Воспоминания Николая Слонимского. Часть 4
(предыдущая часть: здесь)
Николай Слонимский «Абсолютный слух: История жизни» (Slonimsky Nicolas «Perfect pitch: A life story»)
Перевод с английского Н. Кострубиной и В. Банкевича.
«Композитор», Санкт-Петербург, 2006 г.
Из Главы 4
Исход
Осенью 1918 года я решил уехать из России. Ближайшей целью был Киев, столица Украины. Я обратился в Иностранный отдел Народного комиссариата внутренних дел РСФСР с прошением о выдаче мне заграничного паспорта, и в августе 1918 года получил драгоценный документ, в котором значилось: «Предъявитель сего, гражданин Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Николай Леонидович Слонимский, родившийся 15 (27) апреля 1894 г. в Санкт-Петербурге, в возрасте 24 лет, отбывает с целью организации концертов на Украине, проездом через Чернигов и Оршу, и пробудет там три месяца, после чего вернется в Петроград». Прошло много времени, точнее семнадцать лет, прежде чем я снова увидел Петроград. Город уже был переименован в Ленинград.
По дороге на вокзал я купил несколько бутербродов - хлеб с мякиной, кусочки воблы. Уже несколько недель это была основная пища петроградцев - с тех пор как была найдена куча замерзшей воблы в одном из брошенных товарных составов. Благодаря сильным холодам рыбка хорошо сохранилась и не представляла опасности для здоровья. Я взял пару таких бутербродов, заплатив по 75 копеек за каждый…
Одним из самых разрушительных условий сепаратного мирного договора с Германией, подписанного советским правительством в Брест-Литовске в марте 1918 года, было образование независимой Украинской Республики. Под руководством бывшего царского генерала Скоропадского (говорящая фамилия, как показала история) украинское государство существовало исключительно милостью германской оккупационной армии. Так, именно
немецкий комендант пограничной железнодорожной станции на границе России и Украины поставил чрезвычайно важную печать в моем паспорте, приписав готическими буквами: "Eine Persone darf nach Kiew hinreisen" - одной персоне разрешается проследовать в Киев.
У моей семьи были друзья в Киеве, в том числе еврей-промышленник Даниил Балачовский, владевший единственным «небоскребом» в городе, величественным зданием в полных шесть этажей, гордостью которого был лифт с ручным приводом. Приехав в Киев, я разместился именно в этом доме. Балачовский был другом Скрябина и устроил для него несколько концертов в Киеве. После смерти Скрябина в 1915 году его вдова Татьяна и трое детей - Ариадна, Юлиан и Марина - переехали в Киев и заняли
несколько комнат в этом же доме. Вскоре к ним присоединился Борис Шлёцер, брат Татьяны…
…Татьяна вернулась в Москву, где умерла два года спустя. Шлёцер отправился в Крым, а затем уехал в Париж. Ариадна Скрябина рассталась с жизнью, когда Францию оккупировали нацисты. Она была связной Сопротивления. Марина тоже уехала во Францию, где и осталась жить.
В Киеве я получил работу аккомпаниатора на вокальном отделении консерватории за двенадцать рублей в час в украинской валюте. Меня также удостаивал своим посещением Глиэр, и я брал у него уроки композиции. Отделение вокала возглавлял знаменитый тенор Николай Фигнер, друг Чайковского, исполнивший одну из главных партий на премьере его оперы «Пиковая дама». Я с трепетом аккомпанировал певцу в драматической арии «Что наша жизнь? Игра!» Я знал наизусть каждую интерлюдию и каждый речитатив этой оперы. Когда Фигнер умер, я все еще работал в Киевской консерватории. Как сейчас отчетливо вижу его тело, иссушенное смертью.
В Киеве и его окрестностях бушевала Гражданская война. С 1918 по 1920 год город семнадцать раз переходил из рук в руки, и нужна была большая осторожность, чтобы не нарушить постоянно меняющиеся правила поведения и идеологические установки. Я выработал особую степень виртуозности в жонглировании разнообразными документами, подходящими как для большевиков, так и для Белой армии и различных украинских
националистических отрядов. Единственной кликой, к которой я никак не мог приспособиться, была банда украинских анархистов, известная как армия зеленых. Они воевали и против Красной, и против Белой армии, а их политический девиз отличался классической простотой: «Бей жидов! Спасай наши души!» Зеленые ввели довольно простой тест для выявления евреев: подозреваемые должны были правильно выговорить слово «кукуруза».
