Канделябр, который был канделябром
Или пост странный во всех отношениях.
Во-первых тут будет не мой текст, и очень большой притом.
Во-вторых, он не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Северу, ни к биологии.
В-третьих, у него странное название и мне лениво объяснять его происхождение.
В общем, вот текст. Кусок прошлой жизни. Автора зовут Дима. Фотографии мои. Кто осилит текст до конца, в конце скажу немножко, кто такой Дима. А кто не осилит, тому это точно не надо.
А я поехала в Кандалакшу. Пока доеду, вы как раз и дочитаете))
Квартира в Петроверигском, где я родился в 1955-м и жил потом лет до 13-ти с папой, мамой и бабушкой Алей, Александрой Георгиевной, папиной мамой, была двухкомнатной, комната побольше и комната поменьше. Ну и маленькая кухня. Потолки не то чтобы высокие, по старым меркам, но и не то чтобы низкие, по новым. Во всяком случае, на плечах у папы я свободно передвигался по комнатам, используя уши как органы управления. Дом был построен году в 34-м - 35-м, первоначально как кооператив, который потом прогорел и был выкуплен государством.
Кооператив этот старался сделать все подешевле, и, папа рассказывал, когда они въехали, в ванной вместо смесителя было просто два ржавых вентиля, соединенные тройником с резиновым шлангом. Но ко времени моего раннего детства все было уже нормально (слово, которым возмущалась моя бабушка, оно для нее было диким, ну разве что нормальная температура). Даже более того, в умывальнике в ванной стоял какой-то старинный, немецкий, вероятно, смеситель, потускневшей никелировки, у которого изливная трубка была поворотной, на два положения: одно просто струя, а другое маленький душик. Возможно, это было вывезено со старой квартиры. Ну, а потом произошел ремонт, и все уже стало обыкновенно. И зачем-то заменили большую ванну на поменьше. (Впрочем недавно я опять поставил старую, но большую, как было.)
Дом, хотя и формально сталинского времени, тем не менее явно носит черты конструктивизма 20-х. Попав недавно на чердак в связи с прокладкой интернета, я был поражен, увидев какие-то порядочного размера запыленные моторы с вентиляторами, никогда, вероятно, не работавшие, для общей приточно-вытяжной вентиляции. Вот, наверно, потому и разорились... В детстве, хотя, конечно, мы и по чердакам лазили, и на крышу вылезали, я почему-то их не замечал. Окна тоже везде большие, а на лестнице так просто огромные, не то что мерзкие маленькие квадратные окошки во многих жилых сталинках.
В общем, еще не было потеряно понятие о приличном человеческом жилье. Форточки, разумеется, были, и тоже порядочного размера. На металлических частях дубовых дверных ручек, которые я недавно отчистил, есть штампы Артель "Будущее" в Туле.
Замков на входной двери было два (стоят до сих пор), один обычный английский, но какой-то иностранный, с надписью Corbin (американская фирма, существует и теперь), а другой кустарного, вероятно, производства, с весьма замысловатым ключом - в сложенном виде просто длинный железный цилиндр, который нужно было вставить в круглую дырочку на двери, глубже замка, потом повернуть, чтобы откинулась бородка, потом потянуть немножко на себя, и потом уж отпирать. За ключом нужно было следить, чтобы не заржавел и не запачкался, чтобы бородка свободно откидывалась под собственным весом. Замок этот вызывал у меня уважение и трепет. Он не всегда хотел отпираться. Помню, как мы с родителями, вернувшись из байдарочного похода, вечером стоим на площадке перед дверью, папа крутит ключ в замке, а он не отпирается. Ощущение у меня было паническое, почему все и запомнилось. Не помню только, где при этом была бабушка. Ну, замок потом все же открылся, ко всеобщей радости. В юности, работая в лаборатории, я сделал-таки вполне приличную копию этого ключа из алюминия, правда без ручки. Кажется, он даже работал. Ну и, конечно, на двери еще была солидная железная цепочка, чтобы можно было приоткрывать дверь всяким подозрительным личностям. Глазков тогда не было.
Обстановка в квартире вся была старинная, переехавшая из многокомнатной дедовской профессорской квартиры в Обыденском переулке. Их там стали уплотнять, и мой дед вместе со своим другом академиком Мензбиром, орнитологом, переселились в какой-то дом рядом с Ленинской библиотекой. Но вскорости там стали копать метро, и дом поплыл. Тут уже переехали на Петроверигский. Дед помер в 1930-м году, так что это было уже без него. Маленькая комната была обставлена как кабинет, большая - как столовая. На окнах висели тяжелые темно-оливковые бархатные портьеры. Конечно, обе комнаты были по совместительству еще и спальнями, но это было как-то вторично и не лезло в глаза. Впрочем, никаких таких слов, как кабинет и столовая, не употреблялось. Как и никто не называл "библиотекой" книжки в шкафах. (Это я услышал в одной московской семье интеллигентов в первом поколении.)
В маленькой комнате у окна стоял огромный письменный стол, рядом с ним книжный шкаф, у противоположной стены - красного дерева пианино Bluthner, вдоль длинной стены кабинетный узкий диван с высокой спинкой и полкой сверху, на которую я конечно любил забираться. Посередине был еще круглый стол. Рядом с письменным столом как-то еще был втиснут круглый столик с черепаховой инкрустацией, на котором стоял (ламповый, конечно) приемник Мир с круглым зеленым глазком, прищуривавшимся при настройке. Поверх него по стеклу был выгравирован земной шар, а вокруг золоченый лавровый венок. Помню, как родители приникали к нему, вслушиваясь в голоса сквозь глушилки. Приемник жив до сих пор. Динамик у него здоровенный, и когда приемник выезжал летом на дачу, папа давал себе волю, и запускал на полную громкость Болеро Равеля.
В большой комнате стоял, натурально, обеденный стол, который можно было раздвинуть до немыслимых размеров, буфет, бабушкино бюро начала 19-го века с разными секретными ящичками, и еще один из многих дедовских книжных шкафов, но с зазеркаленными стеклянными створками. Там были наполовину книжки, считавшиеся бабушкиными, собрания русских писателей, Чехова в частности, наполовину одежда. На стене над бабушкиным спальным местом, которое было в сущности пружинным матрасом на подставках, висел большой ковер, а в изголовье стояла двустворчатая ширма с раскрашенными гравюрами, изображавшими галантную игру джентльменов и дам в бильярд и в карты. Резвясь как-то на бабушкином диване, я-таки заехал ногой по ширме, и с тех пор на стекле, покрывающем гравюру, трещина. Ковер был увешан миниатюрами на кости неизвестных изящных дам. На бюро среди прочего стоял барометр-анероид с надписью на циферблате Преемник Карл Борхардт, который ежедневно подвергался постукиванию бабушкиного ногтя по стеклу, чтобы выявить мелкие подробности движения атмосферы.
