиком. Хотела ей написать письмо на студию, но так и не написала.
Так вот, надо этой Зиночке было играть роль негритёнка в спектакле. Чтобы не мазаться чёрным гримом, она всё воскресенье провела на озере Смолино под Челябинском, где голая загорела дочерна. В то время это считалось позором, а Невструевой хоть бы что. Искупается голышом и лежит на песочке в жаркий день. Дома уходила на огород, раздевалась догола и лежала на травке, чтобы побольше загореть. Да ещё и хвалилась своим загаром перед нами. Действительно - совершенный негритёнок получился. Прохожие удивлялись, глядя на огородное чудо, а знакомые докладывали моей матери. Из дома деда Михайлы весь огород был виден - "как на ладони". Матери, конечно, эти фортели не очень то и нравились, но ей ради денег приходилось мириться. Говорила: "Это ж временно!"
Вообще она предпочитала квартирантов - мужчин. С ними она всегда находила общий язык, и от них было меньше хлопот и неприятностей.
Одно время в нашем доме проживал адвокат Шмотин - здоровенный, мощный мужичина с большущей бородой и большой любитель выпить горячительного. Жена его, напротив, была маленькой серенькой мышкой - учительницей. Шмотин был очень ревнив, и в пьяном виде на него находили припадки ревности. Он ловил свою жену, грабастал её руками и потом за ноги тряс вниз головой из окна второго этажа. Всё это сопровождалось пьяными излияниями и обвинениями, визгом испуганной жены и рёвом толпы, собравшейся смотреть это зрелище. Потом жена подавала на мужа в суд, и вся улица была у неё в свидетелях. В суде этот спектакль продолжался. Жена добивалась осуждения мужа общественностью города, и его чистосердечного раскаяния. Когда же зачитывали приговор суда, она неожиданно заявляла, что берёт своё заявление в суд обратно. И вот такие представления они устраивали несколько раз.
Одну из комнат с выходом на улицу одно время сдавали под пивную и продавали пиво на вынос. Продавцом была Анна Ивановна Шишкина. У неё была взрослая дочь и второй муж, который был моложе её лет так на 20. Все вместе они жили в соседней комнате с пивной.
Жила ещё у нас Ольга Фёдоровна Лаврентьева, которая почему-то уехала из родительского дома, а проживала она в Москве. Мать сосватала её со своим квартирантом - евреем Фрадкиным Дмитрием Александровичем и впоследствии у них родилась дочь Тамара. От нас они съехали на другую квартиру, а затем и вовсе уехали в город Серов Свердловской области. Мать им доверяла, и когда было время репрессий, то отнесла им пачку фотографий, где были сняты её сыновья - офицеры и она с отцом.
Фотографии Фрадкины спрятали под дрова и потом не нашли их, а может быть и уничтожили.
Мать сильно жалела, что лишилась семейных реликвий, тем более что с обыском так и не пришли. Как ни странно, за сыновей её не преследовали. Видимо сведений у властей не было о её детях.
Опубликовано в DW - https://alexjourba.dreamwidth.org/191792.html
В 1920-м году был неурожай хлеба и начался голод. У матери нет денег прокормить троих человек и она сдаёт дом врачу Неаполитанову в аренду.
Себе же она решила приспособить под жильё бывшее складское помещение, построенное из серого гранита /дикого камня/ на своём подворье. Сложили русскую печь и сделали перегородки для комнат. Получилось 4 комнаты и кухня. Начали обживаться на новом месте, а заработков всё не хватает на прожитьё. Мать опять начала пускать квартирантов с питанием.
Помню жил один мужчина по фамилии Чеснок и с ним связана одна история. Однажды к матери прибегает соседка и сообщает, что на дома начали вешать таблички с номерами о принадлежности их государству. Мать немедленно обратилась в городскую управу и ей там сказали, что на их дома нет плана, как это положено. Вот этот квартирант Чеснок и помог матери. Он был по профессии архитектор и вычертил планы её домов по всем правилам, так что не придерешься. После этого дома снова стали во владении матери и она могла сдавать их внаём за деньги.
Но этот наём был в те времена чисто формальным делом. Никто ничего не платил и стребовать через суд деньги было невозможно. Когда же нахальные поселенцы разъезжались, то мать пускала надёжных постояльцев, которые платили за прожитьё.
В большом доме жила семья городского врача Неаполитанова Николая Дмитриевича. У него была жена Екатерина Вениаминовна и дети: Анна - 1910 года рождения, Николай - 1912 года рождения. Их звали дома Ася и Никуля. С ними жили также мать жены и брат.
