ОСТАНСКАЯ ПРАВДА (ЧАСТЬ ВТОРАЯ/1)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Благословен месяц тессан, когда склоны белых холмов, как изгиб конской шеи, густо укрывает зелёная грива трав с вплетёнными в неё соцветиями ромашек. Благословен Господь, пославший ясную погоду и милостиво сохранивший сухими горные дороги. Благословен разум человеческий, позволяющий волей Господней отличить истинное от ложного. Аминь», - граф Стасио улыбнулся.
Всё прошло без осложнений. Комендант крепости Юр-тон-Сьель не верил горожанам, а из всех горожан меньше всего - нааленгерцам, зато верил в Господа и короля Северия. Поэтому, стоило герольду предъявить грамоты маршала де Брюн, мост был опущен и ворота открыты. Места хватило всей армии, включая отряды, собранные братом - сеньёром де Кратт; гарнизону замка и всякому сброду, что примыкает к победоносной армии в надежде на долю в узаконенном грабеже.
Вечерело. На смотровой площадке главной башни становилось прохладно. Солнце быстро заходило за гору Сьель, которая белесой тушей нависала над крепостью. Тихо струился ручей у подножья горы. До самой гряды Гану просматривался Соляной Путь, скрываясь за гребнем холма, который прятал от человеческого взгляда шпиль собора Св. Варэ в Нааленгере.
Стасио стоял, опершись на дубовые перила площадки, и смотрел на этот день - шаг сущего мироздания на всеобъемлещем Пути. Мир был сотворён Богом в одеждах мудрости - а остались одни обноски. Здание бытия нашего постарело, словно человек, и не дано никому более повторить свершения прошлого. Лохмотья прикрывают его плоть, но сколь красиво это тело, даже в истрёпанном рванье. Стоит ли нам дрожать над нашими одеждами, если мир столь впечатляющ в своей наготе? - Стасио вздохнул, ещё раз осмотрел окоём, угасавший вместе с заходящим солнцем, и направился в свою комнату, где его ждало письмо от бургомистра Нааленгера. Граф получил письмо пять дней назад, находясь в Альме, но отвечать на него не спешил. Бургомистр жаловался на напряжённую ситуацию в городе, постоянную опасность со стороны черни, возглавляемой нищим проповедником, грозил, что аталийцам не удастся справиться с этой толпой простой силой оружия без его, Гульса помощи, предлагал двадцать тысяч крон за мир и соглашался отказаться от бунтарских замыслов, выйти из лиги Гэларийских городов и даже был готов разместить в городе пятисотенный гарнизон - всё, лишь бы уберечь Нааленгер от разорения. Стасио был согласен на такие условия: король в своих указаниях разрешал заключать мир и на меньшем, но довериться горожанам не спешил, особенно такому двуличному аспиду как Диллен Гульс. Возможно, тот тянет время, готовясь к войне. А вот теперь, когда Нааленгер окружён, можно и вправду поговорить о мире и - кто знает? - добиться большего.
Гонец в запыленной одежде цветов графа Сетто встретил его у дверей комнаты и с поклоном вручил запечатанный свиток. По выражению его лица Стасио догадался, что вести недобрые.
- Ваше сиятельство, - гонец сглотнул и прохрипел, - граф Сетто потерпел поражение под Нааленгером.
***
Победа была тем значительней, что её никто не ожидал. Армии встретились на расстоянии полулиги от Нааленгера, у излучины Бовэ. Граф Сетто как бывалый военноначальник выставил вперёд отряд лучников, который принялся осыпать горожан стрелами. Оиль со своей ватагой возглавил небольшой отряд конников. Не дожидаясь подхода ополчения, он сам ударил по вражеским лучникам и быстро опрокинул их. Те в смятении бежали и расстроили ряды стоящего позади отряда оренцев. Оиль с конницей ворвался в их расположения и быстро рассеял. По неопытности своей разбойники стали кричать о победе. Их клич подхватили нааленгерцы, начавшие наступление. Оренцы, как и пристало наёмникам, решили побыстрее отступить, считая дело проигранным. Граф Сетто с верными войсками не смог их остановить. Горожане преследовали аталийцев до самого замка Кольбэ, что в полутора лигах от Нааленгера; и не наткнись отряд Оиля - больше походивший на банду, чем на войско - на обоз вражеской армии, потери королевских полков были бы большими. Горожане захватили значительную добычу, включавшую и армейскую казну аталийцев. Ещё до вечерних колоколов они вернулись в Нааленгер, у ворот которого и услыхали весть о взятии Юр-тон-Сьеля.
***
Шум стоял ужасный. Горожане, как были в доспехах и с оружием, оставив награбленное жёнам, пришли на площадь перед Дворцом Справедливости, чтобы выслушать старшин и вновь решить судьбу города. Кричали: "Свобода! Останы!". И часто - "Оиль Стон!". Стемнело. Зажгли факелы и продолжали шуметь. Громче всех орал Оиль: «Перережем аталийских собак! С нами Бог!» - и народ заходился в волнении всё сильнее и сильнее.
Лишь когда напомнила о себе ночная прохлада, в сопровождении народных представителей на балкон вышел бургомистр. Люди немного притихли. Только Сальдук продолжал кричать что-то о грехах рода человеческого, но на этот раз народ ему не внял, настроенный выслушать Гульса.
- Граждане Нааленгера, - скорбным голосом начал Гульс, и у Оиля по спине пробежал холодок. - Тяжкие испытания предстоят нашему городу. Враг перерезал дорогу на север. Ждать подмоги не от кого…
- К бесам! - заорал Оиль, и бургомистр сбился со слова.
Оиль взмахнул рукой, и тут же его подняли на щит: теперь он мог говорить с бургомистром если не на равных, то хотя бы не запрокидывая голову.
- Граждане Нааленгера! Останы! К бесам - слова! К нечистым - сопли и трусость! Мы разбили аталийцев один раз - одолеем и вновь! С нами Бог! Мы стоим на истинном Пути! На врага! Останы! Свобода!
- Оиль! Оиль! - толпа забряцала оружием. - На врага! Останы! Свобода!
Бургомистр благостно улыбнулся и поднял руки, пытаясь усмирить толпу, но на него никто не обращал внимания. Корпоралы строили свои десятки. Народ, опьянённый победой, собирался отправиться в поход немедленно. Словно в праздничных действах Десятидневницы, замелькали факелы, формируя из хаоса мерцаний чёткие прямоугольники колонн. Как горящая смола, потекла толпа по улице пророка Мекреи на север, к воротам. Тогда, потеснив бургомистра необъятным пузом, к перилам балкона подошёл Неттер Бростон - староста цеха красильщиков, один из народных представителей, и закричал, будто ветер завыл в трубу:
- Эй, красильщики! Вы идёте не в ту сторону! Вино победителям разливают у старухи Бати на Южной стороне!
Отряд красильщиков сбился с ноги. Соседи, завидев это, рассмеялись, и движение приостановилось. Гульс момента не упустил.
- Люди! Граждане! Останы! - он поднял руки, и на площадь опустилась тишина. - Нет народа сильнее нас, нет меча, который бы нас поразил, нет пути, который бы нам не покорился, потому что мы избраны Господом и с нами благословение его Пророков от Тавааса до Атала, от первого слова до последнего слова. Мы повергли наших врагов, и Небо видит, что сделали это в честной битве во славу Его. Мечи ваши напились крови грешников, руки устали рубить врага. Вспомните эти часы, граждане, вспомните, как пот заливал ваши лица и колотилось в груди сердце. Сколько свершений было на вашем пути, сколько тягот; сколько усталости накопилось в членах ваших. Плечи сгибаются от брони, руки не в силах удержать древка пик. Спины налиты медью и в глазах стоит туман. Остановитесь, граждане! Разве годится идти на битву с усталой душой? Не гневите Господа, всё в его руках. Оставьте заботы завтрашнему дню. Господь с нами.
Странное дело: всего мгновение назад люди способны были пройти десять лиг на одном дыхании, а сейчас - будто бесы коснулись их глаз. Рассыпались колонны. В недоумении смотрели друг на друга горожане, вопрашая: «Мы ли это были?». Бургомистр говорил, и опускались руки - на улицы города приходила ночь, когда праведный тавасин должен сидеть дома, а не топтать дорожную грязь.
Оиль пошатнулся и с трудом удержал равновесие. Он не помнил, когда его опустили на землю, куда девался щит. Внезапно его обуяла злость. За то, что он мог сделать и не сделал, за усталые мышцы и предательски слипающиеся веки, за Бога, который поманил победой и отнял её. Стон было шагнул вперёд, но тут Гульс ударил ладонями по перилам:
- Слава Оилю! Слава Оилю Стону! Слава идущему впереди! Слава!
