Кошкины слезки (вариант окончательный)
в "кофейный сборник"
Кошкины слезки
Вокруг меня всегда очень тихо.
Может быть, поэтому она пришла именно ко мне.
Когда мне хочется разбить тишину, я вытягиваю губы трубочкой и издаю тонкий свист, который слышат только собаки и летучие мыши, но ближайшая собака живет тремя этажами выше, а летучих мышей в нашем доме нет.
И когда она появилась у меня на лестничной площадке, я вытянул губы и присвистнул - такая тощая и жалкая она была с виду.
- Не кричи, - сказала она, недовольно морщась. - Могу я войти? Я хочу есть и пить, а у тебя полный пакет еды.
Я растерянно взвесил в руке
пузатый пакет из универсама и принялся искать ключи по карманам.
- Конечно, - сказал я. - Только у меня неприбрано.
- Ерунда, - сказала она с видом
царицы Савской и зашла в дом.
Мы разделили на двоих куриную печенку с картошкой - картошка мне, печенка ей, - она из последних сил залезла на диван, пробормотала "прошу прощения" и заснула на сутки.
Пока она спала, я прошелся по магазинам - мое холостяцкое жилье было совершенно не приспособлено для женщины.
Проснувшись, она оглядела мои покупки, фыркнула, но тут же перепробовала все
обновки.
- Наполнитель купишь впитывающий в следующий раз, - распорядилась она.- И блох у меня нет, можешь не распечатывать этот зеленый ошейник. А так все хорошо.
Мое утро всегда начинается с кофе, даже если оно начинается в четыре часа дня. Ночью я обычно работаю - переводы, таблицы, платят не слишком много, но это можно делать из дома, а общаться с заказчиком только почтой. За срочность платят больше, и я часто ложусь не когда стемнеет, а когда закончу. После этого мне нужно отоспаться, а, проснувшись, сварить кофе. Не рабочий допинг наспех, который лишь бы покрепче, а настоящий, сваренный на «три воды», с корицей и мускатом.
Она вошла на кухню, как только стихла кофемолка. Я выложил ей еды, она быстро и аккуратно поела, потом молча ждала, пока я не сцежу себе черную жижу в чашку и сяду, и только после этого вспрыгнула мне на колени.
- Мне, в общем, только бы отоспаться, - сказала она накануне вечером. - Я поживу у тебя дня четыре?
- Может быть, останешься? - сказал я тогда робко.
- Ну, может быть, - протянула она. - Еще не знаю. Как получится.
А сейчас я прихлебывал кофе, гладил
ее по пестрой трехцветной шерсти, чувствуя каждый выпирающий позвонок, и думал,
как бы спросить, что она решила.
Но заговорила первой она:
- Ты ведь не станешь спрашивать, как меня зовут? Вы всегда даете кошкам свои имена.
- Не стану. Если только ты сама не захочешь.
- Тогда придумай что-нибудь.
Я рассмеялся и сказал: «Сара, конечно». - «Почему Сара?» - «Потому что Царица Савская».
- А, - сказала она и зевнула. И принялась вылизываться.
Кошки всегда вылизываются, когда не хотят говорить или не знают, что сказать. Точно так же люди начинают теребить на себе одежду, или курить, или чесаться, или разглядывать ногти. Я посмотрел на свои ногти и подумал, не обидел ли ее чем-нибудь, но мы оба промолчали.
Когда я собрался в магазин, она потребовала выпустить ее во двор. «Я скоро вернусь», - сказал я. «Угум», - сказала она и быстро лизнула переднюю лапу. Из подъезда мы вышли вместе, она исчезла за углом, даже не оглянувшись.
Я не должен был этого делать, но я пошел за ней. В спину не дышал, конечно, отставал на один поворот, но в наших проходных дворах легко проследить, куда идет кошка, ведь она всегда останавливается перед каждой подворотней, а их много. Она прошла четыре двора насквозь, пересекла узкую улицу, вошла в арку напротив, нырнула в кусты и исчезла. Этот двор не имел сквозного прохода, она могла уйти только в подвал. Я огляделся, запоминая место: четыре подъезда, чахлый газон с сиренью и акацией, пять машин на тесном пятачке, единственный тополь и скамейка под ним. Надеюсь, она скажет мне, если у нее тут котята, подумал я.