Во втором двухквартирном доме жили Егоровы и Новиковы. Эти квартиранты жили до последних дней существования маминых домов, которые снесли в 1930 году.
Будучи в Челябинске в 1986 году я побывала в местах своего детства и нашла целым этот сарай из дикого камня, где мы ютились с мамой в страшные революционные годы. Привезла я кусочки этих гранитных камней моей молодости, но на моих детей они не произвели никакого впечатления.
Почему-то стало обидно, хотя и понятно, что это глубоко личное переживание, недоступное никому, кроме меня.
Наступил голодный 1921 год. Не знаю, как только и выжили мы все. Ели даже лебеду. Это такие черные пречерные лепешки из семян лебеды, размолотой вместе с травой. От них сильно болел живот, но их всё равно ели, потому что есть больше было нечего. Еще¸ в самом начале голодовки, крестьяне привозили на базар муку и продавали ее по самой дорогой цене. Мать покупала муку и пекла из нее блины на продажу с выгодой для себя. Эти блины должны были покрыть расход на муку и еще¸ накормить семью на это хотя бы время. Но всем и, в том числе мне, доставалось очень мало и всё время хотелось есть.
Помню, сижу я на печи в каменном доме из бывшего сарая, а мать печет блины. Я гляжу на них, слюнки текут, живот подводит, а мне все блинок не дают. Мать должна напечь блинов и сосчитать, сколько получится на продажу, и сколько самим на еду.
Я наконец не выдерживаю и реву и спрашиваю сквозь рыдания: "ну когда же ты будешь печь несчитанные блины?"
Сидя на печи длинными зимними вечерами, мать иногда рассказывала мне из библии про конец света. Мне это было очень страшно.
Я про себя думала: "Ну мать то понятно не доживёт, а вот я наверное доживу до конца света". Очень я тогда боялась этого конца и всё представляла, каким он будет. И вот теперь, когда я дожила до 80-х годов, до атомного века и была уже кое-где атомная война, я вспоминаю рассказы матери из библии. Я пробовала сама прочитать библию, но ничего в ней не поняла и бросила это занятие.
В 1922 году Эмму отправили в Красноярск помогать Минне ухаживать за родившимся маленьким Женей. Адю мать отдала учиться машинописи. Она выучилась и стала работать в каком-то учреждении в Челябинске, но потом её направили работать в деревню, и она оттуда самовольно сбежала домой. Она была воспитана тёткой в строгих понятиях морали, а в деревне к ней начали приставать мужики с недвусмысленными намерениями, и ей пришлось бросить работу.
В 1923 г. меня отдали учиться в 1-й класс 5-й южной школы. Школа была небольшая, но очень чистенькая. Заведовала школой Екатерина Романовна Либсберг, старая учительница, всю свою жизнь посвятившая воспитанию детей.
А жили мы всё в том же каменном доме-сарае. Как-то мать сдала среднюю часть этого большого здания под хранение зерна. В результате в доме развелось множество здоровых и противных крыс. Мать купила мышьяку и начала травить эту нечисть. Крысы пили отраву и подыхали не доходя до нор. Лето было очень жарким и сухим. Когда перепадал дождь, то крысы всем выводком бросались к лужам и жадно пили воду. Дома и в сенцах между половиц были большие щели и когда я мыла пол, то крысы возились под полом, пищали и пили помои. Я сначала боялась, а потом озлилась на них, но не знала, как их изловить. Тогда я взяла "косарь", которым мы скоблили пол при мытье, и начала ширять ножом в щели, стараясь попасть в серых тварей. Мне редко удавалось ранить крысу, но раненых подружки всегда утаскивали в подполье и вероятно съедали.
В поисках средств к существованию мать искала квартирантов и устраивала их на постой в имеющиеся или освободившиеся комнаты. Напротив нашего дома организовали "Народный театр", и в нашем доме появились жильцы - артисты. Для них было очень удобно жить рядом с театром.
Сейчас здание театра достроили в высоту и удлинили. В нём помещается "Театр юного зрителя" или сокращённо ТЮЗ.
Некоторые артисты, кроме жилья, оплачивали и питание в доме матери - "стол" иными словами.
