Воспоминания Николая Слонимского. Часть 7

[agbutin]

(предыдущая часть: здесь)

Николай Слонимский «Абсолютный слух: История жизни» (Slonimsky Nicolas «Perfect pitch: A life story»)

Перевод с английского Н. Кострубиной и В. Банкевича.

«Композитор», Санкт-Петербург, 2006 г.

Из Главы 17

Возвращение в лоно семьи

(продолжение)

Как и следовало ожидать, мама чувствовала себя в Нью-Йорке еще несчастнее, чем в Париже и Бостоне. Вскоре она начала бомбардировать меня письмами, полными проклятий, обвинений и осуждений. Она даже расписала в мелодраматических подробностях зверства Юлии и тети Изабеллы по отношению к ней.

Привожу отрывки:



«Я понимаю, что твоя сестра, тетя и - кто знает, - может, и ты тоже хотите моей смерти. Но назло вам всем я отказываюсь подыхать… Прелестное дитя, которое мы звали Ньютончиком, превратилось в знаменитого музыканта Николая Слонимского. И чем больше росла его слава, тем сильнее становилась его ненависть к матери, давшей ему жизнь. Если бы у меня сохранилось достаточно сил, я бы написала «Послание к моим детям», в котором ваша несчастная мать, обреченная окончить свои дни в полной физической и духовной изоляции, описала бы свою жизнь в США - на этой «земле обетованной». Сначала мой знаменитый сын отказался пустить меня к себе жить, затем сделал все возможное, чтобы Америка стала мне могилой, а моя смерть оправдала бы его первоначальный отказ пустить меня сюда. Сидя здесь в одиночестве и в глубоком раздумье, я дивлюсь, как же так получилось, что дети Леонида и Фаины Слонимских сумели унаследовать худшие черты характера своего предка по отцовской линии. (Аллюзия на часто повторяемую ею историю о прадеде, положившем в супницу грязные чулки своей дочери, когда к ним на обед пришел нелюбимый прадедом ухажер. - Н. С.)

Я с величайшей неохотой сажусь за пишущую машинку, чтобы высказать пожелания относительно того, как распорядиться моим телом. Я не хочу, чтобы меня кремировали, хочу, чтобы меня положили в могилу - как должно по христианскому обычаю погребения. Но я боюсь, что твоя тетя, быстро все подсчитав карандашом на бумаге, решит, что кремация дешевле погребения, и даст тебе соответствующие указания. Естественно, ты не осмелишься ей противоречить - и не потому, что сэкономленные гроши осядут в твоих

карманах, ведь они все в дырах, а потому, что все равно останешься должен ей за то, что она когда-то потратила. Я так и вижу, как она сидит за столом в 2 часа ночи, аккуратно прибавляя доллары и центы, которые ты ей должен за несколько обедов, съеденных у нее дома. А ведь она зарабатывает тысячи долларов в месяц! Поэтому я решила назначить твою жену Дороти распоряжаться моими останками. По крайней мере, я могу быть уверена, что она с уважением отнесется к пожеланиям, которые мой все еще действующий мозг способен выразить до того, как я войду в чертоги вечного мира. А пока пусть эти строки служат указаниями, в соответствии с которыми нужно действовать, если вдруг днем или ночью в нежданный час раздастся телефонный звонок и вас известят о неизбежном…