В детский сад меня, слава богу, не отдавали, я там провел только какое-то короткое время перед школой (ну, решили, что надо все же, для социализации). Там мне запомнились две вещи - падение с деревянной горки (столкнул, кажется, кто-то), с болезненным ушибом копчика, но без серьезных последствий, и урок лепки, где было велено из черно-серого пластилина вылепить воробушка. Воробушка я не знал как лепить, и сделал нечто более простое, сжав комочек двумя пальцами одной и двумя пальцами другой руки. Когда меня спросили, что это, я ответил - тетраэдр.
Так что я проводил время в основном дома. Дворовых приятелей как-то не было. Были иногда какие-то прогулочные группы, где пожилая тетушка выгуливала десяток детей по бульвару за памятником героям Плевны. Была еще преподавательница английского в старинном доме в Старосадском, совершенно бесполезная, которая запомнилась тем, что заставляла вырезать картинки из книжек и рифмовала обезьянки-monkeys. Но я не скучал. Игрушек было немного, но мне хватало деревянных крашеных кубиков и брусочков, из которых я создавал какие-то динамические адские машины, с тлеющим фитилем, по сгорании которого замок начинал рушиться. Для самоделок главным модулем была белая картонная коробка от диетических яиц. Еще у меня была любимая плюшевая лиса, долго нежно сохраняемая.
Из раннего детства что-то я помню сам, что-то по рассказам. Из собственных воспоминаний - меня принесли из ванной в большом белом махровом полотенце, и я решил из детской кроватки прыгнуть к маме куда-то на диван. Ну и действительно выпрыгнул, слава богу удачно. Сидя на горшке, я обкатывал во рту новое слово - аббысалютна. Лежа в кроватке, по рассказам родителей, я, увидев бутылку, возгласил - дати мити бутыку босую. Вот они, истоки алкоголизма. Помню, как я сижу солнечным днем на буфете в бабушкиной комнате, и по радио объявляют о запуске спутника. Это наверно 1959 год. Когда я научился писать, я просил положить мне какую-то еду на кухне, и пришедши туда рано утром, я оставил записку - нашел таракана, съел, он был жирнай и вкуснай. А тараканы действительно были - огромные черные. Еще был случай с одеждой. Тогда и у мальчиков, и у девочек был странноватый предмет туалета - лифчик, служивший для того, чтобы пристегивать к нему чулки. Так вот я как-то воспротивился, и заявил маме - сними его, пожалуйста, он меня унижает! Я имел в виду, что давит на плечи и принижает к земле.
Домашнее хозяйство вела бабушка. Регулярно приходила молочница, из деревни. Раз в неделю приезжал шофер с картонной коробкой заказа из ГУМа, не знаю уж, как это было организовано. Составлялся список на следующий раз. Колбаса заворачивалась в грубую серую оберточную бумагу со всякими макулатурными вкраплениями, сыр и масло - в пергаментную, хрусткую и полупрозрачную. Никакого полиэтилена не было. Икра была обычным делом, сохранилась масса плоских жестяных синих коробочек с осетром. Пошли под винтики-шурупчики и припой. Но лучше всего была паюсная, развесная. Нет уж ее теперь, увы... Был еще продовольственный магазин на Маросейке, тогда улице Богдана Хмельницкого, на углу Старосадского, который народом назывался Стеклянным еще в незапамятные времена, по словам бабушки, потому что у него были редкие тогда большие витрины из цельного стекла. Теперь там глобус гурме, стекла по-прежнему большие, но кого этим нынче удивишь...
В Стеклянном я помню автомат с подсолнечным маслом - то ли 20 копеек, то ли жетон. Бутылка, понятно, приносилась с собой. Затыкалась свернутой бумажкой. Про оливковое как-то не слыхали.
Были еще два магазина, ныне исчезнувшие, с замечательными интерьерами. Один - пищевые концентраты, возникший на волне хрущевской эйфории по поводу американской пищевой промышленности. Как войдешь - бил в нос сильный смешанный запах пряностей. В первом зале, поменьше, стояла как бы беседка, или павильон, резного темного дерева, застекленная, восьмиугольная, кажется, в которой посередине сидела продавщица, с кассой и весами, в одной стене было окошко, и продавались эти самые пряности в пакетиках, ну и еще фрукты. А в другом зале было самообслуживание, редкое по тем временам. Там были разные каши в квадратных брикетах, супы в пакетиках, консервы, среди которых любимая хрущевым кукуруза в банках. Другой магазин - кондитерская, напротив Стеклянного, сейчас там аптека. Внутри было немыслимое великолепие, какого и сейчас нигде не встретишь, разве в какой-нибудь пятизвездочной гостинице. Витрины были за цилиндрическими стеклами, опоясанные толстыми медными трубчатыми поручнями на литых бронзовых скульптурных кронштейнах. Еще в зале стояло несколько высоких круглых стеклянных башенок, в которых лежали на полках сладости. Наверху стояли роскошные китайские фарфоровые вазы. Справа стояли пара высоких столиков с красивым мраморным мозаичным верхом, и можно было выпить кофе с пирожными.
Треугольные красно-сине-белые молочные пакеты появились на моей памяти. Потом я их еще застал на работе в физпроблемах, это было молоко "за вредность", которое приносили каждый день. Мы с папой его разогревали и заваривали на нем растворимый кофе. Я применял способ его подогрева прямо в пакете - он ставился на алюминиевую пластину на газовой горелке. Надо было только срезать верхний уголок, чтобы не раздувался. Ну и до кипения не доводить, а то шов расходился. Как-то в пятницу я разогрел пакет, не открыв его, да так и забыл. А в понедельник обнаружилось, что молоко вовсе не скисло. Вот она, пастеризация!
Убирать квартиру приходила замечательная миниатюрная женщина тетя Мотя, Матрена Ильинична, кажется. Она вся лучилась неиссякаемым оптимизмом. Приходя, спрашивала - ну, где моя самописка? (имелась в виду швабра). Как-то она, укоряя меня за какие-то провинности, показывая на бронзовую даму, возлежащую у часов на шкафу, стала меня уверять, что бабушка, устав от моих шалостей, перевоплотилась в эту скульптуру. Ерунда, а запомнилось.
Но, конечно, вечером я внимательно прислушивался, не едет ли лифт и не лязгнет ли дверь на нашей площадке. Это могло означать приход папы или мамы. Лифт этот с железной дверью с сеткой верно служил до недавнего времени, и был заменен бесшумным немецким, с задумчивыми компьютерными мозгами. Ночью он засыпает, и чтобы его добудиться, надо несколько раз жать на кнопку и ждать с немецким терпением.
