10 лет как не стало Евгения Александровича Нинбурга
Привыкнуть невозможно. Вместить невозможно, как невозможно это было и 10 лет назад. Белое море без Нинбурга невозможно - чувство, которое испытали самые разные люди тогда и испытывают до сих пор.
Через год после его смерти нам удалось написать о нем статью, через два года - выпустить книгу. Слово "удалось" тут относится не к техническим или материальным трудностям. Писать не получалось из-за слез, из-за полного смятения и непонимания, как теперь жить. Но сейчас смотрю на ту давнишнюю статью и понимаю, что она получилась хорошо.
Статья лежит на сайте журнала "Биология", воспроизведу на всякий случай и здесь.
Конец прекрасной эпохи
Эта статья - попытка рассказать о человеке по имени Евгений Александрович Нинбург. О человеке, ставшем эпохой в педагогике, в истории российской морской биологии, в изучении Белого моря. И в жизни каждого из сотен знавших его людей. В статье использованы воспоминания учеников, друзей и коллег Евгения Александровича. Мы писали вместе, потому что никто из нас не смог написать о нем сам, один.
Хотя, казалось бы, рассказать о Евгении Александровиче очень просто. Всю жизнь он учил детей. Диссертаций не защитил, в профессора не вышел, богатств не нажил. Назывался по официальной табели о рангах неброско - педагог дополнительного образования.
Рассказать о нем очень непросто. Не обремененный никакими степенями и титулами педагог дополнительного образования сделал то, чем может похвастаться не всякий академик. Он создал юношескую исследовательскую лабораторию, выпускники которой изменили облик нескольких университетских кафедр. Он создал научную школу, существующую уже пятый десяток лет. Он создал мир, в котором непостижимым образом вырастали поколения первоклассных ученых и чудесных людей.
Рассказать о нем почти невозможно. Никто и никогда не поймет КАК он это сделал. Потому что он просто так жил.
«Жил-был на свете наш Шеф. И люди, которым он повстречался на пути, становились лучше, потому что сам Шеф - замечательный человек»
Евгений Александрович родился в Петербурге и был от Петербурга неотделим, хотя никакой традиционной петербургской холодностью и сдержанностью не страдал. Наоборот - был необыкновенно, живой, веселый, чуткий к любому движению жизни. С ним было необыкновенно увлекательно идти по улице и слушать его рассказы. Никакая экскурсия и никакой путеводитель такого Петербурга не знали, каким одаривал счастливцев Нинбург. Петербургом и - собой. Удивительно, но это всегда и всем было интересно, от детишек, на десятилетия его младших, до его ровесников и одноклассников. «Женька Нинбург всегда был совершенно неординарной личностью и много оставил и в нас тоже. И в зрелой части жизни мы продолжаем понимать, чем было для нас идти по жизни вместе с Женей». Так очень нечасто бывает, но те, кто шли вместе с ним по Ленинграду 50-х, остались рядом до конца. Просто с каждым годом идущих вместе с ним становилось все больше и больше.
Евгений Александрович окончил кафедру зоологии беспозвоночных ЛГУ, защитив дипломную работу, посвященную паразитам беломорской горбуши, написанную под руководством Ю.И. Полянского. Однако еще до окончания университета он поступил на работу в Зоологический институт АН СССР на должность внештатного экскурсовода в Зоологическом музее. В 1962 году он был зачислен в штат Зоологического музея. Именно в этот период заложился тот стиль деятельности, которому он не изменил до последних дней своей жизни. Сама работа, в смысле служебных обязанностей (ведение ли экскурсий в ЗИНе или, позднее, методическая или преподавательская деятельность), были лишь субстратом для создания некоторой неформальной общности людей, увлеченных тем, что делал Шеф. Самыми чуткими к таким группировкам и нуждающимися в компании близких людей всегда были школьники. Поэтому не удивительно, что в ЗИНе очень быстро возник зоологический кружок под руководством Евгения Александровича.
Сам он рассказывает об этом так. «Прошло несколько месяцев моей работы в музее. И вот однажды вызывает меня заведующий Донат Владимирович Наумов и предлагает заняться юннатским кружком. Дело в том, что на институт насел райком партии - организуйте у себя юннатские кружки для василеостровских детей. Я, понятное дело, стал сопротивляться руками и ногами. Начальство оказалось, однако, хитрее и умнее, чем мне казалось. Следующая беседа у меня состоялась уже с учёным секретарём института Верой Николаевной Никольской. С чисто женской хитростью она спросила у меня, занимался ли я в каком-нибудь зоологическом кружке. Пришлось ответить, что даже в двух - во Дворце пионеров и в зоопарке.
- А у кого?
- У Дмитрия Ефимовича Родионова и Александра Петровича Паринкина.
- Ну а теперь отдавай им долги!
Заявление Веры Николаевны так меня поразило, что я и согласился».
Тот, самый первый кружок располагался в маленькой квартирке в здании Зоологического института. И не было еще никакой славы, и репутации, и детей там занималось совсем немного, и было это больше сорока лет назад. И понятие «школа Нинбурга» никому еще в голову не приходило, а она уже началась, школа Нинбурга. И тогдашние ее ученики, нынешние доктора биологических наук, все ужасно заслуженные и высоко профессиональные, вспоминают то время, как лучшее в своей жизни.