Помню, была на гастролях в Челябинске украинская труппа из театра оперы и балета имени Сагайдачного. Жили у нас из этой труппы два музыканта. Один старый барабанщик по фамилии Богданович. У него было хобби - делать из хлебного мякиша различные поделки: бусы, вазочки с фруктами, розочки и прочие красивые безделушки. Второго, помоложе, звали Марк и он был трубачом. Он всё приглашал мать приехать к нему в гости в Краснодар поесть вволю фруктов в его саду.
Меня брали на спектакли в оркестровую яму. Помню что из ямы я смотрела спектакль "Жрица огня". Все евреи города были на этом спектакле. Когда исполнялась ария отца - "Эсфирь, ты мне дана..." зал форменным образом рыдал.
В спектакле "Мартин рудокоп", помню, было много смешных моментов. Потом в Челябинск приезжал Свердловский театр драмы. Главный режиссёр театра Бецкий и артист Долинский у нас не жили, а только столовались.
Жила же у нас молоденькая артистка из этого театра Зиночка Невструева, лет так 20-и.
Тогда ведь не было театральных училищ или ВУЗ-ов и артисты проходили подготовку непосредственно в самом театре. У Зиночки было амплуа "травести" и она играла роли мальчишек - газетчиков. Была она маленькой и прехорошенькой, но совершенно безграмотной. Писала хуже первоклашек.
Где то в 60-х годах, уже проживая в Подольске, я смотрела кинофильм "Угрюм - река" и узнала уже в старухе ту самую Зиночку Невструеву. Ей в то время было наверное 60 с хвостиком. Хотела ей написать письмо на студию, но так и не написала.
Так вот, надо этой Зиночке было играть роль негритёнка в спектакле. Чтобы не мазаться чёрным гримом, она всё воскресенье провела на озере Смолино под Челябинском, где голая загорела дочерна. В то время это считалось позором, а Невструевой хоть бы что. Искупается голышом и лежит на песочке в жаркий день. Дома уходила на огород, раздевалась догола и лежала на травке, чтобы побольше загореть. Да ещё и хвалилась своим загаром перед нами. Действительно - совершенный негритёнок получился. Прохожие удивлялись, глядя на огородное чудо, а знакомые докладывали моей матери. Из дома деда Михайлы весь огород был виден - "как на ладони". Матери, конечно, эти фортели не очень то и нравились, но ей ради денег приходилось мириться. Говорила: "Это ж временно!"
Вообще она предпочитала квартирантов - мужчин. С ними она всегда находила общий язык, и от них было меньше хлопот и неприятностей.
Одно время в нашем доме проживал адвокат Шмотин - здоровенный, мощный мужичина с большущей бородой и большой любитель выпить горячительного. Жена его, напротив, была маленькой серенькой мышкой - учительницей. Шмотин был очень ревнив, и в пьяном виде на него находили припадки ревности. Он ловил свою жену, грабастал её руками и потом за ноги тряс вниз головой из окна второго этажа. Всё это сопровождалось пьяными излияниями и обвинениями, визгом испуганной жены и рёвом толпы, собравшейся смотреть это зрелище. Потом жена подавала на мужа в суд, и вся улица была у неё в свидетелях. В суде этот спектакль продолжался. Жена добивалась осуждения мужа общественностью города, и его чистосердечного раскаяния. Когда же зачитывали приговор суда, она неожиданно заявляла, что берёт своё заявление в суд обратно. И вот такие представления они устраивали несколько раз.
Одну из комнат с выходом на улицу одно время сдавали под пивную и продавали пиво на вынос. Продавцом была Анна Ивановна Шишкина. У неё была взрослая дочь и второй муж, который был моложе её лет так на 20. Все вместе они жили в соседней комнате с пивной.
Жила ещё у нас Ольга Фёдоровна Лаврентьева, которая почему-то уехала из родительского дома, а проживала она в Москве. Мать сосватала её со своим квартирантом - евреем Фрадкиным Дмитрием Александровичем и впоследствии у них родилась дочь Тамара. От нас они съехали на другую квартиру, а затем и вовсе уехали в город Серов Свердловской области. Мать им доверяла, и когда было время репрессий, то отнесла им пачку фотографий, где были сняты её сыновья - офицеры и она с отцом.
Фотографии Фрадкины спрятали под дрова и потом не нашли их, а может быть и уничтожили.
Мать сильно жалела, что лишилась семейных реликвий, тем более что с обыском так и не пришли. Как ни странно, за сыновей её не преследовали. Видимо сведений у властей не было о её детях.
Опубликовано в DW - https://alexjourba.dreamwidth.org/191792.html