Дневные звуки в основном состояли из бесконечного воркования голубей, которое было разлито по всему объему двора. Звук, надо сказать, довольно тоскливый, особенно в пасмурную погоду. А в выходные так же весь двор заполнял голос старьевщика, который заунывно пел - старьёёё-берёёём, старьёёё-берёёём... Сам старьевщик был вовсе нематериален, я его никогда не видел, это было скорее природное явление. Другим давно исчезнувшим персонажем был уличный бродячий точильщик. Он перемещался между магазинами и парикмахерскими, неся на плече свой деревянный станок с электромотором и наждачными кругами, останавливался у дверей, подключал длинным проводом точило, и навострял ножи-ножницы, с замечательным снопом оранжевых искр.
Надо сказать, что именно эта квартира, и никакие другие, в которых случалось жить, служила мне местом действия читаемых книг. Похмельный Степа Лиходеев валялся на диване в маленькой комнате, и принимал благотворные сосиски в томате, подаваемые, кстати, в старинном дедовском никелевом сотейнике. Там же сидел и Воланд со своим глобусом во время бала, а сам бал проходил, конечно, в большой, как-то по случаю расширившейся.
Кухонная жизнь
Всякими кухонными процессами я, естественно, интересовался. Бабушкина кулинария была очень вкусной, но не слишком замысловатой. Она не гнушалась в том числе пользоваться знаменитой Книгой о вкусной и здоровой пище, да и я потом выпекал эклеры из заварного теста по рецепту оттуда. Впрочем, в шкафу была небольшая баночка такой диковинной вещи, как селитра - она добавлялась при варке языка, чтоб он был не серый, а розовый. Тоже, небось, наследство деда-химика. Пороха я из нее как-то не успел сделать... В буфете еще была бутылочка с загадочной жидкостью - ромовая эссенция, которая добавлялась в пирожные картошка, которых лучше бабушки никто не делал. Техники было немного - и вся старинная. Была ручная кофемолка фирмы Peugeot Freres, работающая и сегодня, в которой кроме кофе мололись иногда и другие вещи, и старинная немецкая ручная мясорубка, тоже ныне здравствующая. Ну была еще латунная ступка, в которой толкли грецкие орехи, и маленькая химическая фарфоровая, оставшаяся от деда, в которой терлась сахарная пудра. А папа был большим любителем прогресса, и иногда на кухне, через сопротивление бабушки, считавшей что мужчинам не место на кухне, возникали всякие чудесные вещи. Например, была как-то принесена картофелечистка, не электрическая, а приводимая в движение потоком воды из шланга. Там под прозрачной крышкой крутился барабан с наждачными стенками, и картофелины со стуком об него терлись о очищались. Ну, долго она не прожила, была уволена. Из моющих средств тогда было разве хозяйственное мыло и сода, но как только появилось жидкое мыло, папа тут же его притащил. Это была моющая жидкость Прогресс, с отвратительным химическим запахом. Но одна замечательная вещь все-таки была - советский кухонный комбайн, с огромным количеством всяких насадок и приставок. Вещь была настолько серьезная, что даже имени кажется не имела. Это было изделие какого-то военного завода, на каждой металлической детали был выбит ее номер. А корпус был сделан из какой-то очень качественной твердой голубой пластмассы. Это было настоящее чудо техники! Там была и мясорубка, и миксер, и кофемолка, и овощерезка, и тестомесилка с большой стеклянной чашей. Осенью на нем шинковали капусту. Когда-то, годы спустя, папа жил уже на Воробьевке в Физпроблемах, комбайн забарахлил. Оказалось, у него в редукторе стерлась какая-то бронзовая шестеренка, косозубая. Но институтские чудо-мастера сделали копию, и комбайн вернулся к жизни.
Я проявлял интерес и к самостоятельному кулинарному творчеству. Одно время я был захвачен идеей сделать подобие кока-колы, которую никто в те времена не пробовал. Основой был жженый сахар, лимонная кислота, что-то еще. Разливалась в маленькие бутылочки, и делались этикетки с каким-то иностранным названием. Еще я делал яблочный мармелад, но это в основном на даче, где был абсорбционный холодильник, на теплой решетке которого и сушились полоски пергаментной бумаги с яблочным пюре. Производительность была маленькая, но получалось вкусно. Еще я сбивал масло, из сметаны. А вершиной был самодельный самогонный аппарат, спаянный из высокой гедеэровской жестяной банки от сосисок. Сверху она закрывалась конусом, служившим конденсатором, а под ним была еще маленькая вороночка с припаянной отводной трубкой. В верхний конус клался лед из холодильника, талая вода потом вычерпывалась и подкладывался свежий лед. Брага делалась по-простому, из сахара и дрожжей. Самогон действительно получался, довольно отвратительного вкуса, как и положено. Идея очистки не приходила в голову. Надо сказать, что когда мы в Абрамцеве снимали дачу у дочки академика Белянкина, то ее пролетарский муж устраивал мне экскурсию по своему масштабному алкогольному производству. В саду стояла большая бочка, и, приподнимая крышку, рассказывалось - жена думает, у меня там удобрения, а у меня там - бражка! На кухне на плите кипел изрядного размера аппарат, про который говорилось - жена думает, у меня там белье кипит, а у меня там самогонка гонится! Хороший был мужик, катал нас на машине Победа, у которой мне запомнилась роскошная красная рукоять ручного тормоза, на левой стенке кабины, квадратного сечения и изогнутая буквой S.
На кухне еще, помнится мне, на стене висел большой, как барабан, круглый зеленый газовый счетчик, который иногда тихо вздыхал своими невидимыми кожаными легкими. Потом его сняли. Плита тоже была довольно старинная, завода Газоаппарат, хотя и не такая, как изображена в поваренной книге - где никелированные ручки краников, как лабораторные. Но все же она была на белых ножках, и у нее были чугунные решетчатые откидные крылья по бокам и ртутный термометр. Но главное - была дверца духовки! При открывании она издавала некий скрип, совершенно идентичный тому, какой издают вагоны поезда дальнего следования, когда локомотив только чуть тронулся. С тех пор, как меня стали брать в байдарочные походы, лет с пяти, это был совершенно волшебный звук. Но я не злоупотреблял.