Тех, кто не мог произнести «р», как русские или украинцы, предавали мечу. Бориса Шлёцера, ненадолго попавшего к ним в руки, подвергли этому тесту, потому что зеленые уловили в нем сходство с евреем. В его жилах не текло ни капли еврейской крови, и он прошел тест «кукурузой», потому что мог выговаривать «р» à la française (На французский манер (франц.)).
…После поражения Германии в ноябре 1918 года и краха Скоропадского Киев был захвачен бандой украинского националиста Петлюры, который 6 декабря 1918 года триумфально вошел в столицу. Он немедленно приказал хозяевам магазинов под страхом ареста сменить русские вывески на украинские. Киевляне изощрялись в остроумии, придумывая перевод для слов, не существующих в украинском языке: фотография стала «рисованием
морд», автомобили - «самоходами», а пишущие машинки превратились в «пальцетыкалок». Петлюровский военный контроль над Киевом был слабым. Однажды мы обнаружили, что город захвачен внешним врагом в странной униформе и говорящим на языке славянского происхождения, но не по-русски и не по-украински. Захватчиками оказались польские солдаты, которые просто сели в пустой поезд и проехали пару сотен миль на восток -
до Киева. У поляков не было резона оставаться в Киеве, и вскоре они на том же поезде уехали обратно в Польшу.
После такой странной интерлюдии в город вошли большевики, которые заняли Киев в феврале 1919 года и начали поиски подходящих мест для проживания. «Небоскреб» Балачовского был очевидной находкой. Однажды в дом заявился отряд красных. Всем нам бесцеремонно приказали убираться прочь. Выглядели пришельцы на удивление не по-военному: у командира в
руках была теннисная ракетка, а весь его вид предполагал скорее приятное времяпрепровождение, чем исполнение воинских обязанностей. К тому же они были явно не прочь вступить в философские дебаты о сохранении отдельными гражданами нейтралитета в Гражданской войне. Я обратил их внимание на то, что наш дом - пристанище художников и интеллектуалов и что советское правительство всегда благоволило к людям искусства и науки. Большевики парировали, заметив, что интеллектуалы там или нет, а «небоскреб», очевидно, является капиталистической собственностью, которая принадлежит народу. Чтобы выиграть время, я решился на дерзкий шаг - направил телеграмму Ленину, Председателю Совета Народных Комиссаров: «В то время как в Москве воздвигают памятник великому композитору Скрябину, советские военные выселяют его семью из киевской квартиры. Взываю к Вашей защите». Я подписался «Генеральный секретарь Общества имени Скрябина» (мы организовали его именно для таких непредвиденных обстоятельств). Дошла ли моя телеграмма до Ленина и побудила ли его к каким-нибудь шагам, сказать не могу, но большевики-теннисисты больше не появлялись.
Той памятной зимой 1918-1919 годов «небоскреб» Балачовского превратился в пансион для самой разнообразной публики. По политическим убеждениям она варьировалась от бывших монархистов до левых социалистов и террористов. На краткое время там останавливалась морганатическая жена (вероятно, ставшая уже вдовой) великого князя Михаила со своей дочерью-
моей бывшей ученицей - и англоговорящим сыном. Среди гостей оказался бывший министр юстиции Временного правительства Переверзев, который в июле 1917 года выдал ордер на арест Ленина. Жил в «небоскребе» и член еврейского Бунда, лично повесивший двойного агента Гапона - революционного попа, который вел демонстрантов к Зимнему дворцу во время неудавшейся революции 1905 года, одновременно служа информатором царской охранки. Еще там был член Учредительного собрания, столь грубо разогнанного Лениным.
