«Дядя Ваня» в постановке Театра имени Моссовета: вечер риторических вопросов
Я располагал ивритские титры на слайдах презентации к двум чеховским спектаклям, которые привез к нам Театр имени Моссовета, и думал вот о чем:
Во-первых, в мире сейчас идут десятки спектаклей по пьесам Антона Павловича, и то, что сделали Кончаловский и его именитые актеры - это всего лишь один такой спектакль из нескольких десятков. Стоит ли расстраиваться из-за него?
Ну, а, во-вторых, мы живем в век интерпретационной свободы, когда на каждое самовыражение художника (или «художника») находится свой поклонник - стоит только почитать разнообразный спектр отзывов о работе Кончаловского ( здесь и здесь. А странно: почему к этому режиссеру у меня всегда было какое-то внутреннее предубеждение? Нехорошо, конечно, так говорить, но в таком формате можно: почему-то, хоть я и знаком с творчеством Кончаловского весьма пунктирно, я всегда думал о нем, увы, как о бездарном режиссере. Нынешний опыт со спектаклями Театра имени Моссовета лишь подтвердил это мое некомпетентное мнение).
В середине этих, не очень-то веселых, мыслей что-то в записи спектакля (которую я больше слушал, сличая с титрами, меньше смотрел) заставило меня проснуться. На сцене зазвучала живая речь, что-то в самом посыле актерского голоса выгодно отличалось от той штампованной самодеятельности, звучавшей в актерских голосах до сих пор. Остановил запись и присмотрелся - ну, конечно! это был Владас Багдонас в роли Чебутыкина (правильно делают иные режиссеры, когда не смотрят свои или чужие спектакли, а слушают их - ведь фальшь и правда слышны мгновенно).
Театр имени Моссовета привез к нам два спектакля: «Три сестры» и «Дядю Ваню». Ах, как бы мне хотелось, чтобы Багдонас сыграл Серебрякова в Дяде Ване. Какой бы, наверное, это был бы интересный Серебряков!
Но Кончаловскому зачем-то понадобилась иная интерпретация и этого образа, и всего спектакля. Зачем? - я не понял. Да и сама режиссерская интерпретация всего спектакля во время живого просмотра первых двух действий (кажется, впервые в жизни я ушел в перерыве) оставила меня в крайнем недоумении.
Зачем открытым приемом, под видеоряд современных московских улиц и гудение машин, идет смена декораций? У них что - нет денег на нормальный занавес? Или так я должен почувствовать преемственность времен (а я ведь уже почувствовал эту «преемственность», когда Домогаров в роли Астрова «оговорился»: «Кругом тебя одни муд… чудаки». Почувствовал - и стало противно)? Зачем в начале спектакля Елена Андреевна качается на качелях, а потом до самого антракта эти качели остаются на авансцене (мне казалось, что это - Елена Андреевна, но критики замечают, что это Вера Петровна, покойная мать Сони. Все равно непонятно)? Зачем некоторые актеры, отыграв свою сцену, остаются сидеть по бокам, в то время как другие уходят совсем? По какому признаку идет разделение?
Наконец, почему во время всего этого ничего кроме отвращения, скуки (и отнюдь не в чеховском смысле этого слова!) и неловкости за штампованную игру именитых актеров не испытываешь? И не веришь ни комикующему Филиппенко в роли Серебрякова (ну почему? почему не Багдонас?), ни карикатурной Вдовиной в роли Елены Андреевны, на монологах Астрова в исполнении Домогарова засыпаешь, а просыпаешься - знаете когда? Когда актеры начинают истерить (надо сказать, очень действенное средство - актерская истерика. Проведите такой эксперимент - попросите своего знакомого истерично крикнуть что-нибудь, ну, например, фразу «Я люблю тебя!!!» - обязательно проснетесь и, может быть, даже - поверите ему).
В общем, наверное, дело вот в чем: на основе материала, предложенного великим драматургом, Кончаловский поставил спектакль о том, что ужасы ХХ века были предвосхищены неинтересными, неглубокими, черствыми людьми, которые никогда ничего не чувствовали, а лишь иногда домогались друг-друга (причем всегда как-то одинаково) и устраивали периодические истерики, когда домогательства не срабатывали. И дальше всеми сценическими средствами Андрей Сергеевич пытается донести до зрителя мысль о том, что все эти противные, неинтересные, скучные, кривляющиеся люди позапрошлого века - это также и мы - люди века нынешнего.
Что-то я такое о Чехове слышал и раньше. То ли, что он высмеивал пошлость, то ли, что в его пьесах никто никого не любит, то ли, что его пьесы населены сплошь и рядом скучающими (или скучными - вот тут уже не ручаюсь за точность слухов) людьми, которые иногда о чем-то таком мечтают (например, о Елене Андреевне на качелях).
На вчерашнем спектакле все эти слухи о великом драматурге подтвердились. И, более того, были выражены максимально доступными для моего понимания средствами: актерской истерикой, современным видеорядом, открытой сменой декораций, появлением женщины в белом на качелях… Вот только звука лопнувшей струны не было. Зато были паузы и звон столовых приборов.
Уходя со спектакля в антракте, вспомнил фразу одного поклонника, записанную Сергеем Юрским: «Спасибо вам, Сергей Юрьевич, за то, что вы не снимались не в тех фильмах».
В данном случае, кажется, несколько хороших актеров (ну, а Владас Багдонас - просто великий актер) не уберегли себя от того, что сыграли не в том спектакле.