Старославянская Библия
Это такой здоровый кирпич в переплете телячьей кожи, поцарапанном мышами, наверно. Шрифт крупный, и на первых нескольких страницах заглавные буквы начала глав кем-то разукрашены кисточкой цветной акварелью. Мой папа, хоть в бога в обычном смысле и не верил, но любил ее читать, и здорово потом пересказывал всякие (часто кровавые) истории про еврейских царей. Книгу эту папа ценил и как-то торжественно мне ее привез, передал в наследство, задолго до своей смерти. Я тоже по мере сил ее почитывал, хотя и трудновато на церковнославянском. Но надо сказать, что вплоть до каких-то годов в конце 19 века никакого перевода на современный русский и не существовало. Так что то, что читали и цитировали все русские классики, было именно этим текстом. Русский перевод художественно гораздо хуже, просто очень низкого уровня. Иногда смысл там вообще теряется. Например, надпись на надгробном камне Гоголя, "горьким смехом моим посмеюся" (из какого-то пророка, Исайя, кажется), в русском переводе просто отсутствует, там на этом месте ерунда какая-то. В свое время я также увлекался чтением английской Библии, King James version, тоже очень достойно написано, и конечно все цитаты в англоязычной литературе оттуда. Кирпич этот всегда лежал у меня на виду на полке, в пластиковом пакетике, я если и брал ее, то потом клал аккуратно обратно. Но как-то вдруг 2-3 года назад хотел туда заглянуть, смотрю - нету на месте. Ну, я пошарил рядом с диванчиком своим, нет, нигде нету. Я уж подумал, может я по сумасшедшему делу отвез ее кому-то зачем-то, всех поспрашивал, нет, ни у кого нету. Было грустно, вроде и не выносил из дома, а пропала. А тут вот недавно прочищал дорогу ко второй акустической колонке, и нашел, причем еще в одном пакете с ручками, то есть может и действительно я куда-то ее хотел вынести, но слава богу не собрался.
А на форзаце стоит дарственная чернильная надпись, с детства производившая на меня впечатление - от Жени Шаберникова в день его смерти, и дата 1911 года. Кто этот Женя Шаберников, я спрашивал у папы, но ничего не известно. Наверно, кто-то из друзей моего деда В.В.Ш.
Книжки
С чего я начал читать, я, увы, не помню. Одна из любимых детских книжек сознательного возраста - "Деньги" (до сих пор стоит за стеклом в старом шкафу), замечательная популярная книжка, со множеством исторических сведений о римских папах, королях, мошенниках и т.д. Многое из мировой истории я впервые узнал именно оттуда. Потом, помнится, я увлекался Грином, прочел все тома его собрания. С удовольствием читал Гофмана. Трех Мушкетеров тоже прочел, в каком-то растрепанном виде. Что-то из Жюль-Верна. Гоголя тоже читал, в старом издании, Портрет скажем. Старинным книгам из шкафа было еще одно употребление, не требовавшее умения читать. Много было книг, и русских, и на других языках, с красивыми тиснеными кожаными переплетами. Если приложить к ним бумажку, то штриховкой карандашом можно было перевести всю картинку. Были еще книги, которые читал нам вслух папа. Сперва Фрегат Паллада Гончарова, потом Одиссею в переводе Жуковского. Златокудрая Эос... Роскошная огромная старинная книга, с гравюрами Дорэ. К сожалению, исчезла после смерти папы. В довольно раннем возрасте мне попалась в руки маленькая книжечка в твердом красном переплете - четыре Евангелия, на русском. Прорубившись через первые страницы про то, кто родил кого, прочел-таки. С тех пор у меня как-то Евангелия по-русски, а Ветхий завет - по-старославянски. Старого завета по-русски в доме не было, я уж потом, в перестроечное время, купил в переходе карманное иностранное издание на тонкой бумаге. Кажется, английскую King James version, привезенную из-за границы, я держал в руках (и читал по-маленьку) раньше, чем русскую Библию. Забавно, когда я несколько лет назад работал в Дубне, то сидя у своего электронного микроскопа и передавая молодой женщине-коллеге фотографии ее объектов с какими-то подписями, в ответ на какой-то вопрос процитировал - Еже писах, писах. (Ну, то что Понтий Пилат сказал). Она не очень поняла, я стал объяснять - она говорит, да я давно читала, плохо помню. Тут же и выяснилось, что имела она в виду Мастера и Маргариту - это было для нее первоисточником по евангельским событиям. Спасибо Булгакову, очень многие советские и постсоветские люди узнали все это именно от него. Конечно, когда это было опубликовано, в журнале Москва, кажется, мы все это запоем читали и восхищались, и цитировали. Причем то что было у меня в руках, содержало еще машинописные вкладки на папиросной бумаге с вырезанными цензурой местами, например сон со сдачей валюты в театроподобном зале.
***
На этом заканчивается текст, переданный мне Димой. Но он продолжает писать воспоминания и, надеюсь, напишет и опубликует. Вот он, автор, Дима Шарвин.
Димин дед, Василий Васильевич Шарвин (1870-1930) - химик, профессор. Учился в Москве и в Гейдельберге. Работал в Московском техническом училище, Московском коммерческом институте, Московском химико-технологическом институте. Один из организаторов анилино-красочной промышленности в СССР.
Димин отец, Юрий Васильевич Шарвин (1919-1990) - физик, академик. Окончил МГУ. Работал в Физико-химическом ин-те им. Л. Я. Карпова, Институте физических проблем АН СССР, преподавал в Московском физико-техническом институте.
Сам Дима закончил Вторую школу, Физтех. Кандидат физ.-мат. наук. Работал в Институте физических проблем.
Он живет все в той же квартире в Петроверигском. Обе комнаты, со всей их старинной мебелью и штучками из прошлого, сдает в аренду. Сам живет на кухне. Вот здесь
Видите лесенку? По ней осуществляется подъем на полати, сооруженные над плитой
Кухонька совсем маленькая, но в ней как-то легко помещается и Дима, и все, что ему нужно, и еще жильцы пользуются.
Видите маленькие беленькие выдвижные ящички на фото справа? Их еще папа-академик собственноручно делал. А под ними проигрыватель Арктур. У меня такой был в ранней молодости, это тогда было очень круто. Димин Арктур жив и здоров, под его музыку мы слушали Димины рассказы и пили розовое испанское вино.
Закусывая его козьим сыром и маслинами.
В общем, это я все к чему? В 2009 г. в журнале "Большой город" была подборка историй о людях-неудачниках. Такие большие фотографии и маленькие истории с перечислением какого-то нереального числа неудач и нескладух в жизни каждого из героев. Возглавляет публикацию как раз Дима Шарвин. И подборка его неудач, вроде, вполне реальна, записана с его слов. А публикация как будто не про него. Никакой Дима не неудачник. Он светлый, он интересный, он чудесно пишет и он живет со вкусом и с удовольствием.
Морали тут никакой нет. Просто хотелось рассказать про Диму. Да, его текст публикуется, конечно, с его разрешения.