Всю ночь я не смыкаю глаз. Как я умудряюсь не загнуться - это выше моего понимания. Мой доктор говорит, что я живу только благодаря крайнему нервному напряжению, несмотря на хронические болезни - гинекологическую грыжу и заболевание почек, не говоря уж об астме. Страшный суд ждет тех, кто повинен в безнравственных деяниях! Мне отмщение, и аз воздам. (Ради Бога, не принимай это на свой счет, ведь я не могу желать зла своей кровиночке! Нет, это относится только к другим. ) Отмщение ожидает главную вдохновительницу кампании против меня - твою знаменитую, но бессердечную тетю, которая так старательно роет могилу для своей восьмидесятипятилетней сестры. Но ей с ее ядовитыми зубами и ложью не удастся осуществить этот план. Она даже обвиняет меня в рассекречивании ее настоящего возраста. Ей сейчас шестьдесят пять, но в паспорте подделан год ее рождения, чтобы она казалась моложе. Когда спрашивают, я говорю, что она родилась после моей свадьбы, то есть после 1880 года. Грех лжи на ней, а не на мне. Когда кто-нибудь интересуется моим возрастом, я говорю, что мне около девяноста, хотя благодаря стараниям своей чудесной семьи я выгляжу намного старше… Но и твоей тетке тоже можно дать больше, чем на самом деле. Гробокопатели редко выглядят молодыми. Когда люди передают, какие вещи она говорит обо мне, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сжать кулаки. Я отворачиваюсь, кровь приливает к лицу, оно становится багровым, а сердце перестает биться. И тогда я вынуждена приложить всё maîtrise de moi-même (Самообладание (франц.)), чтобы с губ не сорвалось то древнее проклятие, которому моя мать, умирая, предала твою тетю Изабеллу. Но мать не была христианкой, а я тайно приняла крещение в четырехлетнем возрасте. Я жила тогда у бабушки, она водила меня в церковь и даже к причастию на христианские праздники. Наша семья не была типично еврейской. Мой прадед даже был удостоен почетного гражданства за бесплатное предоставление большой территории членам еврейской общины для сельскохозяйственных занятий - с единственной оговоркой, чтобы они не занимались торговлей алкоголем. К сожалению, следующее поколение вернулось к содержанию шинков и было вынуждено продать землю. Мой самый младший дядя Марк совершил такую удачную сделку, что даже я получила две тысячи рублей с этой продажи, хотя и была уже замужней женщиной. И Марк, и другой мой дядя Зиновий - да и многие другие в Минске - предлагали мне руку и сердце, но я всем отказала, потому что считала, что замужество погубит мои духовные интересы. Я поступила в медицинское училище и собиралась после его окончания уехать в деревню, чтобы учить крестьянок не быть рабынями. Какая у меня тогда была интересная, счастливая жизнь! А было мне всего восемнадцать или девятнадцать. Я вступала в яростные дебаты с моими юными друзьями и проповедовала отмену экономического неравенства, которое дает возможность одним иметь экипажи, а другим ходить босиком. Я даже сняла комнату в доме, где жили проститутки, и пыталась убедить их бросить свою позорную профессию, пока еще есть время исправиться. Моя мать была в ужасе от таких радикальных идей. Она знакомила меня то с одним, то с другим молодым человеком в надежде, что я выберу подходящего жениха, но меня в основном занимала только учеба. Поэт Минский, наш тогдашний квартирант, все не мог решить, за кем ухаживать - за мной или моей старшей сестрой Лизой, В результате он женился на дочери Лизы, а после ее смерти - на твоей тете Зинаиде. Чтобы спасти меня от этого хаотического окружения, моя мать заявила, будто у меня туберкулез. Она созвала консилиум докторов (каждый из которых обращался ко мне «моя уважаемая коллега», так как я изучала медицину), и меня отослали в частный санаторий в Дрездене, где я была отдана под наблюдение известного профессора. Его жена научила меня готовить и стелить постель, чем я никогда прежде не занималась, поскольку у нас было много слуг. Когда я через год вернулась в Россию, я была намного лучше приспособлена к жизни. Тут я увлеклась химией, которую изучала под руководством профессора Бородина (В описываемый Ф. А. Слонимской период композитор Александр Порфирьевич Бородин являлся профессором Петербургской Медико-хирургической академии и заведующим кафедрой химии (с 1874 г.), а также читал курс химии на организованных при академии Женских врачебных курсах). Он пытался уговорить меня после окончания курса стать его ассистенткой. В то время Бородин был больше известен как химик, нежели как композитор. Это было до его знакомства с Вагнером, который сделал из него настоящего музыканта. А сейчас я не могу даже вспомнить химическую формулу воздуха и воды! Но я очень хорошо помню