Оиль остановился, удивлённый.
- А вот и подарок вождю! Подарки вам, граждане Нааленгера! Слава!
Народ взревел - на площадь неспешно выдвигались две огромные, в два человеческих роста, бочки, и наполнены они были никак не белесой водой Бовэ.
- Пей, народ! Слава останам!
Где-то в углу площади что-то невнятно прокричал Сальдук. Что-то о предательстве и благоразумии, но охрана бургомистра застучала в щиты во здравицу Гульса, и монаха никто не услышал.
Нааленгер в ту ночь не спал.
***
В Нааленгере говорят: когда пророк Валькера, уставший и изнурённый жарой, подошёл к Воротам Гану, первым, кто решился укрыть его от солнечных лучей, был дикий бесплодный виноград, что растёт на отвесных скалах Монте-Сьель и Бовэзи. За это пророк наделил своего радетеля даром плодовитости и вечного веселья. С тех пор благодатные лозы опутывают каждый склон холмов Гану, а листья его широко открываются солнцу, вбирая тепло и передавая его полновесным сочным гроздьям лучшего из плодов. Впрочем, у жителей многославного Тилле подобные басни вызывают лишь смех, ведь им доподлинно известна история о пресвятой матери Санне, которая принесла росток благородной лозы, венчающей ныне вершины Белой Стены, в их город и благословила тем местное легкопенное вино несравненным ароматом. Это правда естмь, во имя Господа нашего, Девяти Пророков и Славного Пути. И жалок тот язычник, безбожник-оренец, что упивается тухлопахнущим мужицким пивом и закусывает липовой корой. Воистину так.
Однако преподобный доктор и праведный знаток законов Божьих, отец Салинокол из Меделаны (да пребудет душа его в мире и да обретёт покой) в труде своём "О многообразии заблуждений премерзостных и отвратных" говорил: "И даже твёрдый в вере раб Божий исповедует блажь. И корень распутства, источник срамоты, родитель хуления и поток непокорства - что суть имена напитка винного - величают подчас даром Божьим, а, отверзав утробу зловонную, зовут святых Панна и Исолу пророков, благость и святыню нашу, покровителями хмельных забав (да пребудет в Аду душа помысливших такое)… А что до Валькеры, почитаемого зело в землях Гэларийских и окрестностях Стона, то язычником гадким был он и в темноте издох, и не могли еретики тамошние сыскать покровителя для сей забавы более подходящего по своей легкомысленности и пустословию, чем сей почти ересиарх".
Не могут поладить меж собою жители разных городов и вилл, а вместе с ними на Небесах спорят их покровители: святой Панна с пророком Валькерой, Исола Праведница с матерью Санной, наполняя непотребной маятой палаты горние. И оттого, видать, что не примирятся особы столь важные и знатные, нет мира и меж лёгким вином Тилле и ароматными напитками Нааленгера. Стоит встретиться им во чреве грешника (а всякий, кто пьёт вино, - грешен по сути своей) - начнётся свара, и от бучи той будет носить испившего виноградной крови от правой стены к левой, от окна к двери, от столба к балке, пока не упокоит надолго под лавкой. И уж вовсе крут нравом тот напиток, что родился южнее плавной Броннио, напитался спесью и гордыней в крутобоких меделанских бочках да сроднился душой с буйными и на слово резкими проповедями о воздержании и невкушении, становясь от того лишь крепче. Не любит он чужаков: бьёт в голову и опрокидывает навзничь. В каждой капле, что наполняет чашу твою - сила сотен воинов и непоколебимость сотен горячих ревнителей веры, поющих долгими монастырскими ночами чарующие псалмы во славу Господню над этим славным вином.
Разбойников, родившихся в холодных землянках или тесных городских халупах, выросших среди запахов луковой похлёбки и лесной сырости, привыкших к прокисшему блеклому элю, вино меделанских холмов сразило наповал. Они били кружки и сыпали на радость бродягам серебряными монетами в уличную канаву; рубили своими короткими мечами столы и, устыдившись на миг, укрывали их богатым бархатом, уже залитым и заплёванным, местами прожжённым углями и непригодным для чего-либо пристойного и благого. Отвратные шутки, свойственные подлому народу, звучали в стенах кабака, и люди богобоязненные осеняли себя трижды троеперстным знамением, не спеша, впрочем, покинуть пиршество, где за миг, понравившись герцогу останов Оилю Стону, можно было обрести в подарок и удачу, и богатство.
- Вот так он их рубил! Вот так и вот так! - Сырой Мэттью хохотал и разрубал воздух ребром ладони, а тот свистел и выл, будто взаправду рассекал его острый меч, а не живая плоть. - Он их рубил! Всех!
- Оиль!!! - вразнобой ревели разбойники.
- Вина! - кричал Лысый Тун.
- Вина!!! - вопили остальные.
И вино лилось.
- Как он их разделал?! - снова взвился Малый.
- Мэт, покажи!!! - опять орали загулявшие лесные братья.
И пьяный, как Алия, Мэтт, вцепившись, словно акробат, ногами в половицы кабака, неуверенным шагом ступил на середину зала.
- Вот поле, - широкий взмах рукой, и меж его ладоней - весь луг у излучины Бовэ вместе с прилегающим лесом.
- Здесь стояли оренцы, а здесь - мы, - скользящие движения очерчивают пространство битвы.
- А впереди наших рядов на гнедом коне с белой полосой на лбу, в доспехе, достойном Никола Серебрянорукого…
- Оиль!!!
- Оиль Стон! - серьёзно соглашается Мэт. - Оренцы пустили длинные стрелы, и те серой гусиной стаей зависли в небе, но Оиль взмахнул рукой, и стрелы упали у его ног. Взмахнул он мечом - и сотней сотен быстрых соколов ринулись мы на врага. В-у-у - жужжал в ушах ветер. Враги прятались от страха: ах, я бы тоже испугался, если бы был глупым оренцем.
Мэт сделал паузу, и что-то странное начало происходить с его лицом. Удлинился нос, брови взметнулись соломенными полосами к самым корням волос, рот сжался, побелели и истончились ниточками губы, а уши съехали назад, за мощные бугры желваков.
- Оиль, - просто сказал Мэт, и тут же все узнали портрет, привидевшийся им на лице рассказчика.
- Одним ударом он прорубил просеку в рядах оренцев, где шлемов было больше, чем яблок в саду святого Варэ, - разбойники отпрянули от взмаха руки.
- Вв-у, вв-у - свистел его меч. От взгляда его трепетали враги, пальцы их слабели и само оружие дрожало от страха, вырываясь из рук трусливых хозяев. Он сразил одного, другого, и больше никто не захотел встретиться с ним лицом к лицу.
Битва шумела в ушах, ржали кони, слышно было пение рожков и кислый запах железа. Свист, храп, треск сражения отдавались в груди.
- Огнём горели наши глаза. Валько срубил троих за раз. Никола пронзил одного насквозь и вместе с конём пригвоздил к земле. Мартон ударил в щит рыцаря с белым листом клёна. Щит разлетелся вдребезги, вместе с рукой. Тодда в ярости соскочил на землю и там, обернувшись серым грабителем овечьих стад, рвал глотки оренцам.
Тодда прикрыл глаза и в забытьи завыл.
- И главный оренец, вождь дураков, зловонный боров, тостый индюк, - Мэт обернулся на одной ноге. Нос его утолстился, походка стала развалистой и небрежной. Заплывшим от жира взглядом он окинул зал:
- От страха он наложил такую кучу, которой хватит всем нааленгерским дерьмовозам на год.
Разбойники захохотали, от восторга застучали кулаками по столам и принялись наперебой расписывать вонь, которую издавали оренцы при бегстве. Этот смех пьянил Мэта сильнее, чем от все вина Меделаны.
- Мы с победой!
- С нами Господь! - донеслось из угла.
- С нами Оиль!
- И мы останы!
- Благослови Господь…
- За удачу!
- За богов…
- Удача с тобой, Оиль, - Мэт схватил чашу с вином и опрокинул её в глотку. В голове ударил гром, и, словно против своей воли, разбойник обернулся к вождю.
Оиль походил на воителей Господних, изображения которых украшают западную стену собора Св. Варэ: величественной осанкой и блистающим взором он разил вернее, чем острым мечом, благочестиво вложенным в ножны с троезначием, девятью печатями и семью словами по окантовке. Стон стал светлым защитником, ристателем Пути и покровителем мужественных - и перестал быть братом лесному разбойнику.
