"Г.Г.Филипповский. Ловец неуловимого"
Мастерство - это умение вызвать в себе вдохновение. Вдохновение - не что иное, как способность сделать свою работу наслаждением. Работать с удовольствием, не замечать времени, не натужиться, работать - творить и радоваться. В этом Моцартианское. Не верьте рассказам о неимоверном труде. Это рисовка. Этому подвержен был даже Микеланджело. Вот почему его скульптура, несмотря на огромную, чисто физическую трудность, не производит впечатления натужной, как часто его живопись. Он любил больше ваять, а не писать. (Г.Г.Филипповский)
В альбоме представлены живописные, графические и книжные иллюстрации Григория Георгиевича Филипповского.
Помимо самих работ разных лет в издании предисловие и страницы жизни, написанные Эммилем Казанджаном, несколько статей, отрывок из воспоминаний самого художника, письмо В.А.Милашевского и перечень основных изданий, оформленных и проиллюстрированных Г.Г.Филипповским.
По словам Э.Казанджана, издание преследует целью не только воскресить работы Филипповского в памяти читателей, державших в руках его "Щелкунчика" или "Ярмарку тщеславия", но и познакомить с ними новых любителей книжной графики. Некоторые книги художника стали библиографической редкостью ( "Щелкунчик", "Гамлет", однотомник Мольера, "Современная история" А.Франса),а некоторые вообще не были изданы, как драматическая трилогия А.Сухово-Кобылина, "Одесские рассказы" И.Бабеля, "Голый год" Б.Пильняка.
В течении жизни Григорий Георгиевич проиллюстрировал около ТРЕХСОТ(!!!) книг.
Книга "Ловец неуловимого"-,так назвал Филипповского Б.Пастернак,-при всем обилии изобразительного материала является не только альбомом художника, но и попыткой представить его личность со всей возможной полнотой.
Небольшой отрывок из воспоминаний художника. Про издательство "Academia": "...в полумраке сидели какие-то старушки и старички со свертками или сумками на коленях. Какие-то! Однажды мне кто-то показал на одну такую старушку с бесконечно милым, добрым и измученным лицом и сказал: " Посмотрите, это - правнучка Тургенева" . Лицо ее было прекрасно. К чисто рембрандтовской доброте и скорбности добавилось немало русской аристократичности, о которой мы теперь не имеем понятия. Я видел потомков рода Чаадаевых, человека, принесшего дневник Аракчеева, и если бы я был способен в то время больше смотреть и наблюдать, а не самоуглубляться, я увидел бы многое, но теперь поздно об этом говорить.
Люди, работавшие в издательстве "Academia", знали французский язык, изучив его не на курсах военных переводчиков, а в Сорбонне. То же и с английским языком. Их знания обнимали всю культуру народа и не ограничивались только лингвистикой.
Я приношу офорты к "Спартаку" Джиованьоли. Дживелегов - редактор книги, смотрит и говорит: "Вы нарисовали стены римского города, осажденного восставшими. Осажденные из аркоподобных углублений в стене льют на наступающих расплавленную смолу, бросают камни, бревна. Всё это хорошо, но беда в том, что в римских стенах не было таких углублений! Их зовут "машиколли" или "машикули", и появились они только в Средние века".
Я собираю свои офорты и ухожу. (..) Прихожу к Сокольникову, рассказываю о визите к Дживелегову, и Михаил Порфирьевич говорит: "Пошлите его к черту с его эрудицией. Если нет углублений в стене, нет и действия. Голая стена. Офорт же кипит действием. Напечатаем." Что и было сделано. Но урок пошел впрок. Прежде чем продолжать работу, я полгода рисовал в музее римские портреты, тоги, утварь и архитектуру, желая, чтобы мои рисунки, не теряя в динамичности, оставались достоверными. Я сам стал постепенно становиться если не эрудитом, то, по крайней мере, знающим эпоху в её матерьяльных реалиях."