Бородина: он был молод и красив, и я ясно вижу его в своем воображении. Я также вспоминаю его лекции в Петербурге в аудитории химического корпуса, с полками, уставленными ретортами, мензурками и другими химическими принадлежностями. Но вскоре моих молодых товарищей захватили свежие социальные идеи. Я была увлечена новой идеологией и обнаружила, что могу удачно выступать в роли публичного оратора. Следуя этому новому направлению, я решила забросить естественные науки и поступить в только что открывшееся частное училище, куда принимали женщин. Среди профессоров был Владимир Соловьев, твой будущий крестный. Было несколько иностранных студентов, приехавших по обмену, - в основном чехи. Они учили нас латыни, а мы их - русскому. Один из них

постоянно читал мне стихи (вместо латыни), а затем без дальнейших

церемоний предложил выйти за него замуж. Но у меня вызывала отвращение сама мысль о замужестве, и я отказала».

…«Роковой телефонный звонок», о котором предупреждала мать, раздался 6 января 1944 года. Звонила тетя Изабелла. Моя жена подняла трубку и в течение нескольких секунд разговаривала медленно и очень тихо. (Дороти никогда не повышала голос, и контраст между тем, как она обычно разговаривала, и тем, как это делала моя мать и другие члены нашей семьи, был столь велик, что мне понадобились годы для привыкания к реакции

жены на события, независимо от того, важные они или нет.)

Она повернулась ко мне и спокойно сказала: «Твоя мать умерла». На следующий день пришло послание от Юлии: «Когда ты получишь это письмо, мамы уже не будет в живых». Я отправился в Нью-Йорк, где остановился на квартире тети Изабеллы. Вместе мы сходили в немецкий пансион, где жила мама, забрали ее бумаги и другие памятные вещи. Я много лет хранил ее бифокальные очки и другие личные принадлежности.

Нет, тело мамы не было кремировано. Ее похоронили на нью-йоркском кладбище согласно обычаю русской православной церкви. На ее могильной плите был искусно вырезан восьмиконечный крест.

Несколько месяцев я не мог убедить себя в необратимости произошедшего. Как ни странно, но мне особенно не хватало теперь ее пухлых писем, бесконечных сетований, упреков и требований. Я много лет хранил в большом чемодане все ее письма, пока не решил уничтожить основную их часть, оставив лишь послания, которые представляли интерес с точки зрения психологии.

Я безутешно горевал, пока Дороти не заметила - по своему обыкновению, тихо, но решительно, - что мое горе по поводу смерти старой матери оскорбляет ее. Она не могла предвидеть безмерности той печали, которая охватила меня, когда через двадцать лет и пять дней после смерти моей мамы умерла и она сама. Проклятый месяц январь до сих пор держит надо мной свое смертоносное жало.

…В моем подсознании тетя Изабелла оставалась властной фигурой, устанавливающей кодекс поведения, критикующей, наставляющей, увещевающей. Если мама представала в моих снах беспомощной, корящей меня за невнимание, то Изабелла всегда оказывалась ментором, наблюдавшим за моим поведением.

Обычно сон с ее участием был таким: я должен играть на фортепиано сольный концерт перед публикой, но понятия не имею, чтó мне играть. Изабелла сидит в первом ряду с выражением ужаса на лице, а я отчаянно пытаюсь продраться сквозь дебри музыки.

В Америке тетя Изабелла как педагог сделалась легендой. Те самые качества, которые вызывали такую горечь в сердце моей мамы - настойчивость в достижении абсолютной чистоты искусства и жизни, кажущееся пристрастие к разоблачению защитных уловок людей, запутавшихся в паутине притворства, и оказались основными плюсами ее преподавания. Ученики Изабеллы могли быть уверены: она не оставит их в покое до тех пор, пока каждая мельчайшая деталь, каждый нюанс и каждое движение правой и левой педалей не будут доведены до совершенства (она настороженно относилась к применению средней, поддерживающей педали, считая ее современным изыском). Ее стремление к технической точности и должному характеру исполнения разительно отличалось от коммерческих методов преподавания в «мастер-классах», где учителя гарантировали успех легковерным домохозяйкам и пианистам-любителям. Ученики тети Изабеллы, независимо от степени своей одаренности, все без исключения подчинялись суровой дисциплине. Благодаря этому (или несмотря на это) «марка Венгеровой» стала особым знаком отличия. Одна из ее учениц, также преподавательница игры на фортепиано, каждый месяц приезжала на занятия с Изабеллой на поезде из Калифорнии!