«Жизнь в этой “нехорошей”, по мнению замдиректора по АХЧ ЗИНа, квартире била ключом и была мало регламентирована, - можно было приходить в любое время и, конечно, ничем не напоминала скучный ритм школы. Думаю, что не в последнюю очередь именно этим атмосфера в кружке притягивала и подкупала. Творческая свобода, чего большинство из нас в школе были напрочь лишены, новизна и подлинность происходивших при нас и с нашим участием, пускай и маленьких, но открытий, завораживали. Словом, это был дом, быстро ставший родным, где было, не только тепло (душевно), но и страшно интересно - все можно и нужно было делать самому. Одно смотрение в бинокуляр (все равно на что) на несколько первых недель в кружке превратило мою жизнь в праздник… Маленький и щуплый - шестиклассником, правда, много выше среднего по росту, я, думается, был уже едва ли не выше него, Нинбург брал не видом и даже, может быть не действием, а интонацией, открытостью и подлинным интересом не к детям вообще, а к каждому, как к личности».
Самым интересным для Евгения Александровича всегда оставалось то общение, которое возникает между людьми совместно решающими сложную задачу, работающими вместе. Поэтому довольно быстро кружок из чисто юннатского объединения превратился в некоторое подобие настоящей исследовательской лаборатории. В этом очень помог Кандалакшский государственный заповедник, который был весьма заинтересован в масштабных гидробиологических исследованиях на своих акваториях.
«К концу второго года существования кружка возникла идея экспедиции на Белое море. Кому она первому пришла в голову, я боюсь сказать. Не мне, это точно - я до того никогда на море не работал. Скорее всего, моей коллеге Эмме Николаевне Егоровой, которая проходила студенческую практику на Ряжкове. Мы написали в Кандалакшский заповедник … и вскоре получили благоприятный ответ. Началась подготовка. Это было непросто. Дело в том, что в Зоологическом Институте формально такой структуры, как юннатские кружки, не существовало. А надо было получить оборудование, спальные мешки, палатки, спирт, формалин, добыть продукты. Нелегко было объяснить, зачем Музею, не ведущему самостоятельной научной работы и не имевшему своих экспедиций, всё это надо. Денег тоже неоткуда взять. Тут помог профком ЗИНа. Поскольку в кружке занимались трое детей сотрудников, их родителям дали безвозвратные ссуды. Нам с Эммочкой Егоровой заплатили командировочные. Вот на эти мизерные деньги плюс родительские мы и поехали. […]
Самое главное в подготовке той, самой первой, экспедиции заключалось в другом. Я понял, что надо учиться. И пошёл в обучение к Павлу Николаевичу Митрофанову, который ездил на Белое море с юннатами Дворца пионеров, а потом Кировского Дворца культуры, ещё в пятидесятые годы. Наше знакомство до того было почти шапочным - я занимался во Дворце в кружке зоологии, а Павел Николаевич руководил соседним гидробиологическим кружком. Многому научил меня этот замечательный, удивительно талантливый человек. Как организовать работу, быт экспедиции, что можно и что нельзя делать. Очень важным изобретением Павла Николаевича был бортжурнал, так хорошо знакомый всем, кто уже бывал в Беломорских экспедициях.
И вот мы сели в поезд. Началась I Беломорская экспедиция. Собственно, с этого момента и началась история нашей лаборатории и наших экспедиций. Но мы все об этом ещё даже не подозревали».
Так, в 1964 году, началась Первая исследовательская экспедиция школьников под руководством Евгения Александровича Нинбурга. Так началась жизнь Лаборатории экологии морского бентоса (ЛЭМБ), которая существует и по сей день. На протяжении следующих десятилетий менялось многое, Евгений Александрович несколько раз сменил место работы, вместе с ним место прописки меняла и лаборатория. Каждое новое место приносило и что-то новое, добавляло новые штрихи.
В 1967 году Евгений Александрович перешел в Специализированную школу-интернат при ЛГУ (ее еще именуют 45-ым интернатом). Именно здесь он смог в полной мере реализовать то, что началось в ЗИНе, здесь оформилась сама Лаборатория и сформировалась основная парадигма ее существования. В сорок пятом интернате Шеф проработал девять лет.
В 1976 году он перешел на должность методиста, а затем руководителя детской исследовательской лаборатории на юннатской станции дворца пионеров им. Васи Алексеева в Кировском районе Ленинграда. В бурной истории Лаборатории, которой руководил Е. А. Нинбург, юннатская станция стала, пожалуй, самым тихим местом. Здесь Шеф проработал 17 лет. Спокойная обстановка, большая свобода педагогической «провинции», все это позволило окончательно сформироваться той научно-педагогической парадигме, которая зародилась в сорок пятом интернате. На юннатской станции, Лаборатория оформилась как настоящее структурное подразделение. И хотя в современной «табели о рангах» такого детского объединения, как «лаборатория» не существует, кружок Е.А.Нинбурга даже в официальных документах проходил под названием «Лаборатория экологии морского бентоса». Поскольку станция находилась на отшибе, это не был центральный Дворец пионеров, то в Лабораторию приходили в основном люди мотивированные, интересующиеся биологией. Это в значительной степени способствовало процветанию ЛЭМБ не просто как кружка, но как настоящей научной единицы.