Я выбрался из двора и на всякий
случай зашел в соседний. Так и есть. Один из подъездов , заколоченный с той
стороны, был открыт с этой, окна лестницы выходили как раз на двор с тополем. Я
поднялся на второй этаж и присел на подоконник. Сара сидела под скамейкой с
таким видом, будто была здесь всегда, с сотворения мира. Подожду немного, подумал
я.
Мы ждали около трех часов. Уже начинало темнеть, когда Сара зашевелилась под скамейкой. В арку стремительно вошла молодая женщина с двумя набитыми пакетами в руках. Сара высунула нос, следя за ее проходом через двор, проводила взглядом до самого подъезда, но выходить не стала. В квартире на втором этаже зажегся свет, в открытое окно кухни донеслось звяканье посуды, а через несколько минут запахло горячим маслом. Сара вскочила на скамейку, чтобы разглядеть окна получше. Хозяйка
хлопотала на кухне, даже, кажется, что-то напевала. В кухню вышел мужчина,
подошел к ней и обнял со спины. Сара соскочила на асфальт и ушла со двора.
Когда я вернулся с продуктами, она уже сидела у моих дверей, тщательно умываясь.
Поздно вечером она пришла ко мне на письменный стол и заглянула в монитор.
«Что ты делаешь?» - «Перевожу. С английского на русский.»
Я видел, что она удивлена и заинтригована.
- Переводишь людей для людей?
Бедный. - Она даже слегка боднула меня в плечо в знак сочувствия.
Я поспешил ее утешить.
- Ну, что ты. Я же не вижу тех, кого перевожу и тех, для кого перевожу. Мне не нужно жить в двух мирах, как вам. Для вас это вопрос жизни и смерти, а для меня - только заработка.
- Но ты все равно знаешь, - возразила она, спрыгнула со стола и ушла на кухню.
Кошачье племя - прирожденные
переводчики, они живут на границе между "есть" и "могло бы быть", видят оба мира разом. Любой котенок очень быстро учится слышать разницу между тем, что люди говорят и что имеют в виду, ведь под самым простым «кис-кис-кис» может скрываться все, что угодно, от «иди сюда, я тебя покормлю» до «у меня есть консервная банка, и
я хочу привязать ее к твоему хвосту». Те, кто не учится, не выживают.
Я закончил главу, встал из-за компьютера и вышел сварить себе кофе. Сара умывалась на диване.
- Извини, что я спрашиваю, - сказал я. - Но ты... ты пыталась переводить людей для людей?
Она продолжала тщательно мыться. Но в конце концов ответила:
- Я просто ушла.
Каждый день в одно и то же время она просила ее выпустить. Я знал, куда она ходит - встречать хозяйку. Иногда она пропадала на день или два, и я не находил себе места. Иногда ходил вслед за ней и видел ее во дворе, под неизменной скамейкой. Иногда не видел. Однажды, сидя на своем посту в подъезде, я не дождался Сары, но дождался ее хозяйки. На скамейке сидела бабушка, она приветливо кивнула соседке:
- А я тут давеча вашу Глашеньку видела, прям вот тут, под скамейкой, - сообщила бабка сладким голосом. - Сидела она тут, сидела, а как Игорек-та начал тебя снова честить на все лады, так она и ушла. Я ей кис-кис, иди домой, а она - в подворотню, только ее и видели.
- Бабаваля, - устало сказала женщина, - сколько раз я вас просила.
- Да что «бабаваля», - беззлобно огрызнулась бабка, уже ей в спину. - На весь двор же орал, дармоед несчастный, глухим надо быть, чтобы не слышать, согнала бы ты его, не пара он тебе, или хоть подстричься бы заставила, что ли,взрослый мужик, а патлы, как у хиппи, простихоссподи... Вот видела бы это твоя матушка-покойница, царствие ей небесное, мученице...