В доме жили пианисты, скрипачи и певцы, которым богатый хозяин покровительствовал в лучшие времена. Постоянно бывал Глиэр…
…Среди пестрой толпы политиков и артистов, расположившихся в «небоскребе», был и великий русский философ Лев Шестов, брат жены Балачовского. В разгар Гражданской войны он продолжал писать свои глубокие философские эссе, в которых позитивизм сочетался с дразнящим взглядом в неопределенность. Размышляя, он в удивительном озарении осознал теоретическую возможность того, что кипящая вода внезапно замерзнет, если ее молекулы отвергнут законы вероятности. Настоящая фамилия Шестова была Шварцман, его семья владела небольшими фабриками в Киеве и других местах. Когда большевики спалили магазин Шварцманов, Шестов с верхнего этажа «небоскреба» философски взирал на его уничтожение. С точки зрения большевиков, он был «недобитым буржуем». Такое социальное положение было не менее опасно при Советах, чем положение еврея под властью Белой армии, вошедшей через некоторое время в Киев.
Для белых генералов большевики отождествлялись с евреями. Троцкий как главнокомандующий Красной Армии был евреем Бронштейном, цель которого заключалась в уничтожении русских. Следовательно, русские имели полное право ответить уничтожением евреев. Банды солдат Белой армии во главе с офицерами в форме методично обходили еврейские дома Киева. Они звонили в дверной колокольчик и, прежде чем приступить
к убийствам, вежливо осведомлялись, живут ли здесь евреи. Они расстреливали всех подряд, не щадя даже малых детей. За три дня киевского погрома газеты покрылись сообщениями в черных рамках о гибели целых семей. Обычно текст был таким:
«Родственники и друзья с глубоким прискорбием извещают о внезапной кончине Самуила, Руфи, Хайды, Сони, Давида, Даниила и Марка Розенштейнов».
Киевские евреи не могли защитить себя силой оружия и придумали способ обороны, почти библейский по своей изобретательности и простоте. Вооружившись кастрюлями и сковородками, они собирались во дворах своих домов и устраивали настоящий концерт, грохоча ложками по посуде в жутком контрапункте. Большие железные сковороды гудели, как гонги, а столовое серебро добавляло громкий перезвон в высоком регистре.
Поразительно, но этот импровизированный гам отпугивал трусоватых погромщиков, у которых не было официальных приказов на убийство, а поддержки от регулярной Белой армии они ожидать не могли.
В моем паспорте в графе «вероисповедание» было указано «православный», но белые, как и Гитлер спустя поколение после них, оценивали евреев больше по этническому происхождению и типичной внешности, нежели по вероисповеданию…
…Антисемитская литература существует в изобилии, но трудно найти сочинение, равное по своей свирепости статье, появившейся в киевской газете за подписью Шульгина - бывшего члена царской Думы. Она называлась «Три дня страха» и сообщала, что евреи Киева получили по заслугам за войну против России. Особенно подчеркивалось с почти ученой точностью, что большинство в Совете Народных Комиссаров были евреями. По иронии судьбы два десятилетия спустя всем этим евреям - членам
большевистской партии - было суждено погибнуть во время масштабной сталинской чистки! Если бы Шульгин дожил до тех лет и увидел осуществление великого сталинского плана, он, наверное, приветствовал бы Сталина как освободителя и поступил бы так же, как его коллега по Думе монархист Марков, перешедший к большевикам после Второй мировой войны и появившийся в качестве полноправного депутата на съезде Коммунистической партии. Перемену своих убеждений он объяснял тем, что пусть и с опозданием, но все же распознал в Сталине настоящего защитника русских национальных интересов.
Ближе к концу оккупации Украины Белой армией моя мать проделала путь до Киева и присоединилась ко мне в гостеприимном «небоскребе» Балачовского. Прислушиваясь к дельным указаниям своего инстинкта самосохранения, она привезла целый чемодан довоенных товаров: старых кружев, атласных тканей, тонкого постельного белья и других вещей, ставших в революционное время редкостью. Она обменивала эти сокровища на еду, которой в украинских селах было предостаточно.
Будучи эгоцентричной, мама обижалась на меня за то, что я провожу большую часть времени с Шестовыми, а не с ней. Она разыграла психологический гамбит. По его условиям, она ни при каких обстоятельствах не станет вмешиваться в мою жизнь, если я сопровожу ее до Ялты, где передам на попечение сестры Юлии. Прямого пути до Ялты из Киева не было, так как на промежуточной территории хозяйничали банды зеленых, и нам пришлось ехать на восток, а уж только затем к югу - через Новороссийск. Благодаря собственным усилиям, в октябре 1919 года мама получила для нас двоих разрешение проследовать на санитарном поезде до Харькова, что примерно в трехстах милях к востоку от Киева. Наше путешествие длилось двенадцать дней.