Мэт испугался, и наваждение прошло. Он пошатнулся. Винный молот ударил в темя. Чтобы не упасть, пересмешнику пришлось схватиться за плечо Лысого. Ему стало страшно, как в детстве, как в тёмном лесу, в бурю, в дождь, когда шевелятся тени и ветви хлещут по лицу. Веселье в кабаке спало, едва шум битвы сменило рычанье и адский смех, идущие непонятно откуда и скребущие душу острым камнем. Исчезли скачущие кони. Ветер, приятно обвевавший лицо, внезапно пронзил кости ломотой. Ангелы битвы обернулись зверьём с тремя глазами и огненным дыханем, и сухие снежные иглы посыпались на головы.
Длилось это недолго. Мэт покачнувшись, упал на пол, опрокинув стол и щуплого Валько. От грохота все встрепенулись и надрывно захохотали, глядя, как барахтается Сырой Мэт. Тот смеялся громче всех и дёргал ногами, словно младенец или дурак. Не веселился вместе со всеми только Валько, заснувший прямо на полу. Оиль бросил пересмешнику золотую крону и попал в глаз, отчего всем стало ещё смешнее.
Нахохотавшись вволю, Мэт поднялся на ноги и почувствовал, что ему нужно немедленно оправиться. Держась за стену, он добрался до выхода и нырнул в прохладный проём двери.
На улице было свежо и сыро. Мэт долго водил взглядом и никак не мог найти подходящего места для своего дела. Стены казались слишком красивыми, от них веяло домом и уютом; но вдалеке виднелась невысокая куча отбросов. К ней-то направил свои стопы пересмешник. За мусорной кучей была канава, чуть поодаль - полуобвалившаяся стена, над стеной возвышалась старая колокольня, а над колокольней лежало небо: и по нему, играя звёздами, лениво ползли с запада на восток тучи.
Мэт давно не видел такого неба: в лесу - точнее, в берлогах, которые служили ночлегом разбойнику, были видны лишь обрывки созвездий или, вообще, яма без единого светлого пятнышка. Здесь же полог мира казался дорогой, зажатой между нависающими этажами. С небес мягко улыбались глаза ангелов добра. Мэт улыбнулся им в ответ, но тут сердитый уличный бес ухватил его за ногу и потянул в канаву. Разбойник упал лицом в грязь, его начало рвать выпитым. Перекисший запах ударил в ноздри, и Мэт забылся.
***
Пришёл он в себя, когда холодные струйки тумана начали стекать за шиворот. Удивительно, но на душе было легко, все движения давались просто, без малейшего усилия, словно добрые тайо поддерживали его под руки. Мэт мотнул головой и проснулся окончательно.
Из кабака по-прежнему доносились звуки веселой пирушки. Хотя и не такие буйные, как прежде, они всё же составляли угрозу для покоя мирных граждан. Да видно, в эту ночь таких не было в стенах города. Над островерхими крышами Нааленгера скапливался неяркий свет восхода.
Мэт вздохнул и направился обратно к братьям, отряхивая по пути куртку и штаны.
Уже настал тот тяжкий час застолья, когда чаша кажется непомерно тяжёлой, но пить всё равно надо, потому что не пить нельзя. За главным столом, рядом с Оилем, обхватив его толстой рукой и прислонившись дородными телесами, восседал цеховой старшина в богатом бархатном кафтане с обмётанными золотой нитью бортами и красным поясом поперёк непомерного живота. На шапке дэстарского сукна была прикреплена кокарда - знак выборного. Мэт вспомнил, что видел этого человека на балконе Дворца Справедливости рядом с Гульсом.
- Ты выпьешь со мной? - доверительно пророкотал толстяк Оилю.
- Выпью, - излишне чётко ответил тот и неосознанным движений залил в себя кубок вина.
- И я выпью, - толстяк запрокинул голову и шумными глотками выхлебал свою чашу.
Мэт тихо присел в углу.
- Я с тобой выпил, - толстяк поднял палец и задумался.
- Да, - ответил Оиль.
- Я с тобой выпил, потому что ты мне нравишься, - продолжал бурлить на одной ноте старшина.
- А я с тобой выпил, потому что ты остан, - Оиль удостоил толстяка взглядом из-под прищуренных век.
- Я - остан, - проговорил тот по слогам и глупо хихикнул. - Я остан. Я родился в Нааленгере. Это мой город. Я здесь живу. Никто не называл меня останом. А я здесь живу. Здесь всё моё. Вы пьёте моё вино, потому что я щедрый человек. Я могу всех напоить. Как граф Аленто. Я весь город могу накормить от пуза. Пейте, пейте, мне ничего не жалко.
- И мне ничего не жалко, - Оиль схватился за кошелёк, уже изрядно опустевший, и, с трудом развязав, сыпанул золотом по кабаку. Впрочем, мало кто обратил на это внимание.
- Не жалко? - удивился толстяк, будто впервые услышал о существовании щедрости.
- Не жалко. Я всё могу отдать. Хоть сейчас. Всё.
- Ты не можешь ничего отдать, - медленно возмутился старшина. - У тебя ничего нет.
- У меня есть всё. Я тебя прощаю, потому что ты остан. Выпьем.
- Выпьем.
- У меня есть всё, - повторил Оиль. - Я отдам всё, кроме меча. Он принёс мне удачу.
- Господь даровал тебе удачу, - донёсся голос из угла.
Оиль удивлённо обернулся, будто услышал его впервые.
- Ирей… - он икнул и уставился на маленького священника, что сидел в темноте за пустой кружкой. Мэт вспомнил, что видел его и раньше. Тот даже говорил что-то. Пересмешник попытался вспомнить о чём - но тут же забыл собственные мысли.
- Что ты здесь делаешь? - Оиль картинно, как и положено пьяному, свёл брови.
- Долг пастыря - следить за своей паствой.
- Почему трезвый? - внезапно взъярился Стон.
Священник вздрогнул.
- Напоить ирея, - приказал Оиль.
Лысый и Мартон поднялись с лавок. Слуга божий побледнел и неуверенно пригрозил: "Прокляну", - но разбойники были слишком пьяны, чтобы его понять. Лысый и Мартон повалили священника на стол и влили ему в рот кубок меделанского.
На третьем кубке священник перестал дёргаться и кричать, что отрекшимся от мира нельзя пить, и только тогда разбойники отпустили его. Оиль со старшиной дружно хохотали, глядя как тщедушный поп уткнулся носом в стол и бормотал невесть что на старотаврском.
Но тут началось что-то и вовсе непонятное. Будто кто-то стал за спиной и смотрел, упорно и неотрывно, без стеснения или страха, вызывающе, нагло, вытягивая все внутренности зазубреными крючьями зрачков. Мэт обернулся - никого не было. Он повернулся обратно - и обомлел. Стены перед ним не было -только туман. В молчании, полном тихого пения труб, разбойники смотрели вдаль, где по усеянной острыми камнями дороге, под небом цвета линялого солдатского плаща шёл тот, кто обликом смертный, а в сути - весь род человеческий, кто указал Путь и первым стал на него, кто ведёт воинов и иреев, корабелов и перехожих, мудрецов и певцов - паству свою; кто единственный дарует счастье и горе, и надежду, и потерю, и радость, и скорбь; враг полчищ бесовских; Учитель среди пророков и Пророк среди учителей; Дарователь Святости и Исток Мирового Света.
Он шёл.
Тьма растекалась в тихой злобе и шуршании, таяла дымкой на ветру. Золотой свет озарял небо. Один за другим разбойники падали на колени, осеняя себя священным троеперстием. Тодда тихо заскулил и, обернувшись волком, ринулся к ногам идущего, но вдруг споткнулся и с воем принялся кружиться юлой по камням, вцепившись в собственный хвост и терзая его всеми казнями, что доступны роду звериному.
Остался сидеть лишь цеховой старшина. На лесных братьев он посматривал с презрением, хоть и святился троеперстно в такт с прочими.
Идущий по Пути остановился перед Оилем, коснулся меча и исчез. Мэт закрыл глаза - тьма, почуяв уход своего вечного противника, с наростающей яростью бросилась на людей. Но ничего не произошло. Тишину нарушало лишь храпение ирея в углу кабака. Пересмешник осмотрелся. Все были на месте, только Тодда валялся без сознания на полу.
Разбойники загудели, делясь восторгом и благочестивыми мыслями. По всему было видно, что став на сторону останов, они выбрали правый путь - сам Господь теперь обещает им свою помощь. Только Сырой Мэттью смотрел на пол, где рядом с невменяемым Тоддой валялся клок волчьей шерсти. Пересмешнику не казалось, что произошедшее - к добру, ведь боги даруют своё прикосновение тем, кого хотят скоро забрать в небесные дружины.
- Вот урок, не поить священников, - спокойно сказал старшина.
Оиль посмотрел не него недоумённо, тот сконфузился и поспешил поднять полный кубок:
- За чудо! - и поперхнулся первым же глотком.
