Про один надоевший штамп
Среди множества ложных обобщений, которыми грешит интеллигентная публика, одно из наиболее частых - «в России жизнь человека никогда не ценилась». Вздор, конечно, полный: не говоря уже о том, что нигде и никогда не бывало так, чтобы жизнь вообще не ценилась или, напротив, имела некую абсолютно всё превосходящую цену
(цена может быть только относительной - большей или меньшей, так что в действительности речь-то идет о сравнении ее ценности в России с каким-то подразумеваемым высоким стандартом, невесть откуда взявшимся), - достаточно было бы лишь поверхностно ознакомиться с трудами ведущих русских историков, представителей т.н. юридической школы - и «по совместительству» главных русских либералов: Соловьева, Кавелина, Чичерина, Градовского, чтобы уяснить себе всю противоречивость и несостоятельность такого обобщения. Ведь даже крепостное право в России возникло именно потому, что человек стоил дорого и главной ценностью были люди, работавшие на земле, а вовсе не сама земля! Иными словами, человек был сравнительно редким ресурсом, а таковой всегда ценится и оберегается.
Но оставим чисто экономический подход и времена отдаленные; обратимся к моральным воззрениям эпохи сравнительно недавней, но увы, советскими интеллигентами, включая либералов, прочно позабытой. Вот читаю обстоятельные мемуары М.М.Осоргина, видного администратора рубежа веков - вице-губернатора харьковского, а затем губернатора гродненского и тульского, - и там рассказывается:
«В Харькове, в пределах губернии, и в соседних уездах Полтавской и Екатеринославской губерний появилась неуловимая шайка разбойников, по-видимому, цыган, грабившая, главным образом, волостные правления, где было чем поживиться в мирских кассах. Ограблено было ими чуть ли не десять волостей в трех губерниях, причем каждое почти ограбление сопровождалось убийством сторожей, а в Полтавской губернии, если не ошибаюсь, и волостного старшины и писаря. Когда я был в отпуску и осенью отдыхал у себя в Сергиевском, прочел я однажды в «Харьковских губернских ведомостях», ежедневно аккуратно мне высылаемых, где бы я ни был, что шайка эта переловлена в пределах Харьковской губернии, и губернатор возбудил ходатайство об отдаче их военному суду для суждения по законам военного времени; иначе сказать, им предстояла смертная казнь. Я, как всегдашний противник еще со времени процесса над убийцами императора Александра II смертной казни, был глубоко возмущен таким распоряжением Тобизена [губернатора. - А.В.]; при первом с ним свидании резко высказал ему свое мнение и категорично заявил ему, что если он обратится ко мне как к своему вице-губернатору с поручением участвовать в каких-нибудь действиях либо по охране суда во время разбора дела, либо по приведению приговора в исполнение, а таковое обычно возлагалось на Губернское правление, то есть постройка виселицы, нахождение палача и т. п., я немедленно подам в отставку, но ни за что je ne tremperai pas la main dans cette sale histoire (мое текстуальное выражение), претящей моему нравственному христианскому чувству. Тобизен, выслушав мою горячую отповедь, холодно и недовольно заметил, что он и без меня обойдется и все поручит тюремному инспектору; в то время таковым был Юферов (брат довольно известного музыканта). Таким образом, я совершенно отстранился от этого дела, ни во что не входил и даже избегал всякого по сему поводу разговора с Тобизеном.
Все-таки мне пришлось столкнуться с этими разбойниками уже после присуждения их к повешению, и никогда не забуду впечатления от этого свидания. Приговорено было 5 или 7 человек к смертной казни, и в том числе женщина; содержались они в губернской тюрьме до конфирмации приговора командующим войсками округа, каковым был в то время знаменитый Михаил Иванович Драгомиров. Во время слушания дела в Военном собрании Драгомиров приезжал в Харьков и пробыл некоторое время на процессе, дабы дать себе личное представление о тех, коих он росчерком пера либо предаст смерти, либо дарует им жизнь. Я их, этих несчастных, видел по нижеследующему случаю. В тюремной церкви, сооруженной во имя Вериг Апостола Петра, в день храмового праздника было торжественное архиерейское богослужение, совершенное викарным епископом Иннокентием; на этом богослужении я присутствовал, заменяя Тобизена. После обедни владыка пожелал посетить заключенных, которые за малой вместительностью церкви не могли быть у обедни, и я его сопровождал по коридорам и камерам; везде преосвященный обращался к заключенным со словами утешения и наставления, раздавал каждому образки и листки. Наконец ввели нас и к смертникам, причем Юферов доложил архиерею, что они приговорены к повешению и лишь ждут конфирмации приговора. Иннокентий взглянул на них как-то особенно любовно и тихо, проникновенно заговорил с ними на тему апостольского послания «Не бойтесь людей, убивающих тело» и советовал им во искупление своих тяжких грехов отдать с покорностью свои тела и тем спасти свою душу. Говорил он с ними довольно долго и так успокоительно, примирительно, что они, бедные, все плакали навзрыд, да и у всех присутствующих, и у меня тоже проступали слезы.