В марте 1992 г. Евгений Александрович перешел в отдел биологии Санкт-Петербургского городского Дворца творчества юных. Естественно, вместе с ним перебралась туда и Лаборатория вместе со всеми учениками. Последние пятнадцать лет своей жизни Шеф провел во Дворце, где он очень быстро стал своим. Ежегодно совершались экспедиции, писались и издавались исследовательские работы его учеников. На новом месте, постепенно, все завертелось как в былые годы…
Но где бы ни жила Лаборатория, что бы ни менялось в ее названии и географии, неизменным оставалось одно. В нее приходили дети. Приходили и оставались, навсегда пораженные другой, открывшейся им жизнью.
«Слева от двери стояла большая стеклянная витрина, в которой лежали какие-то сушеные животные. Я сидел за столом, рядом с которым стоял ТЕРМОСТАТ. Настоящий термостат! О котором я читал в книжках. Рядом с этим чудом был стол, на котором располагались обычные чашки, блюдца и чайные ложки. Сразу напротив двери стоял шкаф, весь обклеенный фотографиями. На фотографиях было море, люди, лодки под парусами. За шкафом располагались столы, на которых стояли МИКРОСКОПЫ! А на маленьком столике грудились пробирки с резиновыми пробками, в которых были какие-то непонятные организмы. Три пробирки стояли в настоящей ЧАШКЕ ПЕТРИ (иметь ее для опытов было мечтой всей моей жизни)! Рядом лежала записка: “Проверить, что это такое или выкинуть”. Неподалеку было мусорное ведро до краев заполненное пробирками с крышками. В ведре - записка “Женька, разберись со своими ручейниками!” Вот это организация! Настоящие пробирки выкидывают»
Их поражала вся эта домашне-научная обстановка. Их поражал царивший здесь человек, внешность которого один к одному соответствовала детским представлениям о том, как должен выглядеть профессор. Борода, седая шевелюра. «Ну, думаю, он и есть - ПРОФЕССОР».
И только гораздо, гораздо позже, через годы, выросшие дети начинали понимать, что дело было не в бороде и шевелюре, не в термостате и чашках Петри. Все было куда проще и сложнее одновременно.
«Шеф покорял сразу: в общении с ним чувствовалась искренность, которую больше, я, наверное, не встречал ни у кого другого. Общение с Евгением Александровичем представляло огромную ценность, и этим даром он очень щедро делился. Разговаривая с ним, можно было прикоснуться к миру науки, миру увлеченных и порядочных людей, принадлежащих разным эпохам. Это от него я узнал, что нет, скажем, Тимофеева-Ресовского или Мечникова, а есть Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и Илья Ильич Мечников. Чувствовалась связь времен: он всегда очень живо рассказывал о времени своей молодости, о людях с которыми встречался сам, о различных местах, где ему пришлось побывать и, конечно, о Белом море. При этом он никогда не выпячивал собственной персоны, вообще был очень скромным человеком. В “оправдание” этому Евгений Александрович любил рассказывать о том, что у него нет спортивных качеств: в юности он участвовал в соревнованиях (очень хорошо плавал, даже сдавал за кого-то этот норматив в Университете), но был вежливо выпровожен тренером именно с такой мотивировкой: “отсутствие спортивных качеств”, отсутствие желания во что бы то ни стало быть первым. В нем не было ни капли “бронзы”, временами Шеф казался моложе многих сотрудников».
«Слово его было: да-да, нет-нет, а от лукавого ничего и не наблюдалось. Он был так чудесно (хотя, возможно, и не очень просто для самых близких) устроен, что в нем НЕ ЗАПЕЧАТЛЕЛОСЬ ЗЛО. Вот это удивительно, достойно восхищения и не поддается механическому подражанию. У него - и вот это безумно важно - НЕ БЫЛО САМОЛЮБИЯ, то есть “образа себя”, за который мы обычно в ослеплении своем и боремся, и страдаем и, в конце-концов, готовы жертвовать всем, включая ближних своих и друзей своих и вообще вещами, которыми жертвовать нельзя. Наше самолюбие как тень - иногда его и не видно, но это только потому, что света мало. Но невозможно представить себе, как Е.А. втихаря прикидывает - в каком облике он видится окружающим и соответствует ли он этому видению в каждый данный момент. Бред какой-то. У НЕГО БЫЛО ДОСТОИНСТВО, понимание своего номинала - ни больше, но и не меньше. А это совсем другая, прямо противоположная самолюбию материя».
«Стержень, на который вся "школа Нинбурга" нанизывается - подлинность. Почти все, образования подобного толка в какой-то мере компенсация личных проблем педагога (ов) - неуверенности, нереализванности, самолюбия и проч. Этого абсолютно не было у Е.А. - в каждую минуту ему было просто интересно. Интересно все».