В другой вечер и я стал свидетелем такого скандала, действительно, кричали они на весь двор, ссорились самозабвенно, по-итальянски, с грохотом посуды и плюхами. Я не кошка, но даже мне было понятно, что оба берут силы в этих ссорах. Я уже собрался уйти, как вдруг увидел, что длинноволосый Игорь выскакивает из подъезда, бранясь себе под нос: «У-у, ссука, дура гребаная.» В открытое окно вылетела спортивная сумка, от удара об асфальт на ней лопнула молния, вывалились какие-то тряпки. Игорь подобрал сумку и еще минут пять кричал в окно бессвязные ругательства. Наконец он ушел, а во двор вышла хозяйка Сары. Она принялась обходить кусты, повторяя «Глаша, Глашенька». Голос у нее был заплаканный. Обшарив двор, она ушла в соседний, громко призывая свою кошку, и я поспешил домой. Сара не появилась - ни тем вечером, ни через день, ни через три дня.
Я увидел Сару только неделю спустя. Как ни в чем не бывало, она сидела у моей двери. «Зайдешь?» - спросил я. «Зайду», - с достоинством ответила она. Но переночевав, ушла снова.
Я сам начал ходить в тот двор и сидеть в нем часами. Работа не клеилась, я брал только мелкие тексты, от которых спешил отделаться. Меня спасал опыт и привычка к тому, чтобы всегда «быть на хорошем счету», в качестве мои переводы не теряли, только в количестве. Я работал по ночам, утром спал, а вечером приходил на свой подоконник. В квартире зажигался свет, тянуло стряпней, пахло размеренной, спокойной жизнью. Сара иногда сидела на окне и щурилась - олицетворение домашнего уюта. Я уговаривал себя, что прихожу убедиться, все ли с ней в порядке. Но когда однажды поздно вечером во дворе появился Игорь, все с той же набитой сумкой, подстриженный и чисто выбритый, я признал, что лгал себе все эти дни.
Блудный сын был принят без возражений. Я просидел на подоконнике почти до утра, но ничего не дождался.
Сара появилась у меня через два дня, грязная и взъерошенная. Несколько дней она только спала и ела, а когда я ее гладил, то чуял самый скверный запах, который может исходить от кошки:
жирной влажной земли и свалявшейся шерсти. Так кошки пахнут, когда собираются
умирать. Все это время она молчала, я тоже не донимал ее расспросами. Но на
радостях делал по десять страниц в день.
Когда скверный запах исчез, Сара
снова попросилась на улицу. Я выпустил ее и пошел следом.
Она не стала забираться под скамейку, а села прямо в темном проеме подъезда, и сидела так до тех пор, пока не появилась хозяйка. Та поставила на асфальт пакет и молча уставилась на свою кошку. Сара ждала.
- Ну? - наконец произнесла
хозяйка. Сара встала и неловко потерлась о ее ноги.
- Нет уж, - сказала хозяйка. - Ты, пожалуйста, реши. Ты моя кошка или приблудная. А то вы горазды стали
приходить и уходить, когда вам хочется.
«Ты бы это не кошке говорила, -
подумал я. - А Игорю своему. Нашла, на ком твердость характера отрабатывать».
Сара потерлась настойчивее. Но хозяйка была явно не в духе.
- Решай, - повторила она. - Сейчас решай.
Сара села поодаль и лизнула лапу.
Хозяйка подняла сумку и прошла в подъезд. Сара неуверенно шагнула за ней, потом
развернулась и побежала прочь. Из подъезда выскочила хозяйка с криком «Глаша!»,
метнулась обратно, звеня ключами, я услышал, как хлопнула дверь, а потом
хозяйка вылетела во двор, уже без сумки, и помчалась по дворам, причитая: «Глаша, Глашенька, кошечка моя, ну прости меня, ну, пожалуйста».
Я варю кофе и поглядываю в открытое окно. Что-то Сара задерживается. В соседнем дворе у нее появился ухажер, я очень рассчитываю на котят к концу лета. Я варю кофе и думаю о
чувстве любви и чувстве вины. Тогда, месяц назад, Сара пришла еще грязнее, чем
обычно. Когда я взял ее на руки, то увидел мелкую россыпь влаги вокруг глаз -
кошкины слезки. В первый момент я подумал, что у нее загноились глаза и
потянулся к аптечке, но она фыркнула: «Брось, ерунда». А а потом добавила: «Я
совсем ушла. Я перестала понимать себя и испугалась.»