Иногда поезд стоял часами, но эти остановки только приветствовались, потому что к вагонам бросались деревенские бабы, предлагая невероятные в то время деликатесы: яйца, белый хлеб, масло, свежее молоко и вкуснейшие домашние котлеты в обмен на мануфактуру, особенно дамское белье и цветные ленты. У мамы был, похоже, неистощимый запас всего этого, так что нам не пришлось голодать в долгом пути. Мама щедро делилась едой с другими пассажирами. На вагоне все еще сохранилась старая надпись: «24 человека, 6 лошадей». Вообще-то в нем было тридцать два человека, зато ни одной лошади.
Поезд пыхтел дальше, время от времени делая остановки без каких-либо видимых причин. И вдруг локомотив, казалось, выдохнул последнее отчаянное кольцо черного дыма. Мы только что добрались до маленькой железнодорожной станции. Я взглянул на вывеску: Путивль! Город князя Игоря, откуда он выступил, чтобы сразиться со вторгшимися половцами, Почудилось, будто я услышал экзотические звуки Половецких плясок из оперы Бородина. Но станционные платформы Путивля были пустынны - ни белых, ни красных, ни зеленых. Я быстро просмотрел свою коллекцию
охранных документов. Который из них предъявить, если откуда ни возьмись явится солдат? При данных обстоятельствах ошибка могла стоить жизни. Но все было тихо в этом историческом местечке. Показался машинист паровоза, пошел по поезду, объявляя пассажирам, что больше не осталось топлива и что, если мы хотим продолжить путешествие, придется идти собирать дрова в ближайшем лесу. Мы послушно согласились, паровоз получил должную
порцию древесной пищи, и поезд несмело двинулся дальше.
В Харькове на вокзале нам сказали, что придется подождать пару дней, пока не придет поезд до Новороссийска - там мы сможем взять билет на пароход до Ялты. Следующие два дня и три ночи мы провели на скамьях в зале ожидания. Постоянно сновали продавцы съестного, и можно было перекусить.
С вынужденной обстоятельствами решимостью я стал убеждать начальника станции, чтобы он позволил нам с матерью купить плацкартные билеты из брони, гарантирующие отдельные места. Находясь в зоне белой оккупации, я тряс перед начальником впечатляюще составленной бумагой от Киевского общерусского национального центра, в которой я назывался его спецуполномоченным, направляющимся по делам в Ялту, и содержалась
просьба к местным властям оказывать мне всевозможное содействие. Удостоверение штатного работника Киевской государственной оперы, выданное мне Всеукраинским отделением изящных искусств, было еще одним подкрепляющим документом. Начальник станции сдался под натиском моей назойливости и выдал драгоценные билеты, за которые я заплатил теми украинскими деньгами, что накопила мать, продавая свои товары.
Путешествие из Харькова в Новороссийск проходило на удивление гладко. Проводник взял наши плацкартные билеты. Мама удобно расположилась на нижней полке, а я занял самую верхнюю (в русских спальных вагонах было три ряда полок). Со своего насеста я наблюдал за правоверным евреем с бородой и его полногрудой супругой, у которых тоже были плацкартные места. Вошла группа белых офицеров. Они одарили еврейскую пару
презрительными взглядами. «Посмотрите на них, - рявкнул один, - эти жиды ведут себя так, будто весь поезд принадлежит им». Затем он подошел к местам, занимаемым евреями, и приказал им отдать свои плацкартные билеты. Они тут же повиновались. Другой офицер сказал: «Я беру эту женщину!» Бородатый еврей заволновался. «Пожалуйста, не забирайте мою жену, умолял он, - мы сходим на следующей остановке. Если вам нужны деньги или драгоценности, только скажите. Мы будем рады услужить русским офицерам-патриотам». Белые, не обращая никакого внимания на мольбы бедняги, бесцеремонно потащили женщину с собой. Вошел проводник, чтобы проверить плацкартные билеты, которые теперь уже были у офицеров. Он был испуган и не сказал ни слова о том, действительны ли их билеты. Шли часы. Уже было темно, когда женщина вернулась на свое
место. Ее блузка была разорвана, волосы растрепаны, глаза мокрые от слез. Ее муж поднялся и отвел ее в конец вагона. Скоро офицеры сошли с поезда, но еврейская пара больше не осмеливалась заявлять о своих правах на плацкартные места.