И это в лучшем случае, потому что в худшем пришлось бы признать, что профессия (или «профессия») еще никогда никого не спасала от откровенной халтуры.
Впрочем, может быть, это так и есть.
Во-первых, в мире сейчас идут десятки спектаклей по пьесам Антона Павловича, и то, что сделали Кончаловский и его именитые актеры - это всего лишь один такой спектакль из нескольких десятков. Стоит ли расстраиваться из-за него?
Ну, а, во-вторых, мы живем в век интерпретационной свободы, когда на каждое самовыражение художника (или «художника») находится свой поклонник - стоит только почитать разнообразный спектр отзывов о работе Кончаловского ( здесь и здесь. А странно: почему к этому режиссеру у меня всегда было какое-то внутреннее предубеждение? Нехорошо, конечно, так говорить, но в таком формате можно: почему-то, хоть я и знаком с творчеством Кончаловского весьма пунктирно, я всегда думал о нем, увы, как о бездарном режиссере. Нынешний опыт со спектаклями Театра имени Моссовета лишь подтвердил это мое некомпетентное мнение).
В середине этих, не очень-то веселых, мыслей что-то в записи спектакля (которую я больше слушал, сличая с титрами, меньше смотрел) заставило меня проснуться. На сцене зазвучала живая речь, что-то в самом посыле актерского голоса выгодно отличалось от той штампованной самодеятельности, звучавшей в актерских голосах до сих пор. Остановил запись и присмотрелся - ну, конечно! это был Владас Багдонас в роли Чебутыкина (правильно делают иные режиссеры, когда не смотрят свои или чужие спектакли, а слушают их - ведь фальшь и правда слышны мгновенно).
Театр имени Моссовета привез к нам два спектакля: «Три сестры» и «Дядю Ваню». Ах, как бы мне хотелось, чтобы Багдонас сыграл Серебрякова в Дяде Ване. Какой бы, наверное, это был бы интересный Серебряков!
Но Кончаловскому зачем-то понадобилась иная интерпретация и этого образа, и всего спектакля. Зачем? - я не понял. Да и сама режиссерская интерпретация всего спектакля во время живого просмотра первых двух действий (кажется, впервые в жизни я ушел в перерыве) оставила меня в крайнем недоумении.
Зачем открытым приемом, под видеоряд современных московских улиц и гудение машин, идет смена декораций? У них что - нет денег на нормальный занавес? Или так я должен почувствовать преемственность времен (а я ведь уже почувствовал эту «преемственность», когда Домогаров в роли Астрова «оговорился»: «Кругом тебя одни муд… чудаки». Почувствовал - и стало противно)? Зачем в начале спектакля Елена Андреевна качается на качелях, а потом до самого антракта эти качели остаются на авансцене (мне казалось, что это - Елена Андреевна, но критики замечают, что это Вера Петровна, покойная мать Сони. Все равно непонятно)? Зачем некоторые актеры, отыграв свою сцену, остаются сидеть по бокам, в то время как другие уходят совсем? По какому признаку идет разделение?
Наконец, почему во время всего этого ничего кроме отвращения, скуки (и отнюдь не в чеховском смысле этого слова!) и неловкости за штампованную игру именитых актеров не испытываешь? И не веришь ни комикующему Филиппенко в роли Серебрякова (ну почему? почему не Багдонас?), ни карикатурной Вдовиной в роли Елены Андреевны, на монологах Астрова в исполнении Домогарова засыпаешь, а просыпаешься - знаете когда? Когда актеры начинают истерить (надо сказать, очень действенное средство - актерская истерика. Проведите такой эксперимент - попросите своего знакомого истерично крикнуть что-нибудь, ну, например, фразу «Я люблю тебя!!!» - обязательно проснетесь и, может быть, даже - поверите ему).
В общем, наверное, дело вот в чем: на основе материала, предложенного великим драматургом, Кончаловский поставил спектакль о том, что ужасы ХХ века были предвосхищены неинтересными, неглубокими, черствыми людьми, которые никогда ничего не чувствовали, а лишь иногда домогались друг-друга (причем всегда как-то одинаково) и устраивали периодические истерики, когда домогательства не срабатывали. И дальше всеми сценическими средствами Андрей Сергеевич пытается донести до зрителя мысль о том, что все эти противные, неинтересные, скучные, кривляющиеся люди позапрошлого века - это также и мы - люди века нынешнего.
Что-то я такое о Чехове слышал и раньше. То ли, что он высмеивал пошлость, то ли, что в его пьесах никто никого не любит, то ли, что его пьесы населены сплошь и рядом скучающими (или скучными - вот тут уже не ручаюсь за точность слухов) людьми, которые иногда о чем-то таком мечтают (например, о Елене Андреевне на качелях).
На вчерашнем спектакле все эти слухи о великом драматурге подтвердились. И, более того, были выражены максимально доступными для моего понимания средствами: актерской истерикой, современным видеорядом, открытой сменой декораций, появлением женщины в белом на качелях… Вот только звука лопнувшей струны не было. Зато были паузы и звон столовых приборов.
Уходя со спектакля в антракте, вспомнил фразу одного поклонника, записанную Сергеем Юрским: «Спасибо вам, Сергей Юрьевич, за то, что вы не снимались не в тех фильмах».
В данном случае, кажется, несколько хороших актеров (ну, а Владас Багдонас - просто великий актер) не уберегли себя от того, что сыграли не в том спектакле.
И это в лучшем случае, потому что в худшем пришлось бы признать, что профессия (или «профессия») еще никогда никого не спасала от откровенной халтуры.
Впрочем, может быть, это так и есть.