Стон прищурил глаза, старшина неожиданно покрылся испариной. Разбойники за спиной Оиля напряглись.
- Плохая примета, - сказал Мэт и выплеснул часть вина на пол. Его примеру последовали остальные. От вида этого языческого обряда толстяк окончательно растерялся.
- За останов! - сказал он первое, что пришло в голову.
Глаза Оиля внезапно стали спокойными и мутноватыми от вина.
- За останов.
Двери распахнулись, и в кабак ввалился испуганный человек в одежде милиционера из отряда каменщиков.
- Аталийцы! - всё что он смог выговорить.
***
Аталийцы могли захватить город с ходу, но после недавнего поражения графа Сетто маршал Стасио де Брюн не ожидал от горожан такого легкомыслия. Господин д’Антраг, возглавлявший авангард, вёл свой отряд осторожно, ожидая засады, и потому приказал не гнаться за случайно встреченными всадниками, которые повернули к городу, едва завидев знамя с золотой короной на лазурном поле. Когда аталийцы подошли к городу, ворота уже были подняты. Тогда граф Стасио приказал разбивать лагерь и готовиться к осаде.
Вид сотен людей, копающих рвы и укрепляющих валы, породил панику. Ударили в набат. Наскоро расставив охрану на стенах, нааленгерцы собрались на площади Справедливости, которую ещё вчера покидали с уверенностью в победе. Оиль неистовствовал, богохульствовал и клялся повесить бургомистра, как собаку. Сальдук с неприкрытым злорадством советовал тем, кто верит в себя больше, чем в Бога, выйти на северную стену и посчитать аталийские флаги - не одиннадцать ли их, по числу ангелов, что в Последний Час придут карать гордецов. Многие тут же начинали каяться. Ожидая немедленной гибели, испуганные люди рвали одежды и обещали отдать всё неправедно нажитое бедным и убогим. Другие предлагали немедленно утопить магистрат и народных представителей в Бовэ, а самим послать людей к аталийцам с прошением о мире. Но большинство горожан всё же ждало бургомистра, желая спросить с него за бедствия, павшие на Нааленгер.
И почтенный Диллен Гульс вышел к народу - но не на балкон, как ждали все, а просто в толпу, через парадные ворота, по пяти раскошным мраморным ступеням. В платье из обычного холста, без знаков почёта, возраста и должностей, простоволосый, с низко опущенной головой, он шёл к людям, и те пятились от страха и неожиданности. Бургомистр брёл, будто потерял разум и не видел пути перед собой, пока не достиг середины площади, где рухнул на колени и принялся тихо молиться. Бледные лица магистров и народных представителей маячили за его спиной. Толпа по-прежнему расступалась, и вскоре вышло так, что перед коленопреклонённым Гульсом остался стоять лишь Оиль Стон, растерянный, но не утративший городости вожака и присущей званию осанки.
- Господи, спаси! - воззвал Гульс. - Господь всемогущий и вечный, не о прощении прошу, но о помощи. Нет кары злее для меня, чем немилость твоя. Яви чудо! Не за себя прошу - за народ, за город, что дороже мне ярчайших алмазов короны твоей, Господи. Не гневись на грешных нас, яви милость свою! - И уронил голову на грудь.
Кто-то опомнился, подскочил и помог умывающемуся слезами бургомистру подняться с колен.
- Что будем делать? - неуверенно спросил Мартон из-за спины Оиля, и толпа, смущённая увиденным, выдохнула облегчение.
Бургомистр стрельнул глазами в сторону разбойника и, тяжко опершись на руку сердобольного горожанина, прокряхтел:
- Велика сила аталийского государя. Нам бы уберечься сейчас, не более того. Охрану на стенах удвоить, укрепить сердца молитвами и верой в Бога единого. Подмога лишь от него, - Гульс по-стариковски пошевелил губами. - Еды в городе мало. Трудно нам прийдётся. И какой бес, прости Господи, надоумил нас на этот ночной пир? Не тот ли, что держит хлебные склады? - и Диллен с внезапной жестокостью посмотрел в ряды советников. - Не ты ли это был, Гунтер Хлофф?
Съёжившегося и потускневшего лицом старшину хлебного цеха тут же схватили и вытолкали в центр людского круга. Мэт узнал в нём толстяка, что пировал с ними ночью.
- Не ты ли припрятал от города запас хлеба на тысячи крон? - продолжал Гулсь. - Ждал осады? Ждал, чтобы продать мешок по цене десяти?
- Это он! - истерично выкрикнули из толпы.
- Он!.. Он!.. Богохульничал!.. Над Святой Троицей насмехался!.. Аталийский прихвостень!.. Бей!!!
Гунтер Хлофф от испуга даже не мог открыть рот.
- Стойте! - Гульс поднял руки, и толпа, подавшаяся уже вперёд, затихла. - Гунтер Хлофф - гражданин Нааленгера, и судить его будем согласно закону и обычаям, даными нам Господом и предками. Отведите его в темницу.
Неподалёку захохотал Сальдук:
- Вор судит вора! Слыхано ли такое? Граждане Нааленгера, или вы не честные тавасины, или вы не останы? Судите обоих воров, пока они у вас в руках. И да поможет нам Господь.
Стражники заколебались и, по привычке последних недель, посмотрели на Стона. Оиль стоял молча, раздираемый сомнениями. Он пришёл на площадь, желая смерти бургомистру, но его слова, его голос…
- В тюрьму… этого, - он ткнул рукой в направлении Гунтера Хлоффа.
Гульс устало прикрыл глаза.
***
Бургомистр вернулся в Дворец Справедливости слабым после тесного общения с толпой. Его утомила вонь и непредсказуемость, а особенно - взгляд Оиля. Диллена вёл под руку всё тот же молодой горожанин, который помог ему на площади. Только у дверей в свой кабинет Гульс отпустил его рукав и, как бы невзначай обернувшись, спросил:
- Кто ты такой?
Юноша потупил взгляд и скромно ответил:
- Паоло, сын мастера Карло из Золотого цеха.
- Аталиец?
- Остан, - смутившись ещё сильнее, ответил юноша и поспешил удалиться.
Гульс немного подождал, открыл кабинет, прошёлся к дальнему углу и там скользнул через едва заметную дверцу в маленькую комнатку, предусмотренную для личных и тайных дел. Там при помощи верного слуги он с нескрываемым наслаждением сменил своё жалкое рубище на привычный бархат и только после этого отдал приказание: склады и дом Гунтера Хлоффа взять под охрану, награбленное у возмущённого народа не отбирать и зачинщиков погрома не преследовать.
Положение было опасным. На столе лежало свежее письмо от графа Стасио: победа нааленгерцев, как и следовало ожидать, не испугала аталийского полководца, а лишь разозлила. Он грозил отдать город "под меч", требовал не только двойную контрибуцию и присутствия корлевских контролёров в магистрате, но и признания полного королевского суверенитета, возврата трофейных знамён, и его личную, Гульса, явку на суд в Кезелан. Согласиться на такое было невозможно. Для переговоров требовалось время, желательно спокойное, без стычек и прочей непредсказуемости - а продовольствия в городе было мало. Разумней всего было выждать. Но этот Оиль… Как просчитать его?
Гульс смотрел на город и считал. Каждое свободное от обдумывания слов и поступков мгновение, он посвящал этому лучшему из своих умений: подсчитывал, взвешивал, оценивал, сравнивал, прикидывал, подбивал итог. И оставался недоволен. Гульс знал цену всему: кубкам и столам, парчовым покрывалам и резным наличникам, черепичным крышам и кухонным трубам. Даже солдату, который охранял сейчас покой бургомистра, была сложена цена; Гульс знал, сколько стоит его душа, и за сколько крон тот согласится её продать бесу. Но всё же этого было недостаточно, чтобы завладеть миром, этим прекрасным миром, дарующим чудеса.
Слова - тоже имеют свою цену. Одно слово стоит несколько других, а те могут быть с выгодой обменяны на сотню бессмысленных звуков, из которых умелый мастер соорудит золотую сеть интриги. За слова можно легко купить то, что не продаётся за деньги. Недаром за короткое слово "останы", взятое взаймы у бесноватого Сальдука, удалось купить целый город, купить даже странного и непредсказуемого Оиля Стона. Особенно приятно было оттого, что на это слово покупались даже вещи вполне осязаемые - оружие и его победы. Жаль, конечно, что нельзя сложить слова в сундук, под замок, копить их и сохранять - но ценны они лишь находясь в обороте.
Бургомистр вздохнул и стал думать о других вещах. О том, что аталийцы не перекрыли тайные тропы, ведущие через холмы Гану, о том, что гонец уже спешит поторопить войско из Тилле. О том, что ждать помощи больше не от кого.