«Я знаю разницу между чувством любви и чувством вины, - сказала она. - Я знаю ее у людей, знаю у себя. Мы
живем тем, что чувствуем разницу между тем и этим. Между «есть» и «могло бы
быть». И я испугалась, когда перестала ее чувствовать. Так делают только люди.
Я испугалась, что перестану быть кошкой».
Я попытался ее утешить - все-таки
я переводчик.
«Люди часто выдают одно за другое, - сказал я. - Потому что с чувством вины иметь дело гораздо легче, чем с чувством любви. И если одно на другое подменили еще в детстве, приходится так и жить - ссорится и мириться, выгонять, уходить, а потом возвращаться, просить прощения и прощать».
«Я знаю, - сказала Сара. - Пусть так будет у людей, я не против. Но ни одна кошка не может позволить втянуть себя в эту игру. Для этого надо быть человеком, говорить на вашем языке и слышать то, что говорят, а не то, что имеют в виду. Я не могла себе это позволить. Дай мне, пожалуйста, поесть».
От нее больше не пахнет землей и
сухой шерстью, моя Сара лоснится, по ее пестрой шкурке пробегают искры, когда я
ее глажу. Я варю кофе и посматриваю в окно. На лавочке перед подъездом сидит
Бабанадя с неизменным вязанием в корзинке. Завидев бегущую домой Сару, она
начинает сюсюкать: «Кис-кис-кис, какая славная кошечка завелась у нас на первом
этаже, ты ж моя сладкая. Как он тебя зовет, а? Была бы собачка, звали бы
Му-Му».
Сара дергает хвостом, обходит ее по большой дуге и ныряет в подъезд. Я снимаю кофе с плиты и иду открывать.
Кофе «Три воды» на утро после
большой работы.
Бросить в джезву чайную ложку тростникового сахара, добавить чуть-чуть воды, чтобы растопился, но не прижарился.
Насыпать кофе - четыре чайных ложки на чашку, лучше кенийский, тонкого помола и темной обжарки.
Долить в джезву воды до половины. Дождаться, когда кофе начнет говорить. Тогда долить еще воды до полной джезвы - тонкой струйкой, с высоты. Это для того, чтобы вода взяла как можно больше кислорода. Добавить муската и корицы. Снять до кипения, настоять пару минут.
Кошкины слезки
Вокруг меня всегда очень тихо.
Может быть, поэтому она пришла именно ко мне.
Когда мне хочется разбить тишину, я вытягиваю губы трубочкой и издаю тонкий свист, который слышат только собаки и летучие мыши, но ближайшая собака живет тремя этажами выше, а летучих мышей в нашем доме нет.
И когда она появилась у меня на лестничной площадке, я вытянул губы и присвистнул - такая тощая и жалкая она была с виду.
- Не кричи, - сказала она, недовольно морщась. - Могу я войти? Я хочу есть и пить, а у тебя полный пакет еды.
Я растерянно взвесил в руке
пузатый пакет из универсама и принялся искать ключи по карманам.
- Конечно, - сказал я. - Только у меня неприбрано.
- Ерунда, - сказала она с видом
царицы Савской и зашла в дом.
Мы разделили на двоих куриную печенку с картошкой - картошка мне, печенка ей, - она из последних сил залезла на диван, пробормотала "прошу прощения" и заснула на сутки.
Пока она спала, я прошелся по магазинам - мое холостяцкое жилье было совершенно не приспособлено для женщины.
Проснувшись, она оглядела мои покупки, фыркнула, но тут же перепробовала все
обновки.
- Наполнитель купишь впитывающий в следующий раз, - распорядилась она.- И блох у меня нет, можешь не распечатывать этот зеленый ошейник. А так все хорошо.
Мое утро всегда начинается с кофе, даже если оно начинается в четыре часа дня. Ночью я обычно работаю - переводы, таблицы, платят не слишком много, но это можно делать из дома, а общаться с заказчиком только почтой. За срочность платят больше, и я часто ложусь не когда стемнеет, а когда закончу. После этого мне нужно отоспаться, а, проснувшись, сварить кофе. Не рабочий допинг наспех, который лишь бы покрепче, а настоящий, сваренный на «три воды», с корицей и мускатом.
Она вошла на кухню, как только стихла кофемолка. Я выложил ей еды, она быстро и аккуратно поела, потом молча ждала, пока я не сцежу себе черную жижу в чашку и сяду, и только после этого вспрыгнула мне на колени.