Во-первых тут будет не мой текст, и очень большой притом.
Во-вторых, он не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к Северу, ни к биологии.
В-третьих, у него странное название и мне лениво объяснять его происхождение.
В общем, вот текст. Кусок прошлой жизни. Автора зовут Дима. Фотографии мои. Кто осилит текст до конца, в конце скажу немножко, кто такой Дима. А кто не осилит, тому это точно не надо.
А я поехала в Кандалакшу. Пока доеду, вы как раз и дочитаете))
Квартира в Петроверигском, где я родился в 1955-м и жил потом лет до 13-ти с папой, мамой и бабушкой Алей, Александрой Георгиевной, папиной мамой, была двухкомнатной, комната побольше и комната поменьше. Ну и маленькая кухня. Потолки не то чтобы высокие, по старым меркам, но и не то чтобы низкие, по новым. Во всяком случае, на плечах у папы я свободно передвигался по комнатам, используя уши как органы управления. Дом был построен году в 34-м - 35-м, первоначально как кооператив, который потом прогорел и был выкуплен государством.
Кооператив этот старался сделать все подешевле, и, папа рассказывал, когда они въехали, в ванной вместо смесителя было просто два ржавых вентиля, соединенные тройником с резиновым шлангом. Но ко времени моего раннего детства все было уже нормально (слово, которым возмущалась моя бабушка, оно для нее было диким, ну разве что нормальная температура). Даже более того, в умывальнике в ванной стоял какой-то старинный, немецкий, вероятно, смеситель, потускневшей никелировки, у которого изливная трубка была поворотной, на два положения: одно просто струя, а другое маленький душик. Возможно, это было вывезено со старой квартиры. Ну, а потом произошел ремонт, и все уже стало обыкновенно. И зачем-то заменили большую ванну на поменьше. (Впрочем недавно я опять поставил старую, но большую, как было.)
Дом, хотя и формально сталинского времени, тем не менее явно носит черты конструктивизма 20-х. Попав недавно на чердак в связи с прокладкой интернета, я был поражен, увидев какие-то порядочного размера запыленные моторы с вентиляторами, никогда, вероятно, не работавшие, для общей приточно-вытяжной вентиляции. Вот, наверно, потому и разорились... В детстве, хотя, конечно, мы и по чердакам лазили, и на крышу вылезали, я почему-то их не замечал. Окна тоже везде большие, а на лестнице так просто огромные, не то что мерзкие маленькие квадратные окошки во многих жилых сталинках.
В общем, еще не было потеряно понятие о приличном человеческом жилье. Форточки, разумеется, были, и тоже порядочного размера. На металлических частях дубовых дверных ручек, которые я недавно отчистил, есть штампы Артель "Будущее" в Туле.
Замков на входной двери было два (стоят до сих пор), один обычный английский, но какой-то иностранный, с надписью Corbin (американская фирма, существует и теперь), а другой кустарного, вероятно, производства, с весьма замысловатым ключом - в сложенном виде просто длинный железный цилиндр, который нужно было вставить в круглую дырочку на двери, глубже замка, потом повернуть, чтобы откинулась бородка, потом потянуть немножко на себя, и потом уж отпирать. За ключом нужно было следить, чтобы не заржавел и не запачкался, чтобы бородка свободно откидывалась под собственным весом. Замок этот вызывал у меня уважение и трепет. Он не всегда хотел отпираться. Помню, как мы с родителями, вернувшись из байдарочного похода, вечером стоим на площадке перед дверью, папа крутит ключ в замке, а он не отпирается. Ощущение у меня было паническое, почему все и запомнилось. Не помню только, где при этом была бабушка. Ну, замок потом все же открылся, ко всеобщей радости. В юности, работая в лаборатории, я сделал-таки вполне приличную копию этого ключа из алюминия, правда без ручки. Кажется, он даже работал. Ну и, конечно, на двери еще была солидная железная цепочка, чтобы можно было приоткрывать дверь всяким подозрительным личностям. Глазков тогда не было.
Обстановка в квартире вся была старинная, переехавшая из многокомнатной дедовской профессорской квартиры в Обыденском переулке. Их там стали уплотнять, и мой дед вместе со своим другом академиком Мензбиром, орнитологом, переселились в какой-то дом рядом с Ленинской библиотекой. Но вскорости там стали копать метро, и дом поплыл. Тут уже переехали на Петроверигский. Дед помер в 1930-м году, так что это было уже без него. Маленькая комната была обставлена как кабинет, большая - как столовая. На окнах висели тяжелые темно-оливковые бархатные портьеры. Конечно, обе комнаты были по совместительству еще и спальнями, но это было как-то вторично и не лезло в глаза. Впрочем, никаких таких слов, как кабинет и столовая, не употреблялось. Как и никто не называл "библиотекой" книжки в шкафах. (Это я услышал в одной московской семье интеллигентов в первом поколении.)
В маленькой комнате у окна стоял огромный письменный стол, рядом с ним книжный шкаф, у противоположной стены - красного дерева пианино Bluthner, вдоль длинной стены кабинетный узкий диван с высокой спинкой и полкой сверху, на которую я конечно любил забираться. Посередине был еще круглый стол. Рядом с письменным столом как-то еще был втиснут круглый столик с черепаховой инкрустацией, на котором стоял (ламповый, конечно) приемник Мир с круглым зеленым глазком, прищуривавшимся при настройке. Поверх него по стеклу был выгравирован земной шар, а вокруг золоченый лавровый венок. Помню, как родители приникали к нему, вслушиваясь в голоса сквозь глушилки. Приемник жив до сих пор. Динамик у него здоровенный, и когда приемник выезжал летом на дачу, папа давал себе волю, и запускал на полную громкость Болеро Равеля.
В большой комнате стоял, натурально, обеденный стол, который можно было раздвинуть до немыслимых размеров, буфет, бабушкино бюро начала 19-го века с разными секретными ящичками, и еще один из многих дедовских книжных шкафов, но с зазеркаленными стеклянными створками. Там были наполовину книжки, считавшиеся бабушкиными, собрания русских писателей, Чехова в частности, наполовину одежда. На стене над бабушкиным спальным местом, которое было в сущности пружинным матрасом на подставках, висел большой ковер, а в изголовье стояла двустворчатая ширма с раскрашенными гравюрами, изображавшими галантную игру джентльменов и дам в бильярд и в карты. Резвясь как-то на бабушкином диване, я-таки заехал ногой по ширме, и с тех пор на стекле, покрывающем гравюру, трещина. Ковер был увешан миниатюрами на кости неизвестных изящных дам. На бюро среди прочего стоял барометр-анероид с надписью на циферблате Преемник Карл Борхардт, который ежедневно подвергался постукиванию бабушкиного ногтя по стеклу, чтобы выявить мелкие подробности движения атмосферы.