В филадельфийском Кёртисовском институте у нее были знаменитые ученики, среди них - Леонард Бернстайн, Лукас Фосс, Сэмюэл Барбер. Бернстайн жил в смертельном страхе перед этой «любимой Тираншей». Однако он утверждал: «Влияние Венгеровой постоянно ощущается в моей игре (когда я играю хорошо), и я перед ней в постоянном долгу». Барбер отметил в одном из своих интервью, что от Венгеровой он узнал больше о сочинении мелодий, чем от учителей композиции.

Личность и методика преподавания Изабеллы оставляли незабываемое впечатление у самых разных учеников - как знаменитых, так и заурядных. Через двадцать лет после смерти моей тетушки один музыкальный журнал провел опрос среди ее бывших учеников и выявил любопытные мнения. Вот некоторые из них: «Мне кажется, дисциплина была неотделима от музыкального и/или технического метода Венгеровой». «Моя, овенгерованность" вылилась в осознание ответственности за каждое физическое движение, которое относится к техническому мастерству, и за способность контролировать его по собственной воле». «Умная, живая, чувствительная, преданная». Но встречались и негативные мнения. Оппоненты были довольно грубы в своей критике преподавательских методов Венгеровой: «Самовластная, дидактичная, не вдохновляющая, не сочувствующая, часто нетерпимая, возможно, разрушительная». «Слабый психолог с ограниченными преподавательскими способностями, она не опиралась на науку». «Деспотичная, властная, безжалостная, бессердечная, авторитарная, бескомпромиссная, требовательная, подавляющая». «Угрожающая, эгоистичная садистка, холодная и жестокая, русская психопатка».

В автобиографии «Мне действительно нужно было заниматься» ("I Really Should Be Practicing"), выпущенной в 1981 году, американский пианист Гэри Грэфмен написал о Венгеровой, у которой он учился с девяти лет, несколько слов, которые многое объясняли: «Как и большинство других педагогов русской школы, она задавала своим ученикам произведения в довольно

детализированных редакциях». Грэфмен принадлежал к новому поколению, которое обожало подлинные издания без произвольных интерпретаций редакторов XIX века, а именно последние были для моей тети основным материалом. Когда Грэфмен принес на урок одно из таких аутентичных изданий, тетя была вне себя. «Нашествие зеленой саранчи на ковер в ее гостиной не могло бы огорчить Венгерову сильнее», - вспоминает Грэфмен.

Кроме того, Изабелла распекала его за ненужные телодвижения во время игры. Грэфмен с очевидным смаком цитирует замечания, которые она написала ему на внутренней стороне обложки Ми-минорного концерта Шопена «четким, уверенным почерком»: «Внимание левой ноге, отбивает ритм… Левая рука, вы ее бросаете, будто взбрыкиваете… Ваша поза слишком неустойчива…» Грэфмен добавляет: «Венгерова в высшей степени четко выражала свои мысли на нескольких языках, включая английский, и то, что она снизошла до такого исковерканного синтаксиса, могло означать только одно: она действительно была сильно раздражена».

Ученики слетались к Изабелле со всех концов страны, чтобы пройти «венгеровский тест» на совершенство в каждой детали. Но некоторых отталкивали ее требования. Пианист Эбби Саймон вспоминал встречу с Венгеровой в своем интервью «Нью-Йорк таймс» от 26 февраля 1988 года - много лет спустя, будучи уже признанным концертирующим пианистом: «Я пришел к знаменитой Изабелле Венгеровой, сел за инструмент и начал пьесу. В течение следующего часа она заставляла меня работать над одной лишь нотой си-бемоль в первом такте. Придя домой, я написал ей любезное письмо, объясняющее, что был бы рад вернуться к ней после своего концерта, но сейчас у меня нет времени на работу, которой она от меня ожидала». Судя по всему, его все же впечатлила решимость преподавательницы добиться нужного результата.