Я опасался за мать, по-прежнему занимавшую гарантированное билетом место. Бросался в глаза висевший у нее на цепочке золотой крестик, который она время от времени нервно теребила. У себя на третьей полке я был вне поля зрения мародерствующих офицеров. До Новороссийска неприятностей больше не случилось…
…Через пять дней мы добрались до Ялты. Мы не могли сообщить Юлии о нашем приезде, так как телеграф практически уже не существовал, однако Ялта была заполнена знакомыми лицами из Петрограда и Киева. Мы без труда нашли где остановиться, а на следующий день разыскали Юлию.
Я восстановил связи с несколькими певцами, которым прежде аккомпанировал в Киеве, и которые по счастливой случайности оказались в Ялте. Многие из них были евреями, но белые власти в Крыму, по сравнению с киевскими, оказались менее антисемитскими, возможно потому, что в Крыму жило очень немного местных евреев. Несколько моих знакомых музыкантов прибыльно устроились в полуразрушенной лачуге, высокопарно называвшейся Ялтинской консерваторией, и я вскоре пополнил их ряды.
Мягкий ялтинский климат освобождал меня от необходимости заботиться об одежде и обуви. Моя одежда обветшала настолько, что была готова вот-вот развалиться. Оставалась одна-единственная рубашка, да и та была порвана на спине. Чтобы постирать ее, я протягивал через дырку веревку, завязывал ее и опускал рубашку в водоворот у водяной мельницы. Вещь отстирывалась лучше, чем у любой профессиональной прачки, и под крымским солнцем
высыхала через секунду. У моих носков отсутствовали пятки, а единственная пара туфель была без подошв, так что, когда шел дождь, он шел и в моих туфлях. Как-то раз пролетел дикий слух, будто на забытом складе обнаружили партию носков, но не цельных, а только пяток. Я бросился туда и добыл несколько пяток из надежной ткани довоенного производства. Закрыв дыры в центре подошвы своих туфель кусками крепкого картона и надев новоприобретенные водонепроницаемые пятки от носков, можно
было чувствовать себя вполне комфортно даже во время дождя.
В Ялте я прошел курс основ экономики. Шанс на выживание был только у тех, кто умел зарабатывать ручным трудом или развлекать. Поэтам, философам, математикам и профессорам нужно было либо осваивать полезное ремесло, либо погибнуть. Некоторые быстро нашли себе применение в качестве уборщиков, дворников, носильщиков и чистильщиков обуви. У меня вызвало немалое удивление то, что в Ялте - последнем прибежище разгромленной армии - было так много людей, желавших, чтобы
им начистили обувь до блеска. Ремесло процветало. У бывших профессоров и разнообразных интеллектуалов даже появилось своеобразное чувство гордости за свой непритязательный труд. Выпускник математического факультета получил работу служителя общественного мужского туалета и очень гордился порядком в своем хозяйстве. Он показывал, с какой тщательностью разрезает местные газеты на геометрически правильные квадраты (ведь он был математиком!) и сколь аккуратно подвешивает их
на гвоздике, да так, чтобы их легко можно было потом достать (во время Гражданской войны в России нечего было и думать о туалетной бумаге). У него хватало политической смекалки следить за тем, чтобы в газетах, используемых подобным образом, не было портретов главнокомандующего белых генерала Деникина или его преемников генерала Врангеля и адмирала Колчака: выставление напоказ изображений таких личностей, висящих на
крючке около унитаза, могло быть сочтено намеренным оскорблением достоинства армии.