- Мне, в общем, только бы отоспаться, - сказала она накануне вечером. - Я поживу у тебя дня четыре?
- Может быть, останешься? - сказал я тогда робко.
- Ну, может быть, - протянула она. - Еще не знаю. Как получится.
А сейчас я прихлебывал кофе, гладил
ее по пестрой трехцветной шерсти, чувствуя каждый выпирающий позвонок, и думал,
как бы спросить, что она решила.
Но заговорила первой она:
- Ты ведь не станешь спрашивать, как меня зовут? Вы всегда даете кошкам свои имена.
- Не стану. Если только ты сама не захочешь.
- Тогда придумай что-нибудь.
Я рассмеялся и сказал: «Сара, конечно». - «Почему Сара?» - «Потому что Царица Савская».
- А, - сказала она и зевнула. И принялась вылизываться.
Кошки всегда вылизываются, когда не хотят говорить или не знают, что сказать. Точно так же люди начинают теребить на себе одежду, или курить, или чесаться, или разглядывать ногти. Я посмотрел на свои ногти и подумал, не обидел ли ее чем-нибудь, но мы оба промолчали.
Когда я собрался в магазин, она потребовала выпустить ее во двор. «Я скоро вернусь», - сказал я. «Угум», - сказала она и быстро лизнула переднюю лапу. Из подъезда мы вышли вместе, она исчезла за углом, даже не оглянувшись.
Я не должен был этого делать, но я пошел за ней. В спину не дышал, конечно, отставал на один поворот, но в наших проходных дворах легко проследить, куда идет кошка, ведь она всегда останавливается перед каждой подворотней, а их много. Она прошла четыре двора насквозь, пересекла узкую улицу, вошла в арку напротив, нырнула в кусты и исчезла. Этот двор не имел сквозного прохода, она могла уйти только в подвал. Я огляделся, запоминая место: четыре подъезда, чахлый газон с сиренью и акацией, пять машин на тесном пятачке, единственный тополь и скамейка под ним. Надеюсь, она скажет мне, если у нее тут котята, подумал я.
Я выбрался из двора и на всякий
случай зашел в соседний. Так и есть. Один из подъездов , заколоченный с той
стороны, был открыт с этой, окна лестницы выходили как раз на двор с тополем. Я
поднялся на второй этаж и присел на подоконник. Сара сидела под скамейкой с
таким видом, будто была здесь всегда, с сотворения мира. Подожду немного, подумал
я.
Мы ждали около трех часов. Уже начинало темнеть, когда Сара зашевелилась под скамейкой. В арку стремительно вошла молодая женщина с двумя набитыми пакетами в руках. Сара высунула нос, следя за ее проходом через двор, проводила взглядом до самого подъезда, но выходить не стала. В квартире на втором этаже зажегся свет, в открытое окно кухни донеслось звяканье посуды, а через несколько минут запахло горячим маслом. Сара вскочила на скамейку, чтобы разглядеть окна получше. Хозяйка
хлопотала на кухне, даже, кажется, что-то напевала. В кухню вышел мужчина,
подошел к ней и обнял со спины. Сара соскочила на асфальт и ушла со двора.
Когда я вернулся с продуктами, она уже сидела у моих дверей, тщательно умываясь.
Поздно вечером она пришла ко мне на письменный стол и заглянула в монитор.
«Что ты делаешь?» - «Перевожу. С английского на русский.»
Я видел, что она удивлена и заинтригована.
- Переводишь людей для людей?
Бедный. - Она даже слегка боднула меня в плечо в знак сочувствия.
Я поспешил ее утешить.
- Ну, что ты. Я же не вижу тех, кого перевожу и тех, для кого перевожу. Мне не нужно жить в двух мирах, как вам. Для вас это вопрос жизни и смерти, а для меня - только заработка.
- Но ты все равно знаешь, - возразила она, спрыгнула со стола и ушла на кухню.
Кошачье племя - прирожденные
переводчики, они живут на границе между "есть" и "могло бы быть", видят оба мира разом. Любой котенок очень быстро учится слышать разницу между тем, что люди говорят и что имеют в виду, ведь под самым простым «кис-кис-кис» может скрываться все, что угодно, от «иди сюда, я тебя покормлю» до «у меня есть консервная банка, и
я хочу привязать ее к твоему хвосту». Те, кто не учится, не выживают.