Летом 1955 года тетя Изабелла совершала обычную поездку по Европе, но вынуждена была ее прервать из-за срочной операции по причине закупорки желчной протоки. Был поставлен зловещий диагноз: рак поджелудочной железы. Пища проходила через ее организм непереваренной, и она стремительно теряла в весе. Когда Изабелла вернулась в Нью-Йорк, она выглядела скверно: темная маска болезни лежала на ее лице. Я был в ужасе, когда мельком увидел ноги тети, сидевшей на кровати. Они так исхудали - кожа да кости! Изабелла заметила, перехватив мой взгляд: «Всю свою жизнь я хотела похудеть (до болезни она весила почти девяносто килограмм. - Н. С.), а теперь отчаянно пытаюсь набрать вес».

Однако она непреклонно продолжала преподавать, даже когда приходилось давать указания полулежа в кресле. Тете никогда не говорили об истинном состоянии ее здоровья, хотя окружающие об этом знали. К счастью для нее, рак поджелудочной железы не вызывает сильных болей. Она была благодарна за внимание, которое оказывали ей друзья и ученики. Леонард Бернстайн приходил готовить ей еду, Сэмюэл Барбер приезжал, чтобы развеселить приятной болтовней, помогал также Лукас Фосс и многие другие… Она еще была в состоянии сходить со мной в кино, но жизненные силы неотвратимо иссякали. Я попросил доктора честно ответить, сколько ей осталось жить. Он сказал: «Три-четыре месяца».

У тети Изабеллы имелся безобидный предрассудок по поводу значения в ее жизни цифры «7». Родилась она 17 февраля 1877 года по русскому календарю. Цифра «7» появлялась и в запоминающихся встречах с мужчинами, которые сыграли важную роль в ее жизни. Умерла она 7 февраля 1956 года. Как ближайший родственник, я должен был осмотреть тело. Ее невидящие глаза смотрели в бесконечность, и я не смог набраться мужества,

чтобы закрыть их.

Похороны прошли в Нью-Йорке по светскому обряду. Квартет Кёртисовского института исполнил похоронное Adagio Барбера. Сам Барбер не скрывал слез. В некрологах тетю Изабеллу превозносили как мастера преподавательского искусства, а в заголовке «Нью-Йорк геральд трибьюн» стояло даже слово «гений».

Из Главы 18

Америка любит Россию

…Я был нанят синхронным переводчиком на радиотрансляцию встречи американских и русских композиторов и получил похвалу от «Нью-Йорк таймс» за высокий уровень работы. Кроме того, я выполнил несколько переводов для издания, в том числе трехтомного собрания русских романсов от Глинки до Шостаковича.

Переводя тексты на английский, я посчитал своим долгом не допустить ни малейшего отступления от количества нот в оригинале, дабы сохранить авторский ритм.

Среди моих переводов с русского были также мемуары Гречанинова, почтенного русского композитора, эмигрировавшего в Америку и умершего в Нью-Йорке в 1956 году в возрасте девяносто одного года. В другом случае я бы отказался от такого бремени, но Гречанинов написал мне трогательное письмо, прося уважить его последнее стариковское желание увидеть автобиографию, опубликованную на английском языке. Я не смог отказать, так как Гречанинов был, наряду с Чайковским и Римским-Корсаковым, частью моего музыкального сознания. В Нью-Йорке он походил на привидение из затерянного мира. Когда он пришел к Ширмеру обговорить публикацию своих романсов, издатель воскликнул: «Боже мой! Я думал, вы уже умерли!» Психологически Гречанинов все еще пребывал в старой России. «Они здесь все иностранцы», жаловался он на Нью-Йорк. Английский язык был для него загадкой. На полях корректуры своих мемуаров он написал: «Ничего не понимаю!»

Первоначально мемуары были напечатаны русским издательством в Париже. Чтобы проверить мою работу, Гречанинов взял линейку и измерил длину своего предисловия в русском издании и соответствующий отрывок в переводе. «Вы его сократили!» - заметил он с упреком. «Неправда, - сказал я, - английские слова, в основном, намного короче своих русских эквивалентов.

Например, в предисловии вы говорите, что всегда были застенчивым, а по-английски это всего лишь "shy". Или возьмем слово человеконенавистничество", звучащее по-английски "hate". Поэтому перевод получается короче». Гречанинов вздохнул: «Что ж, если пришлось его сократить, ничего с этим не поделаешь».