Между тем конфирмация приговора задерживалась Драгомировым; причиной было неожиданное препятствие: Тобизен и Юферов не могли найти палача. Тогда, не то что последнее время Столыпинского режима, не говоря уже о революционном времени, смертный приговор был событие из ряду вон выходящее - жизнь человека была действительной ценностью. По газетным сведениям Тобизен узнал, что незадолго перед тем состоялась казнь какого-то разбойника на Кавказе, и он тотчас же телеграфировал в Управление кавказского наместника ссудить ему палача, но получил отказ. Юферов предложил ему поручить это дело какому-нибудь каторжнику, содержавшемуся в харьковской пересыльной тюрьме, и, получив на то его согласие, вошел в переговоры с одним наиболее отпетым преступником, который принял предложение, но при условии, что за исполнение обязанности палача его, этого каторжника, переведут в разряд исправляющихся, что имело последствием уменьшение срока каторги. Для перевода в разряд исправляющихся требовалось постановление тюремного попечительства, состоявшего под председательством Юферова из начальника тюрьмы, тюремного священника и одного или двух директоров каторги. Юферов не сомневался, что добьется желаемого, и, действительно, все согласились за исключением одного - Франциска Ивановича Шустера (губернский инженер, о котором писал выше). Сей последний - католик, человек безусловно подчиненный не только губернатору, но и мне, которые могли окончательно испортить ему карьеру, наотрез отказался подписать заготовленное уже заранее Юферовым постановление комитета, смело и разумно возразив, что принятие такого поручения - повесить человека - свидетельствует о сугубой испорченности заключенного, а никак не об его исправлении, почему он, Шустер, такого греха на душу не возьмет. Для действительности постановления о переводе в разряд исправляющихся требовалось единогласие решения членов, почему отказ Шустера аннулировал всю комбинацию Юферова. С тех пор я особенно зауважал Шустера и с удовольствием при первом свидании пожал его благородную руку. Надо отдать справедливость Тобизену, что и он не показал тени неудовольствия Шустеру, и никогда поступок последнего не повлиял на его служебные отношения с Тобизеном; таков уж был Герман Августович, рыцарь благородства, всегда уважавший чужое мнение, если только оно было искренно. Вероятно, губернатор конфиденциально сообщил командующему войсками, что палача нельзя найти, и Драгомиров заменил смертную казнь пожизненными каторжными работами, чем и кончилось все это дело, так долго меня волновавшее».
Для контраста: на днях я побывал на вручении кудринских премий за гражданскую инициативу, и одну из них получил музей деревни Засосье. Так вот, в этой деревне в одну ночь 1937 года по анонимному доносу арестовали всех взрослых мужчин; впоследствии вернулись лишь трое из них. Такова была нормальная практика другого авторитаризма - советского; так что не будет преувеличением сказать, что между ним и авторитаризмом «царским» пролегает пропасть. С точки зрения этой самой «цены жизни», а также защиты собственности, честности судопроизводства и много чего еще русский ancien regime был намного ближе к современным ему западным конституционным государствам, чем к своему «сменщику». А т.н. «качество элит», их моральный уровень - даже и сравнивать смешно: вышеприведенный отрывок тому яркое подтверждение. Трудновато вообразить себе советских администраторов, готовых похерить свою карьеру из-за неприятия казни заведомых преступников - но вместо кары («партбилет на стол!!») встречающих лишь уважение и понимание своей точки зрения… Да и нынче - все тот же совок: ну, много ли мы видели отставок из-за «закона подлецов»?