***
Продолжение здесь
[1] Бан - обязательство вассала в случае войны явиться с войском к сеньору
«Благословен месяц тессан, когда склоны белых холмов, как изгиб конской шеи, густо укрывает зелёная грива трав с вплетёнными в неё соцветиями ромашек. Благословен Господь, пославший ясную погоду и милостиво сохранивший сухими горные дороги. Благословен разум человеческий, позволяющий волей Господней отличить истинное от ложного. Аминь», - граф Стасио улыбнулся.
Всё прошло без осложнений. Комендант крепости Юр-тон-Сьель не верил горожанам, а из всех горожан меньше всего - нааленгерцам, зато верил в Господа и короля Северия. Поэтому, стоило герольду предъявить грамоты маршала де Брюн, мост был опущен и ворота открыты. Места хватило всей армии, включая отряды, собранные братом - сеньёром де Кратт; гарнизону замка и всякому сброду, что примыкает к победоносной армии в надежде на долю в узаконенном грабеже.
Вечерело. На смотровой площадке главной башни становилось прохладно. Солнце быстро заходило за гору Сьель, которая белесой тушей нависала над крепостью. Тихо струился ручей у подножья горы. До самой гряды Гану просматривался Соляной Путь, скрываясь за гребнем холма, который прятал от человеческого взгляда шпиль собора Св. Варэ в Нааленгере.
Стасио стоял, опершись на дубовые перила площадки, и смотрел на этот день - шаг сущего мироздания на всеобъемлещем Пути. Мир был сотворён Богом в одеждах мудрости - а остались одни обноски. Здание бытия нашего постарело, словно человек, и не дано никому более повторить свершения прошлого. Лохмотья прикрывают его плоть, но сколь красиво это тело, даже в истрёпанном рванье. Стоит ли нам дрожать над нашими одеждами, если мир столь впечатляющ в своей наготе? - Стасио вздохнул, ещё раз осмотрел окоём, угасавший вместе с заходящим солнцем, и направился в свою комнату, где его ждало письмо от бургомистра Нааленгера. Граф получил письмо пять дней назад, находясь в Альме, но отвечать на него не спешил. Бургомистр жаловался на напряжённую ситуацию в городе, постоянную опасность со стороны черни, возглавляемой нищим проповедником, грозил, что аталийцам не удастся справиться с этой толпой простой силой оружия без его, Гульса помощи, предлагал двадцать тысяч крон за мир и соглашался отказаться от бунтарских замыслов, выйти из лиги Гэларийских городов и даже был готов разместить в городе пятисотенный гарнизон - всё, лишь бы уберечь Нааленгер от разорения. Стасио был согласен на такие условия: король в своих указаниях разрешал заключать мир и на меньшем, но довериться горожанам не спешил, особенно такому двуличному аспиду как Диллен Гульс. Возможно, тот тянет время, готовясь к войне. А вот теперь, когда Нааленгер окружён, можно и вправду поговорить о мире и - кто знает? - добиться большего.
Гонец в запыленной одежде цветов графа Сетто встретил его у дверей комнаты и с поклоном вручил запечатанный свиток. По выражению его лица Стасио догадался, что вести недобрые.
- Ваше сиятельство, - гонец сглотнул и прохрипел, - граф Сетто потерпел поражение под Нааленгером.
***
Победа была тем значительней, что её никто не ожидал. Армии встретились на расстоянии полулиги от Нааленгера, у излучины Бовэ. Граф Сетто как бывалый военноначальник выставил вперёд отряд лучников, который принялся осыпать горожан стрелами. Оиль со своей ватагой возглавил небольшой отряд конников. Не дожидаясь подхода ополчения, он сам ударил по вражеским лучникам и быстро опрокинул их. Те в смятении бежали и расстроили ряды стоящего позади отряда оренцев. Оиль с конницей ворвался в их расположения и быстро рассеял. По неопытности своей разбойники стали кричать о победе. Их клич подхватили нааленгерцы, начавшие наступление. Оренцы, как и пристало наёмникам, решили побыстрее отступить, считая дело проигранным. Граф Сетто с верными войсками не смог их остановить. Горожане преследовали аталийцев до самого замка Кольбэ, что в полутора лигах от Нааленгера; и не наткнись отряд Оиля - больше походивший на банду, чем на войско - на обоз вражеской армии, потери королевских полков были бы большими. Горожане захватили значительную добычу, включавшую и армейскую казну аталийцев. Ещё до вечерних колоколов они вернулись в Нааленгер, у ворот которого и услыхали весть о взятии Юр-тон-Сьеля.
***
Шум стоял ужасный. Горожане, как были в доспехах и с оружием, оставив награбленное жёнам, пришли на площадь перед Дворцом Справедливости, чтобы выслушать старшин и вновь решить судьбу города. Кричали: "Свобода! Останы!". И часто - "Оиль Стон!". Стемнело. Зажгли факелы и продолжали шуметь. Громче всех орал Оиль: «Перережем аталийских собак! С нами Бог!» - и народ заходился в волнении всё сильнее и сильнее.
Лишь когда напомнила о себе ночная прохлада, в сопровождении народных представителей на балкон вышел бургомистр. Люди немного притихли. Только Сальдук продолжал кричать что-то о грехах рода человеческого, но на этот раз народ ему не внял, настроенный выслушать Гульса.
- Граждане Нааленгера, - скорбным голосом начал Гульс, и у Оиля по спине пробежал холодок. - Тяжкие испытания предстоят нашему городу. Враг перерезал дорогу на север. Ждать подмоги не от кого…
- К бесам! - заорал Оиль, и бургомистр сбился со слова.
Оиль взмахнул рукой, и тут же его подняли на щит: теперь он мог говорить с бургомистром если не на равных, то хотя бы не запрокидывая голову.
- Граждане Нааленгера! Останы! К бесам - слова! К нечистым - сопли и трусость! Мы разбили аталийцев один раз - одолеем и вновь! С нами Бог! Мы стоим на истинном Пути! На врага! Останы! Свобода!
- Оиль! Оиль! - толпа забряцала оружием. - На врага! Останы! Свобода!
Бургомистр благостно улыбнулся и поднял руки, пытаясь усмирить толпу, но на него никто не обращал внимания. Корпоралы строили свои десятки. Народ, опьянённый победой, собирался отправиться в поход немедленно. Словно в праздничных действах Десятидневницы, замелькали факелы, формируя из хаоса мерцаний чёткие прямоугольники колонн. Как горящая смола, потекла толпа по улице пророка Мекреи на север, к воротам. Тогда, потеснив бургомистра необъятным пузом, к перилам балкона подошёл Неттер Бростон - староста цеха красильщиков, один из народных представителей, и закричал, будто ветер завыл в трубу:
- Эй, красильщики! Вы идёте не в ту сторону! Вино победителям разливают у старухи Бати на Южной стороне!
Отряд красильщиков сбился с ноги. Соседи, завидев это, рассмеялись, и движение приостановилось. Гульс момента не упустил.
- Люди! Граждане! Останы! - он поднял руки, и на площадь опустилась тишина. - Нет народа сильнее нас, нет меча, который бы нас поразил, нет пути, который бы нам не покорился, потому что мы избраны Господом и с нами благословение его Пророков от Тавааса до Атала, от первого слова до последнего слова. Мы повергли наших врагов, и Небо видит, что сделали это в честной битве во славу Его. Мечи ваши напились крови грешников, руки устали рубить врага. Вспомните эти часы, граждане, вспомните, как пот заливал ваши лица и колотилось в груди сердце. Сколько свершений было на вашем пути, сколько тягот; сколько усталости накопилось в членах ваших. Плечи сгибаются от брони, руки не в силах удержать древка пик. Спины налиты медью и в глазах стоит туман. Остановитесь, граждане! Разве годится идти на битву с усталой душой? Не гневите Господа, всё в его руках. Оставьте заботы завтрашнему дню. Господь с нами.
Странное дело: всего мгновение назад люди способны были пройти десять лиг на одном дыхании, а сейчас - будто бесы коснулись их глаз. Рассыпались колонны. В недоумении смотрели друг на друга горожане, вопрашая: «Мы ли это были?». Бургомистр говорил, и опускались руки - на улицы города приходила ночь, когда праведный тавасин должен сидеть дома, а не топтать дорожную грязь.
Оиль пошатнулся и с трудом удержал равновесие. Он не помнил, когда его опустили на землю, куда девался щит. Внезапно его обуяла злость. За то, что он мог сделать и не сделал, за усталые мышцы и предательски слипающиеся веки, за Бога, который поманил победой и отнял её. Стон было шагнул вперёд, но тут Гульс ударил ладонями по перилам:
- Слава Оилю! Слава Оилю Стону! Слава идущему впереди! Слава!
Оиль остановился, удивлённый.