Ошибки переводчиков нередко становились частью того языка, на который был сделан перевод. Много таких примеров связано с Библией. Верблюд, который скорее пройдет через игольное ушко, чем богач войдет в рай, на самом деле не дромадер, а толстый канат библейских времен...

Дружеские связи с различными русскими кругами во время войны стали причиной моих неприятностей, исходивших от ультрапатриотов типа Маккарти. Мое «изменническое» поведение было легко доказуемо. Я написал несколько статей о русской музыке для «Крисчен сайенс монитор», а моя рецензия на Ленинградскую симфонию Шостаковича была перепечатана «Нью мэссес» - изданием, которое у прокурора штата числилось в разряде подрывных. Я оказался в центре внимания самозванного «охотника на коммунистов и помощника ФБР», некоего Матта Кветика. В своей речи в Клубе оптимистов Питтсбурга 26 августа 1952 года он похвастался, что помог «вырвать с корнем заразное древо коммунизма в Западной Пенсильвании, лелеемое "розовыми", сочувствующими странствующими пропагандистами и апологетами коммунизма».

Чтобы подкрепить утверждение о моей подрывной деятельности, Кветик сослался на заметку, напечатанную 5 мая 1938 года в «Дейли уоркер» - «официальном издании Коммунистической партии Соединенных Штатов», где говорилось, что я прочту лекцию о советской музыке в бостонской Школе прогрессивного труда. Мало того, 8 февраля 1941 года я должен был выступить также на симпозиуме по книге настоятеля Кентерберийского собора «Советская власть», проводившемся под эгидой Дома прогрессивной книги в Бостоне. А что такое Дом прогрессивной книги? «Да это же раздаточный пункт коммунистической литературы»,- проинформировал Кветик свою аудиторию. Что касается декана Кентерберийского собора, то это пресловутый его преподобие Хьюлет Джонсон, известный как «красный декан Кентербери» и открыто проповедующий доброе отношение к Советскому Союзу. Вообще-то «красный декан» так и не добрался до Дома современной книги из-за трудностей с пересечением Атлантики в военное время, однако симпозиум был посвящен ему, а я сыграл в его честь пьесы Прокофьева и Шостаковича. «Может возникнуть вопрос, какое отношение музыка имеет к общественным делам, - витийствовал Кветик, - но давайте вспомним, что Нерон играл на скрипке, в то время как полыхал Рим». Был

ли я реинкарнацией Нерона? Нет, но «Слонимский, к вашему сведению, родился в Санкт-Петербурге, в России, приехал в Соединенные Штаты и принял американское гражданство». Однако именно благодаря бдительности Кветика меня признали абсолютно безвредным. Кветик послал телеграмму сенатору США Пэту Маккарэну, председателю судебного комитета Сената по вопросам внутренней безопасности, настаивая на повторном рассмотрении моего якобы прокоммунистического прошлого и, если

выяснится, что я нарушил Закон Маккарэна - Уолтера (Акт Маккарэна - Уолтера (McCarren-Walter Act, 1952) предусматривал ответственность за любую связь с коммунистами), принятии мер по лишению меня гражданства с последующей депортацией. Очевидно, обвинения Кветика не произвели должного впечатления на комитет Маккарэна, и никаких шагов по моей высылке не последовало.

По иронии судьбы, когда меня подозревали в антиамериканских действиях, мой младший брат Михаил в другом полушарии подвергался нападкам советских реакционных элементов, обвинявших его в антисоветизме. Его положение, конечно, было несравнимо опаснее моего, Я мог выставить своих обвинителей на посмешище, а у Михаила такой возможности не было. После

публикации его романа «Лавровы», где было показано отношение настоящего большевика к деградирующему классу интеллигенции, на Михаила набросился советский литературный истеблишмент - за то, что он не упомянул в своем романе Сталина.

Но как это можно было сделать? В романе описывается ранний революционный период, когда о Сталине практически ничего не было известно, за исключением того, что он был участником нескольких банковских «экспроприаций» на своем родном Кавказе. Тем не менее Михаила вынудили внести изменения. Во втором издании книги появился новый персонаж - молодой рабочий-революционер, который просветил литературное alter ego автора относительно важной работы Сталина в Грузии.