В детский сад меня, слава богу, не отдавали, я там провел только какое-то короткое время перед школой (ну, решили, что надо все же, для социализации). Там мне запомнились две вещи - падение с деревянной горки (столкнул, кажется, кто-то), с болезненным ушибом копчика, но без серьезных последствий, и урок лепки, где было велено из черно-серого пластилина вылепить воробушка. Воробушка я не знал как лепить, и сделал нечто более простое, сжав комочек двумя пальцами одной и двумя пальцами другой руки. Когда меня спросили, что это, я ответил - тетраэдр.
Так что я проводил время в основном дома. Дворовых приятелей как-то не было. Были иногда какие-то прогулочные группы, где пожилая тетушка выгуливала десяток детей по бульвару за памятником героям Плевны. Была еще преподавательница английского в старинном доме в Старосадском, совершенно бесполезная, которая запомнилась тем, что заставляла вырезать картинки из книжек и рифмовала обезьянки-monkeys. Но я не скучал. Игрушек было немного, но мне хватало деревянных крашеных кубиков и брусочков, из которых я создавал какие-то динамические адские машины, с тлеющим фитилем, по сгорании которого замок начинал рушиться. Для самоделок главным модулем была белая картонная коробка от диетических яиц. Еще у меня была любимая плюшевая лиса, долго нежно сохраняемая.
Из раннего детства что-то я помню сам, что-то по рассказам. Из собственных воспоминаний - меня принесли из ванной в большом белом махровом полотенце, и я решил из детской кроватки прыгнуть к маме куда-то на диван. Ну и действительно выпрыгнул, слава богу удачно. Сидя на горшке, я обкатывал во рту новое слово - аббысалютна. Лежа в кроватке, по рассказам родителей, я, увидев бутылку, возгласил - дати мити бутыку босую. Вот они, истоки алкоголизма. Помню, как я сижу солнечным днем на буфете в бабушкиной комнате, и по радио объявляют о запуске спутника. Это наверно 1959 год. Когда я научился писать, я просил положить мне какую-то еду на кухне, и пришедши туда рано утром, я оставил записку - нашел таракана, съел, он был жирнай и вкуснай. А тараканы действительно были - огромные черные. Еще был случай с одеждой. Тогда и у мальчиков, и у девочек был странноватый предмет туалета - лифчик, служивший для того, чтобы пристегивать к нему чулки. Так вот я как-то воспротивился, и заявил маме - сними его, пожалуйста, он меня унижает! Я имел в виду, что давит на плечи и принижает к земле.
Домашнее хозяйство вела бабушка. Регулярно приходила молочница, из деревни. Раз в неделю приезжал шофер с картонной коробкой заказа из ГУМа, не знаю уж, как это было организовано. Составлялся список на следующий раз. Колбаса заворачивалась в грубую серую оберточную бумагу со всякими макулатурными вкраплениями, сыр и масло - в пергаментную, хрусткую и полупрозрачную. Никакого полиэтилена не было. Икра была обычным делом, сохранилась масса плоских жестяных синих коробочек с осетром. Пошли под винтики-шурупчики и припой. Но лучше всего была паюсная, развесная. Нет уж ее теперь, увы... Был еще продовольственный магазин на Маросейке, тогда улице Богдана Хмельницкого, на углу Старосадского, который народом назывался Стеклянным еще в незапамятные времена, по словам бабушки, потому что у него были редкие тогда большие витрины из цельного стекла. Теперь там глобус гурме, стекла по-прежнему большие, но кого этим нынче удивишь...
В Стеклянном я помню автомат с подсолнечным маслом - то ли 20 копеек, то ли жетон. Бутылка, понятно, приносилась с собой. Затыкалась свернутой бумажкой. Про оливковое как-то не слыхали.
Были еще два магазина, ныне исчезнувшие, с замечательными интерьерами. Один - пищевые концентраты, возникший на волне хрущевской эйфории по поводу американской пищевой промышленности. Как войдешь - бил в нос сильный смешанный запах пряностей. В первом зале, поменьше, стояла как бы беседка, или павильон, резного темного дерева, застекленная, восьмиугольная, кажется, в которой посередине сидела продавщица, с кассой и весами, в одной стене было окошко, и продавались эти самые пряности в пакетиках, ну и еще фрукты. А в другом зале было самообслуживание, редкое по тем временам. Там были разные каши в квадратных брикетах, супы в пакетиках, консервы, среди которых любимая хрущевым кукуруза в банках. Другой магазин - кондитерская, напротив Стеклянного, сейчас там аптека. Внутри было немыслимое великолепие, какого и сейчас нигде не встретишь, разве в какой-нибудь пятизвездочной гостинице. Витрины были за цилиндрическими стеклами, опоясанные толстыми медными трубчатыми поручнями на литых бронзовых скульптурных кронштейнах. Еще в зале стояло несколько высоких круглых стеклянных башенок, в которых лежали на полках сладости. Наверху стояли роскошные китайские фарфоровые вазы. Справа стояли пара высоких столиков с красивым мраморным мозаичным верхом, и можно было выпить кофе с пирожными.
Треугольные красно-сине-белые молочные пакеты появились на моей памяти. Потом я их еще застал на работе в физпроблемах, это было молоко "за вредность", которое приносили каждый день. Мы с папой его разогревали и заваривали на нем растворимый кофе. Я применял способ его подогрева прямо в пакете - он ставился на алюминиевую пластину на газовой горелке. Надо было только срезать верхний уголок, чтобы не раздувался. Ну и до кипения не доводить, а то шов расходился. Как-то в пятницу я разогрел пакет, не открыв его, да так и забыл. А в понедельник обнаружилось, что молоко вовсе не скисло. Вот она, пастеризация!
Убирать квартиру приходила замечательная миниатюрная женщина тетя Мотя, Матрена Ильинична, кажется. Она вся лучилась неиссякаемым оптимизмом. Приходя, спрашивала - ну, где моя самописка? (имелась в виду швабра). Как-то она, укоряя меня за какие-то провинности, показывая на бронзовую даму, возлежащую у часов на шкафу, стала меня уверять, что бабушка, устав от моих шалостей, перевоплотилась в эту скульптуру. Ерунда, а запомнилось.
Но, конечно, вечером я внимательно прислушивался, не едет ли лифт и не лязгнет ли дверь на нашей площадке. Это могло означать приход папы или мамы. Лифт этот с железной дверью с сеткой верно служил до недавнего времени, и был заменен бесшумным немецким, с задумчивыми компьютерными мозгами. Ночью он засыпает, и чтобы его добудиться, надо несколько раз жать на кнопку и ждать с немецким терпением.