И все? Неужели так безумно просто стать великим педагогом? Быть собой и любить свое дело? Может показаться, что он и не учил. Учил! Еще как учил! Те же выросшие дети, наученные им доходить до самой сути, теперь используют свои выученные головы, чтобы сформулировать ясно и четко суть его школы. Как ни странно, это оказывается не так-то просто. Ведь суть школы Нинбурга определялась не придуманной и записанной методикой, а всем способом жизни, в котором иначе было просто невозможно.
«Тяга узнавать что-то новое, учиться, в нем не ослабевала. Помню, года полтора назад он сказал мне, что увлекся русской поэзией, назвал несколько малоизвестных имен, показал полочку, заставленную поэтическими сборниками. Уровень его эрудиции был поразителен: часто в разговоре всплывали имена, события, о которых я ничего не знал. Было стыдно и хотелось соответствовать. Соответствовать хотелось и в другом. Евгений Александрович был настоящим тружеником. До последнего времени он работал в двух школах, вел группы во Дворце. Дома, на рабочем столе и под ним всегда лежали пачки бумаги - рукописи. Он торопился их писать, хотел издать, может быть, предчувствуя уход».
«Однажды произошла такая забавная сцена. После одной из конференций, как водится, был организован банкет. Перед его началом я беседовал со своим однокашником по Лаборатории, который уже давно руководит отдельной исследовательской группой. Он отказался пойти расслабляться. На вопрос почему, он дал ответ, которому я совершенно не удивился. Он сказал, что у него еще не набит в компьютер материал за этот год… Вот она школа! Научный материал, который собирает группа, не просто ценен, он бесценен. Чувство ответственности за коллективный продукт - это то главное, что оставил в нас Евгений Александрович. На этом всегда стояла и, надеюсь, будет стоять Лаборатория.
Масса воспоминаний детства связана с тем, как Шеф и меня, и других школьников отчитывал (а кто его знал лично, помнит, что нрава он был крутого) за плохо написанный бланк дночерпательной пробы. Один такой бланк пришлось переписывать двенадцать раз. Все расчеты, которые мы проводили (тогда еще на калькуляторах), он требовал повторять до двух совпадающих значений. Это было залогом правильности полученных величин. Сейчас есть компьютеры, но я с удовольствием вижу наших учеников, которые с величайшей тщательностью по два раза проверяют те исходные данные, которые попадают в файлы. До сих пор не могу без содрогания смотреть на горы материала, записей, баночек и т.п., которые громоздятся на рабочих столах моих коллег. Шеф всегда требовал от нас, чтобы все было заинвентаризировано и задокументировано так, как положено, а не так как захотелось. Тысячи фиксаций, сотни полевых дневников и архивных папок он требовал хранить в соответствии с каталогами, номерами и адресами, за порядком которых он неизменно следил. Школьником меня это злило и возмущало. Сейчас я понимаю, что без этого никак.
А сколько нам приходилось выслушивать по поводу плохо написанной этикетки в фиксации… Эта почти маниакальная тщательность позволила ученикам Евгения Александровича добиться успехов не только в науке но и в других сферах деятельности. На одном из сборов выпускников ЛЭМБ успешная бизнес-леди сказала, что своим успехом в работе она обязана тому, что ее в свое время научили писать этикетки».
Да, бывало, что злились и возмущались, а потом гордились, и уже не могли расстаться и не могли уже жить по-другому. И злиться, и гордиться, и жить было очень легко, потому что казалось, нет, подразумевалось, что Шеф будет всегда… «Ясно, что все в жизни меняется, но вот Лаборатория и Шеф - это навсегда. Каждый раз, приезжая в Питер или встречаясь с ребятами в других городах или в «сети», я знал, что Он тут. Стоит зайти во Дворец вечером - узнает, скажет, как будто вчера расстались: «А, привет! Сейчас как раз чай будем пить! Как дела?» Именно так казалось нам всем. И кажется до сих пор.
«И не воспринимаю я Шефа в прошедшем времени. Я таков, каков я есть, потому что в моей жизни ЕСТЬ он. И БУДЕТ, покуда я существую. Просто Шеф доверяет мне ходить в новые маршруты - и достойно их завершать». «Такой маленький и такой горячий человек, который умудрился повлиять на жизнь тысяч людей, научив их не столько биологии, сколько вещам другим, более важным: добросовестности, честности, оптимистичному взгляду на мир, умению преодолевать трудности».
За сорок четыре года своей научной и педагогической работы Евгений Александрович выпустил более шестисот учеников. За это время было организовано более 70 научно-исследовательских экспедиций школьников на Белое и Баренцево море. Материалы, собранные в них легли в основу 204 исследовательских работ школьников и студентов. Было опубликовано более чем сто статей и тезисов докладов на разнообразных конференциях. Сам же Евгений Александрович, оставаясь в тени успехов своих учеников, успел опубликовать лишь немногое из того, что мог. Последняя его работа вышла за пять дней до его ухода…
Через двадцать один день, после возвращения из сорок второй беломорской экспедиции, 13 сентября 2006 г. его не стало.
«Он меньше учил, чем многие другие. Кажется, что он только придумал правила игры (или они его?) и жил, сохраняя их от нарушения. Мы выросли по этим правилам, с виду такие большие, умные, и даже иногда успешные и счастливые. Мы могли бы смотреть на него свысока (и многие однажды смотрели), если бы не помнили, что нас бы вообще не было без него».