Еще небольшой отрывок из воспоминаний: "Евгений Львович Ланн - ещё одно чудо,которое я познал, работая над рисунками к "Дэвиду Копперфильду" Диккенса. За те годы,которые я проработал в издательстве "Academia", я исходил много лестниц, и богатых, устланных ковровыми дорожками, и кривых, с выщербленными ступеньками, ведущими на чердаки. Евгений Львович Ланн к тому времени переселился в роскошный дом, но антураж его кабинета полностью сохранил неповторимость его хозяина. Очень темные, почти чёрные обои с рельефным узором оттеняли старинное распятие из слоновой кости, гравюры Пиранези. Медные кресты раскольничьего толка. Книги, книги в темных переплетах, переплетах из свиной кожи, тисненных золотом, и просто сурово поблескивавшие корешками на бесчисленных полках. У Дживелегова книг было, может быть, гораздо больше, но чувствовалось, что к ним не прикасались годами. Здесь же книги ласкали. За огромным письменным столом не восседал, а скорее прятался(настолько низким и глубоким было кресло,в котором он сидел) человек с аскетическим лицом.(...) Мне так всегда тяжко демонстрировать в первый раз свою работу. Я почувствовал доброжелательность к молодому художнику и понимание его положения.
Пожалуй, никто так внимательно и заинтересованно, с такой увлеченностью не смотрел на мою работу. Двадцать семь больших сепий и двадцать пять рисунков пером.
Попыхивая сигаретой и уютно кутаясь в плед, он развивал перед молодым несмышленышем свою концепцию художественного перевода. "Меня современная школа перевода считает "буквалистом". Я не стремлюсь подыскать русский эквивалент английскому мрачноватому юмору. Это не значит, что я не чувствую несоответствия между русским и английским чувством юмора. Говорят,что читая мои переводы, никто не смеется, в то время как англичане будто бы заливаются смехом, читая своего Диккенса. Мне важно, чтобы читатель почувствовал, что англичанину может показаться смешным. Быть может, совсем не то,что нам... Издательство, для которого мы готовим новый перевод "Дэвида", делает поистине неслыханно большое культурное дело. Пусть его издания пока не по карману тем,для кого они предназначены, людям культуры и поиска. Пусть пока книжки осели в московских и ленинградских квартирах, где их никто не читает. Они пробудут там недолго. Настоящий читатель оценит и ваш, и мой труд. Что мне близко в ваших рисунках, это то,что, воплотив чрезвычайно ярко образы диккенсовских героев и показав их разное состояние, вы погрузили их в мир вещей, вещей разных, присущих именно данному месту, данному персонажу."
Бабель, "Одесские рассказы" которого я иллюстрировал еще в 1932 году, с удивлением спросил меня (возможно, деланным): "Почему они все у вас евреи? Я же общечеловеческий писатель," - произнес он своим неподражаемым одесским акцентом.
Письмо В.А.Милашевского:
Основные издания, оформленные и проиллюстрированные художником:
В альбоме представлены живописные, графические и книжные иллюстрации Григория Георгиевича Филипповского.
Помимо самих работ разных лет в издании предисловие и страницы жизни, написанные Эммилем Казанджаном, несколько статей, отрывок из воспоминаний самого художника, письмо В.А.Милашевского и перечень основных изданий, оформленных и проиллюстрированных Г.Г.Филипповским.
По словам Э.Казанджана, издание преследует целью не только воскресить работы Филипповского в памяти читателей, державших в руках его "Щелкунчика" или "Ярмарку тщеславия", но и познакомить с ними новых любителей книжной графики. Некоторые книги художника стали библиографической редкостью ( "Щелкунчик", "Гамлет", однотомник Мольера, "Современная история" А.Франса),а некоторые вообще не были изданы, как драматическая трилогия А.Сухово-Кобылина, "Одесские рассказы" И.Бабеля, "Голый год" Б.Пильняка.
В течении жизни Григорий Георгиевич проиллюстрировал около ТРЕХСОТ(!!!) книг.
Книга "Ловец неуловимого"-,так назвал Филипповского Б.Пастернак,-при всем обилии изобразительного материала является не только альбомом художника, но и попыткой представить его личность со всей возможной полнотой.
Небольшой отрывок из воспоминаний художника. Про издательство "Academia": "...в полумраке сидели какие-то старушки и старички со свертками или сумками на коленях. Какие-то! Однажды мне кто-то показал на одну такую старушку с бесконечно милым, добрым и измученным лицом и сказал: " Посмотрите, это - правнучка Тургенева" . Лицо ее было прекрасно. К чисто рембрандтовской доброте и скорбности добавилось немало русской аристократичности, о которой мы теперь не имеем понятия. Я видел потомков рода Чаадаевых, человека, принесшего дневник Аракчеева, и если бы я был способен в то время больше смотреть и наблюдать, а не самоуглубляться, я увидел бы многое, но теперь поздно об этом говорить.