Умирающий зверь - самый свирепый. Роковое слово «эвакуация» уже произносилось в Ялте совершенно открыто, когда местный комендант генерал Слащев решил показать силу. Он расклеил большие плакаты, которые гласили, что все годные к военной службе мужчины от семнадцати до шестидесяти лет, не имеющие при себе призывной повестки, могут быть расстреляны на месте, и заявил: «Я возьму этот грех на душу». Кроме того,
он приказал немедленно казнить всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистам, и приводил свои угрозы в исполнение с театральным блеском. Ранней весной 1920 года прекрасный ялтинский пляж представлял странное зрелище. Телеграфные столбы вдоль дороги, идущей параллельно пляжу, были превращены в импровизированные виселицы, а на ветру нелепо раскачивались тела молодых мужчин и женщин с надписью «красный» на груди. Аркадий Аверченко, один из наиболее известных юмористов
дореволюционной России и ярый антибольшевик, напечатал в ялтинской газете аллегорический рассказ в духе юмора висельника. В нем он описывает себя, праздно прогуливающегося безветренным днем вдоль широкой аллеи, по краям которой выстроились в ряд прекрасные кипарисы. Внезапно он осознает, что вместо ветвей на деревьях - тела мужчин и женщин. От наказания за дерзость спасла Аверченко лишь его репутация. К тому времени насквозь пропитанный алкоголем и одурманенный кокаином генерал Слащев был снят с поста…
Осознав всю изменчивость фортуны сражавшихся в Гражданской войне армий, я твердо усвоил одно: лучше всего пассивное сопротивление властям. Это правило хорошо работало, но ситуация в Ялте стала для меня критической: мне исполнилось двадцать пять и, соответственно, я подлежал всем тем ужасным карам, что были обещаны убийцей Слащевым.
…помощь неожиданно пришла от Юлии. Она иногда писала для ялтинской монархической прессы и потому была в хороших отношениях с гражданскими властями Белой армии. Несмотря на свой незаурядный ум, она серьезно уверовала в божественность Российской монархии. В одной из своих статей, описывая историческое противостояние главы Временного правительства Керенского и бывшего царя, она сделала довольно неординарное заявление: «Керенский представлял государственную власть, в то время как Царь был лишен всех своих прав. Однако было ясно, что Керенский - не более чем мелкий адвокат, наслаждающийся кратким периодом господства, в то время как на Императоре благодать помазанника Божьего».
В 1918 году во время краткой большевистской интерлюдии в Ялте Юлия просила отдел культуры Красной армии о снисхождении к царскому генералу, над которым нависла угроза ареста. Теперь этот генерал занимал важный пост в Белой армии. Юлия добилась у него аудиенции и без обиняков заявила: «Год назад я спасла вас от большевиков, а сейчас прошу спасти моего брата от ваших людей». Генерал выслушал Юлию с участливым вниманием. Узнав, что только я служу опорой своей матери в Ялте, он осведомился, подавал ли я прошение об освобождении от военной службы как единственный сын. Конечно, я не был единственным сыном - у меня ведь остались два брата в Петрограде, но Юлии хватило ума не упомянуть об этом. Генерал черкнул на бумаге несколько слов, поставил официальную печать и вручил документ Юлии. Мне надлежало явиться в местную призывную комиссию. Все прошло без сучка и задоринки: удалось
получить чрезвычайно важный документ об освобождении от военной службы, и, таким образом, меня нельзя было ни арестовать, ни казнить.
…Получив в Ялте охранный документ от военных властей, я сделал решительную попытку выбраться из Крыма, из России - белой ли, красной или зеленой. Целью моих устремлений был Париж, ставший центром русской эмиграции. Единственный путь в Европу пролегал тогда через занятый англичанами Константинополь. Я взял билет на небольшое судно, идущее под турецким флагом. Пароход был набит битком. Моя «отдельная каюта» находилась на средней ступеньке трапа, ведущего с палубы
в машинное отделение. Чтобы застолбить эту самовольно захваченную площадь, я поставил на ступеньку свой порядком потрепанный чемодан, хранивший все мои земные сокровища: книгу «Боги жаждут» Анатоля Франса, русский перевод «Основ психологии» Уильяма Джеймса, еще несколько книг и ноты. Кроме того, в моей собственности находилась изношенная шуба, совершенно бесполезная в субтропических широтах. Над Черным морем стояла мягкая погода, легкий западный ветерок нежно
обдувал нас. Я спал на ступеньке в полусогнутом положении, но не чувствовал никакого неудобства. Утром можно было выпить чашку чая с крендельком, а на ужин пассажирам давали яйца вкрутую.