Я закончил главу, встал из-за компьютера и вышел сварить себе кофе. Сара умывалась на диване.
- Извини, что я спрашиваю, - сказал я. - Но ты... ты пыталась переводить людей для людей?
Она продолжала тщательно мыться. Но в конце концов ответила:
- Я просто ушла.
Каждый день в одно и то же время она просила ее выпустить. Я знал, куда она ходит - встречать хозяйку. Иногда она пропадала на день или два, и я не находил себе места. Иногда ходил вслед за ней и видел ее во дворе, под неизменной скамейкой. Иногда не видел. Однажды, сидя на своем посту в подъезде, я не дождался Сары, но дождался ее хозяйки. На скамейке сидела бабушка, она приветливо кивнула соседке:
- А я тут давеча вашу Глашеньку видела, прям вот тут, под скамейкой, - сообщила бабка сладким голосом. - Сидела она тут, сидела, а как Игорек-та начал тебя снова честить на все лады, так она и ушла. Я ей кис-кис, иди домой, а она - в подворотню, только ее и видели.
- Бабаваля, - устало сказала женщина, - сколько раз я вас просила.
- Да что «бабаваля», - беззлобно огрызнулась бабка, уже ей в спину. - На весь двор же орал, дармоед несчастный, глухим надо быть, чтобы не слышать, согнала бы ты его, не пара он тебе, или хоть подстричься бы заставила, что ли,взрослый мужик, а патлы, как у хиппи, простихоссподи... Вот видела бы это твоя матушка-покойница, царствие ей небесное, мученице...
В другой вечер и я стал свидетелем такого скандала, действительно, кричали они на весь двор, ссорились самозабвенно, по-итальянски, с грохотом посуды и плюхами. Я не кошка, но даже мне было понятно, что оба берут силы в этих ссорах. Я уже собрался уйти, как вдруг увидел, что длинноволосый Игорь выскакивает из подъезда, бранясь себе под нос: «У-у, ссука, дура гребаная.» В открытое окно вылетела спортивная сумка, от удара об асфальт на ней лопнула молния, вывалились какие-то тряпки. Игорь подобрал сумку и еще минут пять кричал в окно бессвязные ругательства. Наконец он ушел, а во двор вышла хозяйка Сары. Она принялась обходить кусты, повторяя «Глаша, Глашенька». Голос у нее был заплаканный. Обшарив двор, она ушла в соседний, громко призывая свою кошку, и я поспешил домой. Сара не появилась - ни тем вечером, ни через день, ни через три дня.
Я увидел Сару только неделю спустя. Как ни в чем не бывало, она сидела у моей двери. «Зайдешь?» - спросил я. «Зайду», - с достоинством ответила она. Но переночевав, ушла снова.
Я сам начал ходить в тот двор и сидеть в нем часами. Работа не клеилась, я брал только мелкие тексты, от которых спешил отделаться. Меня спасал опыт и привычка к тому, чтобы всегда «быть на хорошем счету», в качестве мои переводы не теряли, только в количестве. Я работал по ночам, утром спал, а вечером приходил на свой подоконник. В квартире зажигался свет, тянуло стряпней, пахло размеренной, спокойной жизнью. Сара иногда сидела на окне и щурилась - олицетворение домашнего уюта. Я уговаривал себя, что прихожу убедиться, все ли с ней в порядке. Но когда однажды поздно вечером во дворе появился Игорь, все с той же набитой сумкой, подстриженный и чисто выбритый, я признал, что лгал себе все эти дни.
Блудный сын был принят без возражений. Я просидел на подоконнике почти до утра, но ничего не дождался.
Сара появилась у меня через два дня, грязная и взъерошенная. Несколько дней она только спала и ела, а когда я ее гладил, то чуял самый скверный запах, который может исходить от кошки:
жирной влажной земли и свалявшейся шерсти. Так кошки пахнут, когда собираются
умирать. Все это время она молчала, я тоже не донимал ее расспросами. Но на
радостях делал по десять страниц в день.
Когда скверный запах исчез, Сара
снова попросилась на улицу. Я выпустил ее и пошел следом.