Ученики, коллеги, друзья Е.А.Нинбурга
Через год после его смерти нам удалось написать о нем статью, через два года - выпустить книгу. Слово "удалось" тут относится не к техническим или материальным трудностям. Писать не получалось из-за слез, из-за полного смятения и непонимания, как теперь жить. Но сейчас смотрю на ту давнишнюю статью и понимаю, что она получилась хорошо.
Статья лежит на сайте журнала "Биология", воспроизведу на всякий случай и здесь.
Конец прекрасной эпохи
Эта статья - попытка рассказать о человеке по имени Евгений Александрович Нинбург. О человеке, ставшем эпохой в педагогике, в истории российской морской биологии, в изучении Белого моря. И в жизни каждого из сотен знавших его людей. В статье использованы воспоминания учеников, друзей и коллег Евгения Александровича. Мы писали вместе, потому что никто из нас не смог написать о нем сам, один.
Хотя, казалось бы, рассказать о Евгении Александровиче очень просто. Всю жизнь он учил детей. Диссертаций не защитил, в профессора не вышел, богатств не нажил. Назывался по официальной табели о рангах неброско - педагог дополнительного образования.
Рассказать о нем очень непросто. Не обремененный никакими степенями и титулами педагог дополнительного образования сделал то, чем может похвастаться не всякий академик. Он создал юношескую исследовательскую лабораторию, выпускники которой изменили облик нескольких университетских кафедр. Он создал научную школу, существующую уже пятый десяток лет. Он создал мир, в котором непостижимым образом вырастали поколения первоклассных ученых и чудесных людей.
Рассказать о нем почти невозможно. Никто и никогда не поймет КАК он это сделал. Потому что он просто так жил.
«Жил-был на свете наш Шеф. И люди, которым он повстречался на пути, становились лучше, потому что сам Шеф - замечательный человек»
Евгений Александрович родился в Петербурге и был от Петербурга неотделим, хотя никакой традиционной петербургской холодностью и сдержанностью не страдал. Наоборот - был необыкновенно, живой, веселый, чуткий к любому движению жизни. С ним было необыкновенно увлекательно идти по улице и слушать его рассказы. Никакая экскурсия и никакой путеводитель такого Петербурга не знали, каким одаривал счастливцев Нинбург. Петербургом и - собой. Удивительно, но это всегда и всем было интересно, от детишек, на десятилетия его младших, до его ровесников и одноклассников. «Женька Нинбург всегда был совершенно неординарной личностью и много оставил и в нас тоже. И в зрелой части жизни мы продолжаем понимать, чем было для нас идти по жизни вместе с Женей». Так очень нечасто бывает, но те, кто шли вместе с ним по Ленинграду 50-х, остались рядом до конца. Просто с каждым годом идущих вместе с ним становилось все больше и больше.
Евгений Александрович окончил кафедру зоологии беспозвоночных ЛГУ, защитив дипломную работу, посвященную паразитам беломорской горбуши, написанную под руководством Ю.И. Полянского. Однако еще до окончания университета он поступил на работу в Зоологический институт АН СССР на должность внештатного экскурсовода в Зоологическом музее. В 1962 году он был зачислен в штат Зоологического музея. Именно в этот период заложился тот стиль деятельности, которому он не изменил до последних дней своей жизни. Сама работа, в смысле служебных обязанностей (ведение ли экскурсий в ЗИНе или, позднее, методическая или преподавательская деятельность), были лишь субстратом для создания некоторой неформальной общности людей, увлеченных тем, что делал Шеф. Самыми чуткими к таким группировкам и нуждающимися в компании близких людей всегда были школьники. Поэтому не удивительно, что в ЗИНе очень быстро возник зоологический кружок под руководством Евгения Александровича.
Сам он рассказывает об этом так. «Прошло несколько месяцев моей работы в музее. И вот однажды вызывает меня заведующий Донат Владимирович Наумов и предлагает заняться юннатским кружком. Дело в том, что на институт насел райком партии - организуйте у себя юннатские кружки для василеостровских детей. Я, понятное дело, стал сопротивляться руками и ногами. Начальство оказалось, однако, хитрее и умнее, чем мне казалось. Следующая беседа у меня состоялась уже с учёным секретарём института Верой Николаевной Никольской. С чисто женской хитростью она спросила у меня, занимался ли я в каком-нибудь зоологическом кружке. Пришлось ответить, что даже в двух - во Дворце пионеров и в зоопарке.
- А у кого?
- У Дмитрия Ефимовича Родионова и Александра Петровича Паринкина.
- Ну а теперь отдавай им долги!
Заявление Веры Николаевны так меня поразило, что я и согласился».
Тот, самый первый кружок располагался в маленькой квартирке в здании Зоологического института. И не было еще никакой славы, и репутации, и детей там занималось совсем немного, и было это больше сорока лет назад. И понятие «школа Нинбурга» никому еще в голову не приходило, а она уже началась, школа Нинбурга. И тогдашние ее ученики, нынешние доктора биологических наук, все ужасно заслуженные и высоко профессиональные, вспоминают то время, как лучшее в своей жизни.