Но и кроме этого Михаилу было за что оправдываться. Он был главным редактором ежемесячного литературного журнала «Звезда», в котором печатались рассказы первоклассного советского сатирика Зощенко и некоторые лирические стихотворения великой русской поэтессы Анны Ахматовой. Однако и Зощенко, и Ахматова были в то время объявлены Сталиным врагами идеалов социалистического государства. Первый - за острое изображение советской действительности, а вторая - за поэзию,

оторванную от жизни. Как следствие, Михаила в пух и прах раскритиковали за публикацию произведений этих писателей и сняли с поста редактора. Нападки были несправедливы, так как во время наших бесед Михаил снова и снова повторял мне, что по убеждениям он коммунист до мозга костей, хотя и не член партии. И все же преданность своим друзьям не позволила ему

отвернуться от Зощенко, хотя сам писатель-сатирик уговаривал Михаила сделать это в целях самосохранения.

В конце концов Михаила реабилитировали, и он смог возобновить свою литературную деятельность. Умер он в 1972 году в возрасте семидесяти пяти лет от рака легких, ибо был заядлым курильщиком. Советская пресса поместила исполненные уважения некрологи. В «Нью-Йорк таймс» тоже появился некролог, из которого я, собственно, и узнал о смерти брата. В американской газете факты были изложены верно, но слишком педалировалось то, что Михаил пытался приспособиться к советскому режиму. Каждому советскому писателю, художнику и композитору приходилось адаптироваться таким же образом. По крайней мере, Михаила не заставили писать покаянных писем в ЦК Компартии, как многих других, например Шостаковича.

…Несмотря на провалившиеся попытки Кветика спровоцировать мою высылку из страны, ФБР все-таки не обошло меня вниманием. В одно прекрасное утро меня посетили два лощеных молодых человека, блондин и брюнет, которые представились, отвернув идеально синхронным движением лацканы пиджаков и продемонстрировав сияющие значки с соответствующей аббревиатурой. У меня вырвался смешок, так как сцена сильно напоминала второсортный шпионский фильм. Визитеры поинтересовались, могут ли они задать мне несколько вопросов. Николас Слонимский - это настоящее имя? Я ответил, что только чокнутый мог бы выбрать такой труднопроизносимый псевдоним, после чего без запинок перечислил несколько вариантов моей фамилии, искаженной почтальонами, телеграфистками и продавцами.

Состоял ли я когда-либо в Коммунистической партии? Нет, я никогда не присоединился бы к политической или религиозной группе, которая требует неукоснительного подчинения жесткой идеологии. Верю ли я, будто дело коммунистов правое? Как оно осуществляется Сталиным - конечно же, нет, но могу себе представить, что отдал бы свой голос за коммуну, созданную по образу христианских коммун, существовавших до того, как христианство оказалось в руках фанатиков инквизиции и погромщиков времен русского царя. Я уже готов был и дальше разглагольствовать на тему моей социальной философии, но агент-блондин спросил: «Когда вы в последний раз выступали с речью в местном отделении Комитета американо-советской дружбы?» - «Должно быть, сразу после опубликования печально известной резолюции ЦК КПСС в феврале 1948 года, проклинавшей Шостаковича, Прокофьева и других за написание музыки, не нравившейся руководителям компартии». - «Помните ли вы точную дату этого выступления?» - «В апреле», - предположил я. «Да, 2 апреля», - услужливо подсказал агент, даже не заглянув в досье. Он хорошо выполнил домашнее задание. Я сказал им, что выступление было резко пропрокофьевским и антиждановским, и что кое-кто в зале был удивлен моей суровой критикой этой советской резолюции, учитывая то, при каких обстоятельствах я выступал.

Они увидели портрет Электры на стене и спросили: «Это Электра?» И снова меня поразила доскональность проведенного ими расследования. Мне уже начал нравиться такой обмен репликами, и я не отпускал злополучных инквизиторов несколько часов, пока им не удалось выскользнуть. Электра потом сказала: «Этих ищеек ты просто обратил в бегство!»

(следующая часть: здесь)