- А вот и подарок вождю! Подарки вам, граждане Нааленгера! Слава!
Народ взревел - на площадь неспешно выдвигались две огромные, в два человеческих роста, бочки, и наполнены они были никак не белесой водой Бовэ.
- Пей, народ! Слава останам!
Где-то в углу площади что-то невнятно прокричал Сальдук. Что-то о предательстве и благоразумии, но охрана бургомистра застучала в щиты во здравицу Гульса, и монаха никто не услышал.
Нааленгер в ту ночь не спал.
***
В Нааленгере говорят: когда пророк Валькера, уставший и изнурённый жарой, подошёл к Воротам Гану, первым, кто решился укрыть его от солнечных лучей, был дикий бесплодный виноград, что растёт на отвесных скалах Монте-Сьель и Бовэзи. За это пророк наделил своего радетеля даром плодовитости и вечного веселья. С тех пор благодатные лозы опутывают каждый склон холмов Гану, а листья его широко открываются солнцу, вбирая тепло и передавая его полновесным сочным гроздьям лучшего из плодов. Впрочем, у жителей многославного Тилле подобные басни вызывают лишь смех, ведь им доподлинно известна история о пресвятой матери Санне, которая принесла росток благородной лозы, венчающей ныне вершины Белой Стены, в их город и благословила тем местное легкопенное вино несравненным ароматом. Это правда естмь, во имя Господа нашего, Девяти Пророков и Славного Пути. И жалок тот язычник, безбожник-оренец, что упивается тухлопахнущим мужицким пивом и закусывает липовой корой. Воистину так.
Однако преподобный доктор и праведный знаток законов Божьих, отец Салинокол из Меделаны (да пребудет душа его в мире и да обретёт покой) в труде своём "О многообразии заблуждений премерзостных и отвратных" говорил: "И даже твёрдый в вере раб Божий исповедует блажь. И корень распутства, источник срамоты, родитель хуления и поток непокорства - что суть имена напитка винного - величают подчас даром Божьим, а, отверзав утробу зловонную, зовут святых Панна и Исолу пророков, благость и святыню нашу, покровителями хмельных забав (да пребудет в Аду душа помысливших такое)… А что до Валькеры, почитаемого зело в землях Гэларийских и окрестностях Стона, то язычником гадким был он и в темноте издох, и не могли еретики тамошние сыскать покровителя для сей забавы более подходящего по своей легкомысленности и пустословию, чем сей почти ересиарх".
Не могут поладить меж собою жители разных городов и вилл, а вместе с ними на Небесах спорят их покровители: святой Панна с пророком Валькерой, Исола Праведница с матерью Санной, наполняя непотребной маятой палаты горние. И оттого, видать, что не примирятся особы столь важные и знатные, нет мира и меж лёгким вином Тилле и ароматными напитками Нааленгера. Стоит встретиться им во чреве грешника (а всякий, кто пьёт вино, - грешен по сути своей) - начнётся свара, и от бучи той будет носить испившего виноградной крови от правой стены к левой, от окна к двери, от столба к балке, пока не упокоит надолго под лавкой. И уж вовсе крут нравом тот напиток, что родился южнее плавной Броннио, напитался спесью и гордыней в крутобоких меделанских бочках да сроднился душой с буйными и на слово резкими проповедями о воздержании и невкушении, становясь от того лишь крепче. Не любит он чужаков: бьёт в голову и опрокидывает навзничь. В каждой капле, что наполняет чашу твою - сила сотен воинов и непоколебимость сотен горячих ревнителей веры, поющих долгими монастырскими ночами чарующие псалмы во славу Господню над этим славным вином.
Разбойников, родившихся в холодных землянках или тесных городских халупах, выросших среди запахов луковой похлёбки и лесной сырости, привыкших к прокисшему блеклому элю, вино меделанских холмов сразило наповал. Они били кружки и сыпали на радость бродягам серебряными монетами в уличную канаву; рубили своими короткими мечами столы и, устыдившись на миг, укрывали их богатым бархатом, уже залитым и заплёванным, местами прожжённым углями и непригодным для чего-либо пристойного и благого. Отвратные шутки, свойственные подлому народу, звучали в стенах кабака, и люди богобоязненные осеняли себя трижды троеперстным знамением, не спеша, впрочем, покинуть пиршество, где за миг, понравившись герцогу останов Оилю Стону, можно было обрести в подарок и удачу, и богатство.
- Вот так он их рубил! Вот так и вот так! - Сырой Мэттью хохотал и разрубал воздух ребром ладони, а тот свистел и выл, будто взаправду рассекал его острый меч, а не живая плоть. - Он их рубил! Всех!
- Оиль!!! - вразнобой ревели разбойники.
- Вина! - кричал Лысый Тун.
- Вина!!! - вопили остальные.
И вино лилось.
- Как он их разделал?! - снова взвился Малый.
- Мэт, покажи!!! - опять орали загулявшие лесные братья.
И пьяный, как Алия, Мэтт, вцепившись, словно акробат, ногами в половицы кабака, неуверенным шагом ступил на середину зала.
- Вот поле, - широкий взмах рукой, и меж его ладоней - весь луг у излучины Бовэ вместе с прилегающим лесом.
- Здесь стояли оренцы, а здесь - мы, - скользящие движения очерчивают пространство битвы.
- А впереди наших рядов на гнедом коне с белой полосой на лбу, в доспехе, достойном Никола Серебрянорукого…
- Оиль!!!
- Оиль Стон! - серьёзно соглашается Мэт. - Оренцы пустили длинные стрелы, и те серой гусиной стаей зависли в небе, но Оиль взмахнул рукой, и стрелы упали у его ног. Взмахнул он мечом - и сотней сотен быстрых соколов ринулись мы на врага. В-у-у - жужжал в ушах ветер. Враги прятались от страха: ах, я бы тоже испугался, если бы был глупым оренцем.
Мэт сделал паузу, и что-то странное начало происходить с его лицом. Удлинился нос, брови взметнулись соломенными полосами к самым корням волос, рот сжался, побелели и истончились ниточками губы, а уши съехали назад, за мощные бугры желваков.
- Оиль, - просто сказал Мэт, и тут же все узнали портрет, привидевшийся им на лице рассказчика.
- Одним ударом он прорубил просеку в рядах оренцев, где шлемов было больше, чем яблок в саду святого Варэ, - разбойники отпрянули от взмаха руки.
- Вв-у, вв-у - свистел его меч. От взгляда его трепетали враги, пальцы их слабели и само оружие дрожало от страха, вырываясь из рук трусливых хозяев. Он сразил одного, другого, и больше никто не захотел встретиться с ним лицом к лицу.
Битва шумела в ушах, ржали кони, слышно было пение рожков и кислый запах железа. Свист, храп, треск сражения отдавались в груди.
- Огнём горели наши глаза. Валько срубил троих за раз. Никола пронзил одного насквозь и вместе с конём пригвоздил к земле. Мартон ударил в щит рыцаря с белым листом клёна. Щит разлетелся вдребезги, вместе с рукой. Тодда в ярости соскочил на землю и там, обернувшись серым грабителем овечьих стад, рвал глотки оренцам.
Тодда прикрыл глаза и в забытьи завыл.
- И главный оренец, вождь дураков, зловонный боров, тостый индюк, - Мэт обернулся на одной ноге. Нос его утолстился, походка стала развалистой и небрежной. Заплывшим от жира взглядом он окинул зал:
- От страха он наложил такую кучу, которой хватит всем нааленгерским дерьмовозам на год.
Разбойники захохотали, от восторга застучали кулаками по столам и принялись наперебой расписывать вонь, которую издавали оренцы при бегстве. Этот смех пьянил Мэта сильнее, чем от все вина Меделаны.
- Мы с победой!
- С нами Господь! - донеслось из угла.
- С нами Оиль!
- И мы останы!
- Благослови Господь…
- За удачу!
- За богов…
- Удача с тобой, Оиль, - Мэт схватил чашу с вином и опрокинул её в глотку. В голове ударил гром, и, словно против своей воли, разбойник обернулся к вождю.
Оиль походил на воителей Господних, изображения которых украшают западную стену собора Св. Варэ: величественной осанкой и блистающим взором он разил вернее, чем острым мечом, благочестиво вложенным в ножны с троезначием, девятью печатями и семью словами по окантовке. Стон стал светлым защитником, ристателем Пути и покровителем мужественных - и перестал быть братом лесному разбойнику.