«Жизнь в этой “нехорошей”, по мнению замдиректора по АХЧ ЗИНа, квартире била ключом и была мало регламентирована, - можно было приходить в любое время и, конечно, ничем не напоминала скучный ритм школы. Думаю, что не в последнюю очередь именно этим атмосфера в кружке притягивала и подкупала. Творческая свобода, чего большинство из нас в школе были напрочь лишены, новизна и подлинность происходивших при нас и с нашим участием, пускай и маленьких, но открытий, завораживали. Словом, это был дом, быстро ставший родным, где было, не только тепло (душевно), но и страшно интересно - все можно и нужно было делать самому. Одно смотрение в бинокуляр (все равно на что) на несколько первых недель в кружке превратило мою жизнь в праздник… Маленький и щуплый - шестиклассником, правда, много выше среднего по росту, я, думается, был уже едва ли не выше него, Нинбург брал не видом и даже, может быть не действием, а интонацией, открытостью и подлинным интересом не к детям вообще, а к каждому, как к личности».
Самым интересным для Евгения Александровича всегда оставалось то общение, которое возникает между людьми совместно решающими сложную задачу, работающими вместе. Поэтому довольно быстро кружок из чисто юннатского объединения превратился в некоторое подобие настоящей исследовательской лаборатории. В этом очень помог Кандалакшский государственный заповедник, который был весьма заинтересован в масштабных гидробиологических исследованиях на своих акваториях.
«К концу второго года существования кружка возникла идея экспедиции на Белое море. Кому она первому пришла в голову, я боюсь сказать. Не мне, это точно - я до того никогда на море не работал. Скорее всего, моей коллеге Эмме Николаевне Егоровой, которая проходила студенческую практику на Ряжкове. Мы написали в Кандалакшский заповедник … и вскоре получили благоприятный ответ. Началась подготовка. Это было непросто. Дело в том, что в Зоологическом Институте формально такой структуры, как юннатские кружки, не существовало. А надо было получить оборудование, спальные мешки, палатки, спирт, формалин, добыть продукты. Нелегко было объяснить, зачем Музею, не ведущему самостоятельной научной работы и не имевшему своих экспедиций, всё это надо. Денег тоже неоткуда взять. Тут помог профком ЗИНа. Поскольку в кружке занимались трое детей сотрудников, их родителям дали безвозвратные ссуды. Нам с Эммочкой Егоровой заплатили командировочные. Вот на эти мизерные деньги плюс родительские мы и поехали. […]
Самое главное в подготовке той, самой первой, экспедиции заключалось в другом. Я понял, что надо учиться. И пошёл в обучение к Павлу Николаевичу Митрофанову, который ездил на Белое море с юннатами Дворца пионеров, а потом Кировского Дворца культуры, ещё в пятидесятые годы. Наше знакомство до того было почти шапочным - я занимался во Дворце в кружке зоологии, а Павел Николаевич руководил соседним гидробиологическим кружком. Многому научил меня этот замечательный, удивительно талантливый человек. Как организовать работу, быт экспедиции, что можно и что нельзя делать. Очень важным изобретением Павла Николаевича был бортжурнал, так хорошо знакомый всем, кто уже бывал в Беломорских экспедициях.
И вот мы сели в поезд. Началась I Беломорская экспедиция. Собственно, с этого момента и началась история нашей лаборатории и наших экспедиций. Но мы все об этом ещё даже не подозревали».
Так, в 1964 году, началась Первая исследовательская экспедиция школьников под руководством Евгения Александровича Нинбурга. Так началась жизнь Лаборатории экологии морского бентоса (ЛЭМБ), которая существует и по сей день. На протяжении следующих десятилетий менялось многое, Евгений Александрович несколько раз сменил место работы, вместе с ним место прописки меняла и лаборатория. Каждое новое место приносило и что-то новое, добавляло новые штрихи.
В 1967 году Евгений Александрович перешел в Специализированную школу-интернат при ЛГУ (ее еще именуют 45-ым интернатом). Именно здесь он смог в полной мере реализовать то, что началось в ЗИНе, здесь оформилась сама Лаборатория и сформировалась основная парадигма ее существования. В сорок пятом интернате Шеф проработал девять лет.
В 1976 году он перешел на должность методиста, а затем руководителя детской исследовательской лаборатории на юннатской станции дворца пионеров им. Васи Алексеева в Кировском районе Ленинграда. В бурной истории Лаборатории, которой руководил Е. А. Нинбург, юннатская станция стала, пожалуй, самым тихим местом. Здесь Шеф проработал 17 лет. Спокойная обстановка, большая свобода педагогической «провинции», все это позволило окончательно сформироваться той научно-педагогической парадигме, которая зародилась в сорок пятом интернате. На юннатской станции, Лаборатория оформилась как настоящее структурное подразделение. И хотя в современной «табели о рангах» такого детского объединения, как «лаборатория» не существует, кружок Е.А.Нинбурга даже в официальных документах проходил под названием «Лаборатория экологии морского бентоса». Поскольку станция находилась на отшибе, это не был центральный Дворец пионеров, то в Лабораторию приходили в основном люди мотивированные, интересующиеся биологией. Это в значительной степени способствовало процветанию ЛЭМБ не просто как кружка, но как настоящей научной единицы.