Дневные звуки в основном состояли из бесконечного воркования голубей, которое было разлито по всему объему двора. Звук, надо сказать, довольно тоскливый, особенно в пасмурную погоду. А в выходные так же весь двор заполнял голос старьевщика, который заунывно пел - старьёёё-берёёём, старьёёё-берёёём... Сам старьевщик был вовсе нематериален, я его никогда не видел, это было скорее природное явление. Другим давно исчезнувшим персонажем был уличный бродячий точильщик. Он перемещался между магазинами и парикмахерскими, неся на плече свой деревянный станок с электромотором и наждачными кругами, останавливался у дверей, подключал длинным проводом точило, и навострял ножи-ножницы, с замечательным снопом оранжевых искр.
Надо сказать, что именно эта квартира, и никакие другие, в которых случалось жить, служила мне местом действия читаемых книг. Похмельный Степа Лиходеев валялся на диване в маленькой комнате, и принимал благотворные сосиски в томате, подаваемые, кстати, в старинном дедовском никелевом сотейнике. Там же сидел и Воланд со своим глобусом во время бала, а сам бал проходил, конечно, в большой, как-то по случаю расширившейся.
Кухонная жизнь
Всякими кухонными процессами я, естественно, интересовался. Бабушкина кулинария была очень вкусной, но не слишком замысловатой. Она не гнушалась в том числе пользоваться знаменитой Книгой о вкусной и здоровой пище, да и я потом выпекал эклеры из заварного теста по рецепту оттуда. Впрочем, в шкафу была небольшая баночка такой диковинной вещи, как селитра - она добавлялась при варке языка, чтоб он был не серый, а розовый. Тоже, небось, наследство деда-химика. Пороха я из нее как-то не успел сделать... В буфете еще была бутылочка с загадочной жидкостью - ромовая эссенция, которая добавлялась в пирожные картошка, которых лучше бабушки никто не делал. Техники было немного - и вся старинная. Была ручная кофемолка фирмы Peugeot Freres, работающая и сегодня, в которой кроме кофе мололись иногда и другие вещи, и старинная немецкая ручная мясорубка, тоже ныне здравствующая. Ну была еще латунная ступка, в которой толкли грецкие орехи, и маленькая химическая фарфоровая, оставшаяся от деда, в которой терлась сахарная пудра. А папа был большим любителем прогресса, и иногда на кухне, через сопротивление бабушки, считавшей что мужчинам не место на кухне, возникали всякие чудесные вещи. Например, была как-то принесена картофелечистка, не электрическая, а приводимая в движение потоком воды из шланга. Там под прозрачной крышкой крутился барабан с наждачными стенками, и картофелины со стуком об него терлись о очищались. Ну, долго она не прожила, была уволена. Из моющих средств тогда было разве хозяйственное мыло и сода, но как только появилось жидкое мыло, папа тут же его притащил. Это была моющая жидкость Прогресс, с отвратительным химическим запахом. Но одна замечательная вещь все-таки была - советский кухонный комбайн, с огромным количеством всяких насадок и приставок. Вещь была настолько серьезная, что даже имени кажется не имела. Это было изделие какого-то военного завода, на каждой металлической детали был выбит ее номер. А корпус был сделан из какой-то очень качественной твердой голубой пластмассы. Это было настоящее чудо техники! Там была и мясорубка, и миксер, и кофемолка, и овощерезка, и тестомесилка с большой стеклянной чашей. Осенью на нем шинковали капусту. Когда-то, годы спустя, папа жил уже на Воробьевке в Физпроблемах, комбайн забарахлил. Оказалось, у него в редукторе стерлась какая-то бронзовая шестеренка, косозубая. Но институтские чудо-мастера сделали копию, и комбайн вернулся к жизни.
Я проявлял интерес и к самостоятельному кулинарному творчеству. Одно время я был захвачен идеей сделать подобие кока-колы, которую никто в те времена не пробовал. Основой был жженый сахар, лимонная кислота, что-то еще. Разливалась в маленькие бутылочки, и делались этикетки с каким-то иностранным названием. Еще я делал яблочный мармелад, но это в основном на даче, где был абсорбционный холодильник, на теплой решетке которого и сушились полоски пергаментной бумаги с яблочным пюре. Производительность была маленькая, но получалось вкусно. Еще я сбивал масло, из сметаны. А вершиной был самодельный самогонный аппарат, спаянный из высокой гедеэровской жестяной банки от сосисок. Сверху она закрывалась конусом, служившим конденсатором, а под ним была еще маленькая вороночка с припаянной отводной трубкой. В верхний конус клался лед из холодильника, талая вода потом вычерпывалась и подкладывался свежий лед. Брага делалась по-простому, из сахара и дрожжей. Самогон действительно получался, довольно отвратительного вкуса, как и положено. Идея очистки не приходила в голову. Надо сказать, что когда мы в Абрамцеве снимали дачу у дочки академика Белянкина, то ее пролетарский муж устраивал мне экскурсию по своему масштабному алкогольному производству. В саду стояла большая бочка, и, приподнимая крышку, рассказывалось - жена думает, у меня там удобрения, а у меня там - бражка! На кухне на плите кипел изрядного размера аппарат, про который говорилось - жена думает, у меня там белье кипит, а у меня там самогонка гонится! Хороший был мужик, катал нас на машине Победа, у которой мне запомнилась роскошная красная рукоять ручного тормоза, на левой стенке кабины, квадратного сечения и изогнутая буквой S.
На кухне еще, помнится мне, на стене висел большой, как барабан, круглый зеленый газовый счетчик, который иногда тихо вздыхал своими невидимыми кожаными легкими. Потом его сняли. Плита тоже была довольно старинная, завода Газоаппарат, хотя и не такая, как изображена в поваренной книге - где никелированные ручки краников, как лабораторные. Но все же она была на белых ножках, и у нее были чугунные решетчатые откидные крылья по бокам и ртутный термометр. Но главное - была дверца духовки! При открывании она издавала некий скрип, совершенно идентичный тому, какой издают вагоны поезда дальнего следования, когда локомотив только чуть тронулся. С тех пор, как меня стали брать в байдарочные походы, лет с пяти, это был совершенно волшебный звук. Но я не злоупотреблял.