Мэт испугался, и наваждение прошло. Он пошатнулся. Винный молот ударил в темя. Чтобы не упасть, пересмешнику пришлось схватиться за плечо Лысого. Ему стало страшно, как в детстве, как в тёмном лесу, в бурю, в дождь, когда шевелятся тени и ветви хлещут по лицу. Веселье в кабаке спало, едва шум битвы сменило рычанье и адский смех, идущие непонятно откуда и скребущие душу острым камнем. Исчезли скачущие кони. Ветер, приятно обвевавший лицо, внезапно пронзил кости ломотой. Ангелы битвы обернулись зверьём с тремя глазами и огненным дыханем, и сухие снежные иглы посыпались на головы.
Длилось это недолго. Мэт покачнувшись, упал на пол, опрокинув стол и щуплого Валько. От грохота все встрепенулись и надрывно захохотали, глядя, как барахтается Сырой Мэт. Тот смеялся громче всех и дёргал ногами, словно младенец или дурак. Не веселился вместе со всеми только Валько, заснувший прямо на полу. Оиль бросил пересмешнику золотую крону и попал в глаз, отчего всем стало ещё смешнее.
Нахохотавшись вволю, Мэт поднялся на ноги и почувствовал, что ему нужно немедленно оправиться. Держась за стену, он добрался до выхода и нырнул в прохладный проём двери.
На улице было свежо и сыро. Мэт долго водил взглядом и никак не мог найти подходящего места для своего дела. Стены казались слишком красивыми, от них веяло домом и уютом; но вдалеке виднелась невысокая куча отбросов. К ней-то направил свои стопы пересмешник. За мусорной кучей была канава, чуть поодаль - полуобвалившаяся стена, над стеной возвышалась старая колокольня, а над колокольней лежало небо: и по нему, играя звёздами, лениво ползли с запада на восток тучи.
Мэт давно не видел такого неба: в лесу - точнее, в берлогах, которые служили ночлегом разбойнику, были видны лишь обрывки созвездий или, вообще, яма без единого светлого пятнышка. Здесь же полог мира казался дорогой, зажатой между нависающими этажами. С небес мягко улыбались глаза ангелов добра. Мэт улыбнулся им в ответ, но тут сердитый уличный бес ухватил его за ногу и потянул в канаву. Разбойник упал лицом в грязь, его начало рвать выпитым. Перекисший запах ударил в ноздри, и Мэт забылся.
***
Пришёл он в себя, когда холодные струйки тумана начали стекать за шиворот. Удивительно, но на душе было легко, все движения давались просто, без малейшего усилия, словно добрые тайо поддерживали его под руки. Мэт мотнул головой и проснулся окончательно.
Из кабака по-прежнему доносились звуки веселой пирушки. Хотя и не такие буйные, как прежде, они всё же составляли угрозу для покоя мирных граждан. Да видно, в эту ночь таких не было в стенах города. Над островерхими крышами Нааленгера скапливался неяркий свет восхода.
Мэт вздохнул и направился обратно к братьям, отряхивая по пути куртку и штаны.
Уже настал тот тяжкий час застолья, когда чаша кажется непомерно тяжёлой, но пить всё равно надо, потому что не пить нельзя. За главным столом, рядом с Оилем, обхватив его толстой рукой и прислонившись дородными телесами, восседал цеховой старшина в богатом бархатном кафтане с обмётанными золотой нитью бортами и красным поясом поперёк непомерного живота. На шапке дэстарского сукна была прикреплена кокарда - знак выборного. Мэт вспомнил, что видел этого человека на балконе Дворца Справедливости рядом с Гульсом.
- Ты выпьешь со мной? - доверительно пророкотал толстяк Оилю.
- Выпью, - излишне чётко ответил тот и неосознанным движений залил в себя кубок вина.
- И я выпью, - толстяк запрокинул голову и шумными глотками выхлебал свою чашу.
Мэт тихо присел в углу.
- Я с тобой выпил, - толстяк поднял палец и задумался.
- Да, - ответил Оиль.
- Я с тобой выпил, потому что ты мне нравишься, - продолжал бурлить на одной ноте старшина.
- А я с тобой выпил, потому что ты остан, - Оиль удостоил толстяка взглядом из-под прищуренных век.
- Я - остан, - проговорил тот по слогам и глупо хихикнул. - Я остан. Я родился в Нааленгере. Это мой город. Я здесь живу. Никто не называл меня останом. А я здесь живу. Здесь всё моё. Вы пьёте моё вино, потому что я щедрый человек. Я могу всех напоить. Как граф Аленто. Я весь город могу накормить от пуза. Пейте, пейте, мне ничего не жалко.
- И мне ничего не жалко, - Оиль схватился за кошелёк, уже изрядно опустевший, и, с трудом развязав, сыпанул золотом по кабаку. Впрочем, мало кто обратил на это внимание.
- Не жалко? - удивился толстяк, будто впервые услышал о существовании щедрости.
- Не жалко. Я всё могу отдать. Хоть сейчас. Всё.
- Ты не можешь ничего отдать, - медленно возмутился старшина. - У тебя ничего нет.
- У меня есть всё. Я тебя прощаю, потому что ты остан. Выпьем.
- Выпьем.
- У меня есть всё, - повторил Оиль. - Я отдам всё, кроме меча. Он принёс мне удачу.
- Господь даровал тебе удачу, - донёсся голос из угла.
Оиль удивлённо обернулся, будто услышал его впервые.
- Ирей… - он икнул и уставился на маленького священника, что сидел в темноте за пустой кружкой. Мэт вспомнил, что видел его и раньше. Тот даже говорил что-то. Пересмешник попытался вспомнить о чём - но тут же забыл собственные мысли.
- Что ты здесь делаешь? - Оиль картинно, как и положено пьяному, свёл брови.
- Долг пастыря - следить за своей паствой.
- Почему трезвый? - внезапно взъярился Стон.
Священник вздрогнул.
- Напоить ирея, - приказал Оиль.
Лысый и Мартон поднялись с лавок. Слуга божий побледнел и неуверенно пригрозил: "Прокляну", - но разбойники были слишком пьяны, чтобы его понять. Лысый и Мартон повалили священника на стол и влили ему в рот кубок меделанского.
На третьем кубке священник перестал дёргаться и кричать, что отрекшимся от мира нельзя пить, и только тогда разбойники отпустили его. Оиль со старшиной дружно хохотали, глядя как тщедушный поп уткнулся носом в стол и бормотал невесть что на старотаврском.
Но тут началось что-то и вовсе непонятное. Будто кто-то стал за спиной и смотрел, упорно и неотрывно, без стеснения или страха, вызывающе, нагло, вытягивая все внутренности зазубреными крючьями зрачков. Мэт обернулся - никого не было. Он повернулся обратно - и обомлел. Стены перед ним не было -только туман. В молчании, полном тихого пения труб, разбойники смотрели вдаль, где по усеянной острыми камнями дороге, под небом цвета линялого солдатского плаща шёл тот, кто обликом смертный, а в сути - весь род человеческий, кто указал Путь и первым стал на него, кто ведёт воинов и иреев, корабелов и перехожих, мудрецов и певцов - паству свою; кто единственный дарует счастье и горе, и надежду, и потерю, и радость, и скорбь; враг полчищ бесовских; Учитель среди пророков и Пророк среди учителей; Дарователь Святости и Исток Мирового Света.
Он шёл.
Тьма растекалась в тихой злобе и шуршании, таяла дымкой на ветру. Золотой свет озарял небо. Один за другим разбойники падали на колени, осеняя себя священным троеперстием. Тодда тихо заскулил и, обернувшись волком, ринулся к ногам идущего, но вдруг споткнулся и с воем принялся кружиться юлой по камням, вцепившись в собственный хвост и терзая его всеми казнями, что доступны роду звериному.
Остался сидеть лишь цеховой старшина. На лесных братьев он посматривал с презрением, хоть и святился троеперстно в такт с прочими.
Идущий по Пути остановился перед Оилем, коснулся меча и исчез. Мэт закрыл глаза - тьма, почуяв уход своего вечного противника, с наростающей яростью бросилась на людей. Но ничего не произошло. Тишину нарушало лишь храпение ирея в углу кабака. Пересмешник осмотрелся. Все были на месте, только Тодда валялся без сознания на полу.
Разбойники загудели, делясь восторгом и благочестивыми мыслями. По всему было видно, что став на сторону останов, они выбрали правый путь - сам Господь теперь обещает им свою помощь. Только Сырой Мэттью смотрел на пол, где рядом с невменяемым Тоддой валялся клок волчьей шерсти. Пересмешнику не казалось, что произошедшее - к добру, ведь боги даруют своё прикосновение тем, кого хотят скоро забрать в небесные дружины.
- Вот урок, не поить священников, - спокойно сказал старшина.
Оиль посмотрел не него недоумённо, тот сконфузился и поспешил поднять полный кубок:
- За чудо! - и поперхнулся первым же глотком.
Стон прищурил глаза, старшина неожиданно покрылся испариной. Разбойники за спиной Оиля напряглись.