В марте 1992 г. Евгений Александрович перешел в отдел биологии Санкт-Петербургского городского Дворца творчества юных. Естественно, вместе с ним перебралась туда и Лаборатория вместе со всеми учениками. Последние пятнадцать лет своей жизни Шеф провел во Дворце, где он очень быстро стал своим. Ежегодно совершались экспедиции, писались и издавались исследовательские работы его учеников. На новом месте, постепенно, все завертелось как в былые годы…
Но где бы ни жила Лаборатория, что бы ни менялось в ее названии и географии, неизменным оставалось одно. В нее приходили дети. Приходили и оставались, навсегда пораженные другой, открывшейся им жизнью.
«Слева от двери стояла большая стеклянная витрина, в которой лежали какие-то сушеные животные. Я сидел за столом, рядом с которым стоял ТЕРМОСТАТ. Настоящий термостат! О котором я читал в книжках. Рядом с этим чудом был стол, на котором располагались обычные чашки, блюдца и чайные ложки. Сразу напротив двери стоял шкаф, весь обклеенный фотографиями. На фотографиях было море, люди, лодки под парусами. За шкафом располагались столы, на которых стояли МИКРОСКОПЫ! А на маленьком столике грудились пробирки с резиновыми пробками, в которых были какие-то непонятные организмы. Три пробирки стояли в настоящей ЧАШКЕ ПЕТРИ (иметь ее для опытов было мечтой всей моей жизни)! Рядом лежала записка: “Проверить, что это такое или выкинуть”. Неподалеку было мусорное ведро до краев заполненное пробирками с крышками. В ведре - записка “Женька, разберись со своими ручейниками!” Вот это организация! Настоящие пробирки выкидывают»
Их поражала вся эта домашне-научная обстановка. Их поражал царивший здесь человек, внешность которого один к одному соответствовала детским представлениям о том, как должен выглядеть профессор. Борода, седая шевелюра. «Ну, думаю, он и есть - ПРОФЕССОР».
И только гораздо, гораздо позже, через годы, выросшие дети начинали понимать, что дело было не в бороде и шевелюре, не в термостате и чашках Петри. Все было куда проще и сложнее одновременно.
«Шеф покорял сразу: в общении с ним чувствовалась искренность, которую больше, я, наверное, не встречал ни у кого другого. Общение с Евгением Александровичем представляло огромную ценность, и этим даром он очень щедро делился. Разговаривая с ним, можно было прикоснуться к миру науки, миру увлеченных и порядочных людей, принадлежащих разным эпохам. Это от него я узнал, что нет, скажем, Тимофеева-Ресовского или Мечникова, а есть Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и Илья Ильич Мечников. Чувствовалась связь времен: он всегда очень живо рассказывал о времени своей молодости, о людях с которыми встречался сам, о различных местах, где ему пришлось побывать и, конечно, о Белом море. При этом он никогда не выпячивал собственной персоны, вообще был очень скромным человеком. В “оправдание” этому Евгений Александрович любил рассказывать о том, что у него нет спортивных качеств: в юности он участвовал в соревнованиях (очень хорошо плавал, даже сдавал за кого-то этот норматив в Университете), но был вежливо выпровожен тренером именно с такой мотивировкой: “отсутствие спортивных качеств”, отсутствие желания во что бы то ни стало быть первым. В нем не было ни капли “бронзы”, временами Шеф казался моложе многих сотрудников».
«Слово его было: да-да, нет-нет, а от лукавого ничего и не наблюдалось. Он был так чудесно (хотя, возможно, и не очень просто для самых близких) устроен, что в нем НЕ ЗАПЕЧАТЛЕЛОСЬ ЗЛО. Вот это удивительно, достойно восхищения и не поддается механическому подражанию. У него - и вот это безумно важно - НЕ БЫЛО САМОЛЮБИЯ, то есть “образа себя”, за который мы обычно в ослеплении своем и боремся, и страдаем и, в конце-концов, готовы жертвовать всем, включая ближних своих и друзей своих и вообще вещами, которыми жертвовать нельзя. Наше самолюбие как тень - иногда его и не видно, но это только потому, что света мало. Но невозможно представить себе, как Е.А. втихаря прикидывает - в каком облике он видится окружающим и соответствует ли он этому видению в каждый данный момент. Бред какой-то. У НЕГО БЫЛО ДОСТОИНСТВО, понимание своего номинала - ни больше, но и не меньше. А это совсем другая, прямо противоположная самолюбию материя».
«Стержень, на который вся "школа Нинбурга" нанизывается - подлинность. Почти все, образования подобного толка в какой-то мере компенсация личных проблем педагога (ов) - неуверенности, нереализванности, самолюбия и проч. Этого абсолютно не было у Е.А. - в каждую минуту ему было просто интересно. Интересно все».
И все? Неужели так безумно просто стать великим педагогом? Быть собой и любить свое дело? Может показаться, что он и не учил. Учил! Еще как учил! Те же выросшие дети, наученные им доходить до самой сути, теперь используют свои выученные головы, чтобы сформулировать ясно и четко суть его школы. Как ни странно, это оказывается не так-то просто. Ведь суть школы Нинбурга определялась не придуманной и записанной методикой, а всем способом жизни, в котором иначе было просто невозможно.