Старославянская Библия
Это такой здоровый кирпич в переплете телячьей кожи, поцарапанном мышами, наверно. Шрифт крупный, и на первых нескольких страницах заглавные буквы начала глав кем-то разукрашены кисточкой цветной акварелью. Мой папа, хоть в бога в обычном смысле и не верил, но любил ее читать, и здорово потом пересказывал всякие (часто кровавые) истории про еврейских царей. Книгу эту папа ценил и как-то торжественно мне ее привез, передал в наследство, задолго до своей смерти. Я тоже по мере сил ее почитывал, хотя и трудновато на церковнославянском. Но надо сказать, что вплоть до каких-то годов в конце 19 века никакого перевода на современный русский и не существовало. Так что то, что читали и цитировали все русские классики, было именно этим текстом. Русский перевод художественно гораздо хуже, просто очень низкого уровня. Иногда смысл там вообще теряется. Например, надпись на надгробном камне Гоголя, "горьким смехом моим посмеюся" (из какого-то пророка, Исайя, кажется), в русском переводе просто отсутствует, там на этом месте ерунда какая-то. В свое время я также увлекался чтением английской Библии, King James version, тоже очень достойно написано, и конечно все цитаты в англоязычной литературе оттуда. Кирпич этот всегда лежал у меня на виду на полке, в пластиковом пакетике, я если и брал ее, то потом клал аккуратно обратно. Но как-то вдруг 2-3 года назад хотел туда заглянуть, смотрю - нету на месте. Ну, я пошарил рядом с диванчиком своим, нет, нигде нету. Я уж подумал, может я по сумасшедшему делу отвез ее кому-то зачем-то, всех поспрашивал, нет, ни у кого нету. Было грустно, вроде и не выносил из дома, а пропала. А тут вот недавно прочищал дорогу ко второй акустической колонке, и нашел, причем еще в одном пакете с ручками, то есть может и действительно я куда-то ее хотел вынести, но слава богу не собрался.
А на форзаце стоит дарственная чернильная надпись, с детства производившая на меня впечатление - от Жени Шаберникова в день его смерти, и дата 1911 года. Кто этот Женя Шаберников, я спрашивал у папы, но ничего не известно. Наверно, кто-то из друзей моего деда В.В.Ш.
Книжки
С чего я начал читать, я, увы, не помню. Одна из любимых детских книжек сознательного возраста - "Деньги" (до сих пор стоит за стеклом в старом шкафу), замечательная популярная книжка, со множеством исторических сведений о римских папах, королях, мошенниках и т.д. Многое из мировой истории я впервые узнал именно оттуда. Потом, помнится, я увлекался Грином, прочел все тома его собрания. С удовольствием читал Гофмана. Трех Мушкетеров тоже прочел, в каком-то растрепанном виде. Что-то из Жюль-Верна. Гоголя тоже читал, в старом издании, Портрет скажем. Старинным книгам из шкафа было еще одно употребление, не требовавшее умения читать. Много было книг, и русских, и на других языках, с красивыми тиснеными кожаными переплетами. Если приложить к ним бумажку, то штриховкой карандашом можно было перевести всю картинку. Были еще книги, которые читал нам вслух папа. Сперва Фрегат Паллада Гончарова, потом Одиссею в переводе Жуковского. Златокудрая Эос... Роскошная огромная старинная книга, с гравюрами Дорэ. К сожалению, исчезла после смерти папы. В довольно раннем возрасте мне попалась в руки маленькая книжечка в твердом красном переплете - четыре Евангелия, на русском. Прорубившись через первые страницы про то, кто родил кого, прочел-таки. С тех пор у меня как-то Евангелия по-русски, а Ветхий завет - по-старославянски. Старого завета по-русски в доме не было, я уж потом, в перестроечное время, купил в переходе карманное иностранное издание на тонкой бумаге. Кажется, английскую King James version, привезенную из-за границы, я держал в руках (и читал по-маленьку) раньше, чем русскую Библию. Забавно, когда я несколько лет назад работал в Дубне, то сидя у своего электронного микроскопа и передавая молодой женщине-коллеге фотографии ее объектов с какими-то подписями, в ответ на какой-то вопрос процитировал - Еже писах, писах. (Ну, то что Понтий Пилат сказал). Она не очень поняла, я стал объяснять - она говорит, да я давно читала, плохо помню. Тут же и выяснилось, что имела она в виду Мастера и Маргариту - это было для нее первоисточником по евангельским событиям. Спасибо Булгакову, очень многие советские и постсоветские люди узнали все это именно от него. Конечно, когда это было опубликовано, в журнале Москва, кажется, мы все это запоем читали и восхищались, и цитировали. Причем то что было у меня в руках, содержало еще машинописные вкладки на папиросной бумаге с вырезанными цензурой местами, например сон со сдачей валюты в театроподобном зале.
***
На этом заканчивается текст, переданный мне Димой. Но он продолжает писать воспоминания и, надеюсь, напишет и опубликует. Вот он, автор, Дима Шарвин.
Димин дед, Василий Васильевич Шарвин (1870-1930) - химик, профессор. Учился в Москве и в Гейдельберге. Работал в Московском техническом училище, Московском коммерческом институте, Московском химико-технологическом институте. Один из организаторов анилино-красочной промышленности в СССР.
Димин отец, Юрий Васильевич Шарвин (1919-1990) - физик, академик. Окончил МГУ. Работал в Физико-химическом ин-те им. Л. Я. Карпова, Институте физических проблем АН СССР, преподавал в Московском физико-техническом институте.
Сам Дима закончил Вторую школу, Физтех. Кандидат физ.-мат. наук. Работал в Институте физических проблем.
Он живет все в той же квартире в Петроверигском. Обе комнаты, со всей их старинной мебелью и штучками из прошлого, сдает в аренду. Сам живет на кухне. Вот здесь
Видите лесенку? По ней осуществляется подъем на полати, сооруженные над плитой
Кухонька совсем маленькая, но в ней как-то легко помещается и Дима, и все, что ему нужно, и еще жильцы пользуются.
Видите маленькие беленькие выдвижные ящички на фото справа? Их еще папа-академик собственноручно делал. А под ними проигрыватель Арктур. У меня такой был в ранней молодости, это тогда было очень круто. Димин Арктур жив и здоров, под его музыку мы слушали Димины рассказы и пили розовое испанское вино.
Закусывая его козьим сыром и маслинами.
В общем, это я все к чему? В 2009 г. в журнале "Большой город" была подборка историй о людях-неудачниках. Такие большие фотографии и маленькие истории с перечислением какого-то нереального числа неудач и нескладух в жизни каждого из героев. Возглавляет публикацию как раз Дима Шарвин. И подборка его неудач, вроде, вполне реальна, записана с его слов. А публикация как будто не про него. Никакой Дима не неудачник. Он светлый, он интересный, он чудесно пишет и он живет со вкусом и с удовольствием.
Морали тут никакой нет. Просто хотелось рассказать про Диму. Да, его текст публикуется, конечно, с его разрешения.