- Плохая примета, - сказал Мэт и выплеснул часть вина на пол. Его примеру последовали остальные. От вида этого языческого обряда толстяк окончательно растерялся.
- За останов! - сказал он первое, что пришло в голову.
Глаза Оиля внезапно стали спокойными и мутноватыми от вина.
- За останов.
Двери распахнулись, и в кабак ввалился испуганный человек в одежде милиционера из отряда каменщиков.
- Аталийцы! - всё что он смог выговорить.
***
Аталийцы могли захватить город с ходу, но после недавнего поражения графа Сетто маршал Стасио де Брюн не ожидал от горожан такого легкомыслия. Господин д’Антраг, возглавлявший авангард, вёл свой отряд осторожно, ожидая засады, и потому приказал не гнаться за случайно встреченными всадниками, которые повернули к городу, едва завидев знамя с золотой короной на лазурном поле. Когда аталийцы подошли к городу, ворота уже были подняты. Тогда граф Стасио приказал разбивать лагерь и готовиться к осаде.
Вид сотен людей, копающих рвы и укрепляющих валы, породил панику. Ударили в набат. Наскоро расставив охрану на стенах, нааленгерцы собрались на площади Справедливости, которую ещё вчера покидали с уверенностью в победе. Оиль неистовствовал, богохульствовал и клялся повесить бургомистра, как собаку. Сальдук с неприкрытым злорадством советовал тем, кто верит в себя больше, чем в Бога, выйти на северную стену и посчитать аталийские флаги - не одиннадцать ли их, по числу ангелов, что в Последний Час придут карать гордецов. Многие тут же начинали каяться. Ожидая немедленной гибели, испуганные люди рвали одежды и обещали отдать всё неправедно нажитое бедным и убогим. Другие предлагали немедленно утопить магистрат и народных представителей в Бовэ, а самим послать людей к аталийцам с прошением о мире. Но большинство горожан всё же ждало бургомистра, желая спросить с него за бедствия, павшие на Нааленгер.
И почтенный Диллен Гульс вышел к народу - но не на балкон, как ждали все, а просто в толпу, через парадные ворота, по пяти раскошным мраморным ступеням. В платье из обычного холста, без знаков почёта, возраста и должностей, простоволосый, с низко опущенной головой, он шёл к людям, и те пятились от страха и неожиданности. Бургомистр брёл, будто потерял разум и не видел пути перед собой, пока не достиг середины площади, где рухнул на колени и принялся тихо молиться. Бледные лица магистров и народных представителей маячили за его спиной. Толпа по-прежнему расступалась, и вскоре вышло так, что перед коленопреклонённым Гульсом остался стоять лишь Оиль Стон, растерянный, но не утративший городости вожака и присущей званию осанки.
- Господи, спаси! - воззвал Гульс. - Господь всемогущий и вечный, не о прощении прошу, но о помощи. Нет кары злее для меня, чем немилость твоя. Яви чудо! Не за себя прошу - за народ, за город, что дороже мне ярчайших алмазов короны твоей, Господи. Не гневись на грешных нас, яви милость свою! - И уронил голову на грудь.
Кто-то опомнился, подскочил и помог умывающемуся слезами бургомистру подняться с колен.
- Что будем делать? - неуверенно спросил Мартон из-за спины Оиля, и толпа, смущённая увиденным, выдохнула облегчение.
Бургомистр стрельнул глазами в сторону разбойника и, тяжко опершись на руку сердобольного горожанина, прокряхтел:
- Велика сила аталийского государя. Нам бы уберечься сейчас, не более того. Охрану на стенах удвоить, укрепить сердца молитвами и верой в Бога единого. Подмога лишь от него, - Гульс по-стариковски пошевелил губами. - Еды в городе мало. Трудно нам прийдётся. И какой бес, прости Господи, надоумил нас на этот ночной пир? Не тот ли, что держит хлебные склады? - и Диллен с внезапной жестокостью посмотрел в ряды советников. - Не ты ли это был, Гунтер Хлофф?
Съёжившегося и потускневшего лицом старшину хлебного цеха тут же схватили и вытолкали в центр людского круга. Мэт узнал в нём толстяка, что пировал с ними ночью.
- Не ты ли припрятал от города запас хлеба на тысячи крон? - продолжал Гулсь. - Ждал осады? Ждал, чтобы продать мешок по цене десяти?
- Это он! - истерично выкрикнули из толпы.
- Он!.. Он!.. Богохульничал!.. Над Святой Троицей насмехался!.. Аталийский прихвостень!.. Бей!!!
Гунтер Хлофф от испуга даже не мог открыть рот.
- Стойте! - Гульс поднял руки, и толпа, подавшаяся уже вперёд, затихла. - Гунтер Хлофф - гражданин Нааленгера, и судить его будем согласно закону и обычаям, даными нам Господом и предками. Отведите его в темницу.
Неподалёку захохотал Сальдук:
- Вор судит вора! Слыхано ли такое? Граждане Нааленгера, или вы не честные тавасины, или вы не останы? Судите обоих воров, пока они у вас в руках. И да поможет нам Господь.
Стражники заколебались и, по привычке последних недель, посмотрели на Стона. Оиль стоял молча, раздираемый сомнениями. Он пришёл на площадь, желая смерти бургомистру, но его слова, его голос…
- В тюрьму… этого, - он ткнул рукой в направлении Гунтера Хлоффа.
Гульс устало прикрыл глаза.
***
Бургомистр вернулся в Дворец Справедливости слабым после тесного общения с толпой. Его утомила вонь и непредсказуемость, а особенно - взгляд Оиля. Диллена вёл под руку всё тот же молодой горожанин, который помог ему на площади. Только у дверей в свой кабинет Гульс отпустил его рукав и, как бы невзначай обернувшись, спросил:
- Кто ты такой?
Юноша потупил взгляд и скромно ответил:
- Паоло, сын мастера Карло из Золотого цеха.
- Аталиец?
- Остан, - смутившись ещё сильнее, ответил юноша и поспешил удалиться.
Гульс немного подождал, открыл кабинет, прошёлся к дальнему углу и там скользнул через едва заметную дверцу в маленькую комнатку, предусмотренную для личных и тайных дел. Там при помощи верного слуги он с нескрываемым наслаждением сменил своё жалкое рубище на привычный бархат и только после этого отдал приказание: склады и дом Гунтера Хлоффа взять под охрану, награбленное у возмущённого народа не отбирать и зачинщиков погрома не преследовать.
Положение было опасным. На столе лежало свежее письмо от графа Стасио: победа нааленгерцев, как и следовало ожидать, не испугала аталийского полководца, а лишь разозлила. Он грозил отдать город "под меч", требовал не только двойную контрибуцию и присутствия корлевских контролёров в магистрате, но и признания полного королевского суверенитета, возврата трофейных знамён, и его личную, Гульса, явку на суд в Кезелан. Согласиться на такое было невозможно. Для переговоров требовалось время, желательно спокойное, без стычек и прочей непредсказуемости - а продовольствия в городе было мало. Разумней всего было выждать. Но этот Оиль… Как просчитать его?
Гульс смотрел на город и считал. Каждое свободное от обдумывания слов и поступков мгновение, он посвящал этому лучшему из своих умений: подсчитывал, взвешивал, оценивал, сравнивал, прикидывал, подбивал итог. И оставался недоволен. Гульс знал цену всему: кубкам и столам, парчовым покрывалам и резным наличникам, черепичным крышам и кухонным трубам. Даже солдату, который охранял сейчас покой бургомистра, была сложена цена; Гульс знал, сколько стоит его душа, и за сколько крон тот согласится её продать бесу. Но всё же этого было недостаточно, чтобы завладеть миром, этим прекрасным миром, дарующим чудеса.
Слова - тоже имеют свою цену. Одно слово стоит несколько других, а те могут быть с выгодой обменяны на сотню бессмысленных звуков, из которых умелый мастер соорудит золотую сеть интриги. За слова можно легко купить то, что не продаётся за деньги. Недаром за короткое слово "останы", взятое взаймы у бесноватого Сальдука, удалось купить целый город, купить даже странного и непредсказуемого Оиля Стона. Особенно приятно было оттого, что на это слово покупались даже вещи вполне осязаемые - оружие и его победы. Жаль, конечно, что нельзя сложить слова в сундук, под замок, копить их и сохранять - но ценны они лишь находясь в обороте.
Бургомистр вздохнул и стал думать о других вещах. О том, что аталийцы не перекрыли тайные тропы, ведущие через холмы Гану, о том, что гонец уже спешит поторопить войско из Тилле. О том, что ждать помощи больше не от кого.
***
Продолжение здесь
[1] Бан - обязательство вассала в случае войны явиться с войском к сеньору