Русские деньги любой политической окраски больше не котировались, и я задался вопросом, что будет со мной по прибытии в Константинополь. На корабле я завел знакомство с несколькими людьми, у которых в достатке имелись франки и фунты стерлингов. Они уверили, что у меня достаточно шансов на выживание во внешнем мире: в ресторанах и кинотеатрах постоянно требовались музыканты.
Потребовалось десять дней, чтобы пересечь Черное море от Ялты до Константинополя, хотя обычно на такое путешествие уходит не больше двух суток. Стаи птиц над кораблем возвещали о приближающейся земле. Очнувшись после освежающего сна, я увидел перед собой необыкновенную картину - дюжины маленьких лодочек, нагруженных фруктами, хлебом, расфасованными сосисками и большими ломтями сыра. Лодочники расхваливали свой товар на французском, английском, а кое-кто и на русском, предлагая соблазнительные угощения просто за гроши - турецкие или английские. Увы, у меня не было действующих здесь денег, поэтому пиршеством пришлось довольствоваться сугубо визуально. Мои новые приятели на корабле купили корзины фруктов, сыра и сэндвичей, а некоторые разделили эти вкуснейшие вещи со мной.
Другое незабываемое зрелище: черный дым, идущий из труб многочисленных пароходиков на Босфоре, такой вдохновляющий после хиленького блеклого дымка, испускаемого русскими паровыми машинами. Чтобы высадить всех пассажиров и беженцев, потребовалось полдня. Мы перешли в большой приемный зал, где главными были турецкие, французские и английские чиновники в сияющих униформах. На этот раз я без малейшего страха показывал все свои документы, включая советский паспорт. Я был на свободной земле, и само слово «свобода» приобрело
теперь для меня буквальный смысл.
Переводчик спрашивал каждого русского беженца, что он или она умеет делать. «Поэт», - гордо заявил один, поднимая руку. «Налево», - приказал чиновник. «Художник», - сообщил другой. «Маляр?» - «Нет, современная живопись». - «Налево», - прозвучала команда. «Журналист», - объявил следующий беженец. «Можете писать по-французски или по-английски?» - спросили его. Он ответил отрицательно. «Налево!» Дальше была моя очередь. «Пианист», - сказал я. «Пианист? Играете на фортепиано? Вы умеете читать ноты?» - спросили меня почти с недоверием. Заново обретая чувство гордости за собственные свершения и обрадованный возможностью объявить всему миру о своем таланте, я сказал: «Я профессиональный пианист. Я могу играть музыку по нотам, даже сложную музыку». Хотел было сообщить, как Глазунов отозвался о моей игре в Петербургской консерватории, но чиновник оборвал: «Направо!»
Еще несколько человек, умеющих играть на трубе или владеющих ручным ремеслом, присоединились ко мне с правой стороны, но путь большинства завершился слева. Сцена напоминала картину Страшного Суда, с агнцами, отделяемыми направо, и козлищами - налево. Я был агнцем, которому было определено войти в Рай.
Оказавшись в новом мире, я был переполнен впечатлениями - зрительными, слуховыми, обонятельными. На полной скорости проносились экипажи, а в них были запряжены лошади, подобных которым я не видел целую вечность, - черные, белые, серые, хорошо откормленные, бодрые и мускулистые. Даже запах их помета говорил о животной силе. Одинокий автомобиль медленно проезжал мимо, изрыгая клубы бензинового дыма, как будто излучающие энергию. У меня в кармане было двадцать пять турецких пиастров монетами - подарок одного из моих денежных знакомых по кораблю, и я остановился у прилавка, увешанного аппетитными кренделями. Продавец посмотрел на
меня и сказал: «Ики бучук гуруш!» Я показал пальцем, что хочу только один крендель, и протянул ему монету в десять пиастров. Он вернул мне семь с половиной пиастров. По-турецки «ики бучук гуруш», должно быть, значило два с половиной пиастра. Крендель был очень сытный, и я наслаждался его сдобностью…
…В Константинополе было полно русских музыкантов, которые постепенно установили монополию в местном музыкальном бизнесе. Не прошло и дня, как я нашел работу аккомпаниатора у пары русских танцоров в танцевальной студии. Плата была пятьдесят пиастров за час - фантастические деньги, на которые я мог купить двадцать кренделей!
(следующая часть: здесь)