Она не стала забираться под скамейку, а села прямо в темном проеме подъезда, и сидела так до тех пор, пока не появилась хозяйка. Та поставила на асфальт пакет и молча уставилась на свою кошку. Сара ждала.
- Ну? - наконец произнесла
хозяйка. Сара встала и неловко потерлась о ее ноги.
- Нет уж, - сказала хозяйка. - Ты, пожалуйста, реши. Ты моя кошка или приблудная. А то вы горазды стали
приходить и уходить, когда вам хочется.
«Ты бы это не кошке говорила, -
подумал я. - А Игорю своему. Нашла, на ком твердость характера отрабатывать».
Сара потерлась настойчивее. Но хозяйка была явно не в духе.
- Решай, - повторила она. - Сейчас решай.
Сара села поодаль и лизнула лапу.
Хозяйка подняла сумку и прошла в подъезд. Сара неуверенно шагнула за ней, потом
развернулась и побежала прочь. Из подъезда выскочила хозяйка с криком «Глаша!»,
метнулась обратно, звеня ключами, я услышал, как хлопнула дверь, а потом
хозяйка вылетела во двор, уже без сумки, и помчалась по дворам, причитая: «Глаша, Глашенька, кошечка моя, ну прости меня, ну, пожалуйста».
Я варю кофе и поглядываю в открытое окно. Что-то Сара задерживается. В соседнем дворе у нее появился ухажер, я очень рассчитываю на котят к концу лета. Я варю кофе и думаю о
чувстве любви и чувстве вины. Тогда, месяц назад, Сара пришла еще грязнее, чем
обычно. Когда я взял ее на руки, то увидел мелкую россыпь влаги вокруг глаз -
кошкины слезки. В первый момент я подумал, что у нее загноились глаза и
потянулся к аптечке, но она фыркнула: «Брось, ерунда». А а потом добавила: «Я
совсем ушла. Я перестала понимать себя и испугалась.»
«Я знаю разницу между чувством любви и чувством вины, - сказала она. - Я знаю ее у людей, знаю у себя. Мы
живем тем, что чувствуем разницу между тем и этим. Между «есть» и «могло бы
быть». И я испугалась, когда перестала ее чувствовать. Так делают только люди.
Я испугалась, что перестану быть кошкой».
Я попытался ее утешить - все-таки
я переводчик.
«Люди часто выдают одно за другое, - сказал я. - Потому что с чувством вины иметь дело гораздо легче, чем с чувством любви. И если одно на другое подменили еще в детстве, приходится так и жить - ссорится и мириться, выгонять, уходить, а потом возвращаться, просить прощения и прощать».
«Я знаю, - сказала Сара. - Пусть так будет у людей, я не против. Но ни одна кошка не может позволить втянуть себя в эту игру. Для этого надо быть человеком, говорить на вашем языке и слышать то, что говорят, а не то, что имеют в виду. Я не могла себе это позволить. Дай мне, пожалуйста, поесть».
От нее больше не пахнет землей и
сухой шерстью, моя Сара лоснится, по ее пестрой шкурке пробегают искры, когда я
ее глажу. Я варю кофе и посматриваю в окно. На лавочке перед подъездом сидит
Бабанадя с неизменным вязанием в корзинке. Завидев бегущую домой Сару, она
начинает сюсюкать: «Кис-кис-кис, какая славная кошечка завелась у нас на первом
этаже, ты ж моя сладкая. Как он тебя зовет, а? Была бы собачка, звали бы
Му-Му».
Сара дергает хвостом, обходит ее по большой дуге и ныряет в подъезд. Я снимаю кофе с плиты и иду открывать.
Кофе «Три воды» на утро после
большой работы.
Бросить в джезву чайную ложку тростникового сахара, добавить чуть-чуть воды, чтобы растопился, но не прижарился.
Насыпать кофе - четыре чайных ложки на чашку, лучше кенийский, тонкого помола и темной обжарки.
Долить в джезву воды до половины. Дождаться, когда кофе начнет говорить. Тогда долить еще воды до полной джезвы - тонкой струйкой, с высоты. Это для того, чтобы вода взяла как можно больше кислорода. Добавить муската и корицы. Снять до кипения, настоять пару минут.