«Тяга узнавать что-то новое, учиться, в нем не ослабевала. Помню, года полтора назад он сказал мне, что увлекся русской поэзией, назвал несколько малоизвестных имен, показал полочку, заставленную поэтическими сборниками. Уровень его эрудиции был поразителен: часто в разговоре всплывали имена, события, о которых я ничего не знал. Было стыдно и хотелось соответствовать. Соответствовать хотелось и в другом. Евгений Александрович был настоящим тружеником. До последнего времени он работал в двух школах, вел группы во Дворце. Дома, на рабочем столе и под ним всегда лежали пачки бумаги - рукописи. Он торопился их писать, хотел издать, может быть, предчувствуя уход».
«Однажды произошла такая забавная сцена. После одной из конференций, как водится, был организован банкет. Перед его началом я беседовал со своим однокашником по Лаборатории, который уже давно руководит отдельной исследовательской группой. Он отказался пойти расслабляться. На вопрос почему, он дал ответ, которому я совершенно не удивился. Он сказал, что у него еще не набит в компьютер материал за этот год… Вот она школа! Научный материал, который собирает группа, не просто ценен, он бесценен. Чувство ответственности за коллективный продукт - это то главное, что оставил в нас Евгений Александрович. На этом всегда стояла и, надеюсь, будет стоять Лаборатория.
Масса воспоминаний детства связана с тем, как Шеф и меня, и других школьников отчитывал (а кто его знал лично, помнит, что нрава он был крутого) за плохо написанный бланк дночерпательной пробы. Один такой бланк пришлось переписывать двенадцать раз. Все расчеты, которые мы проводили (тогда еще на калькуляторах), он требовал повторять до двух совпадающих значений. Это было залогом правильности полученных величин. Сейчас есть компьютеры, но я с удовольствием вижу наших учеников, которые с величайшей тщательностью по два раза проверяют те исходные данные, которые попадают в файлы. До сих пор не могу без содрогания смотреть на горы материала, записей, баночек и т.п., которые громоздятся на рабочих столах моих коллег. Шеф всегда требовал от нас, чтобы все было заинвентаризировано и задокументировано так, как положено, а не так как захотелось. Тысячи фиксаций, сотни полевых дневников и архивных папок он требовал хранить в соответствии с каталогами, номерами и адресами, за порядком которых он неизменно следил. Школьником меня это злило и возмущало. Сейчас я понимаю, что без этого никак.
А сколько нам приходилось выслушивать по поводу плохо написанной этикетки в фиксации… Эта почти маниакальная тщательность позволила ученикам Евгения Александровича добиться успехов не только в науке но и в других сферах деятельности. На одном из сборов выпускников ЛЭМБ успешная бизнес-леди сказала, что своим успехом в работе она обязана тому, что ее в свое время научили писать этикетки».
Да, бывало, что злились и возмущались, а потом гордились, и уже не могли расстаться и не могли уже жить по-другому. И злиться, и гордиться, и жить было очень легко, потому что казалось, нет, подразумевалось, что Шеф будет всегда… «Ясно, что все в жизни меняется, но вот Лаборатория и Шеф - это навсегда. Каждый раз, приезжая в Питер или встречаясь с ребятами в других городах или в «сети», я знал, что Он тут. Стоит зайти во Дворец вечером - узнает, скажет, как будто вчера расстались: «А, привет! Сейчас как раз чай будем пить! Как дела?» Именно так казалось нам всем. И кажется до сих пор.
«И не воспринимаю я Шефа в прошедшем времени. Я таков, каков я есть, потому что в моей жизни ЕСТЬ он. И БУДЕТ, покуда я существую. Просто Шеф доверяет мне ходить в новые маршруты - и достойно их завершать». «Такой маленький и такой горячий человек, который умудрился повлиять на жизнь тысяч людей, научив их не столько биологии, сколько вещам другим, более важным: добросовестности, честности, оптимистичному взгляду на мир, умению преодолевать трудности».
За сорок четыре года своей научной и педагогической работы Евгений Александрович выпустил более шестисот учеников. За это время было организовано более 70 научно-исследовательских экспедиций школьников на Белое и Баренцево море. Материалы, собранные в них легли в основу 204 исследовательских работ школьников и студентов. Было опубликовано более чем сто статей и тезисов докладов на разнообразных конференциях. Сам же Евгений Александрович, оставаясь в тени успехов своих учеников, успел опубликовать лишь немногое из того, что мог. Последняя его работа вышла за пять дней до его ухода…
Через двадцать один день, после возвращения из сорок второй беломорской экспедиции, 13 сентября 2006 г. его не стало.
«Он меньше учил, чем многие другие. Кажется, что он только придумал правила игры (или они его?) и жил, сохраняя их от нарушения. Мы выросли по этим правилам, с виду такие большие, умные, и даже иногда успешные и счастливые. Мы могли бы смотреть на него свысока (и многие однажды смотрели), если бы не помнили, что нас бы вообще не было без него».
Ученики, коллеги, друзья Е.А.Нинбурга