Люди, работавшие в издательстве "Academia", знали французский язык, изучив его не на курсах военных переводчиков, а в Сорбонне. То же и с английским языком. Их знания обнимали всю культуру народа и не ограничивались только лингвистикой.
Я приношу офорты к "Спартаку" Джиованьоли. Дживелегов - редактор книги, смотрит и говорит: "Вы нарисовали стены римского города, осажденного восставшими. Осажденные из аркоподобных углублений в стене льют на наступающих расплавленную смолу, бросают камни, бревна. Всё это хорошо, но беда в том, что в римских стенах не было таких углублений! Их зовут "машиколли" или "машикули", и появились они только в Средние века".
Я собираю свои офорты и ухожу. (..) Прихожу к Сокольникову, рассказываю о визите к Дживелегову, и Михаил Порфирьевич говорит: "Пошлите его к черту с его эрудицией. Если нет углублений в стене, нет и действия. Голая стена. Офорт же кипит действием. Напечатаем." Что и было сделано. Но урок пошел впрок. Прежде чем продолжать работу, я полгода рисовал в музее римские портреты, тоги, утварь и архитектуру, желая, чтобы мои рисунки, не теряя в динамичности, оставались достоверными. Я сам стал постепенно становиться если не эрудитом, то, по крайней мере, знающим эпоху в её матерьяльных реалиях."
Еще небольшой отрывок из воспоминаний: "Евгений Львович Ланн - ещё одно чудо,которое я познал, работая над рисунками к "Дэвиду Копперфильду" Диккенса. За те годы,которые я проработал в издательстве "Academia", я исходил много лестниц, и богатых, устланных ковровыми дорожками, и кривых, с выщербленными ступеньками, ведущими на чердаки. Евгений Львович Ланн к тому времени переселился в роскошный дом, но антураж его кабинета полностью сохранил неповторимость его хозяина. Очень темные, почти чёрные обои с рельефным узором оттеняли старинное распятие из слоновой кости, гравюры Пиранези. Медные кресты раскольничьего толка. Книги, книги в темных переплетах, переплетах из свиной кожи, тисненных золотом, и просто сурово поблескивавшие корешками на бесчисленных полках. У Дживелегова книг было, может быть, гораздо больше, но чувствовалось, что к ним не прикасались годами. Здесь же книги ласкали. За огромным письменным столом не восседал, а скорее прятался(настолько низким и глубоким было кресло,в котором он сидел) человек с аскетическим лицом.(...) Мне так всегда тяжко демонстрировать в первый раз свою работу. Я почувствовал доброжелательность к молодому художнику и понимание его положения.
Пожалуй, никто так внимательно и заинтересованно, с такой увлеченностью не смотрел на мою работу. Двадцать семь больших сепий и двадцать пять рисунков пером.
Попыхивая сигаретой и уютно кутаясь в плед, он развивал перед молодым несмышленышем свою концепцию художественного перевода. "Меня современная школа перевода считает "буквалистом". Я не стремлюсь подыскать русский эквивалент английскому мрачноватому юмору. Это не значит, что я не чувствую несоответствия между русским и английским чувством юмора. Говорят,что читая мои переводы, никто не смеется, в то время как англичане будто бы заливаются смехом, читая своего Диккенса. Мне важно, чтобы читатель почувствовал, что англичанину может показаться смешным. Быть может, совсем не то,что нам... Издательство, для которого мы готовим новый перевод "Дэвида", делает поистине неслыханно большое культурное дело. Пусть его издания пока не по карману тем,для кого они предназначены, людям культуры и поиска. Пусть пока книжки осели в московских и ленинградских квартирах, где их никто не читает. Они пробудут там недолго. Настоящий читатель оценит и ваш, и мой труд. Что мне близко в ваших рисунках, это то,что, воплотив чрезвычайно ярко образы диккенсовских героев и показав их разное состояние, вы погрузили их в мир вещей, вещей разных, присущих именно данному месту, данному персонажу."
Бабель, "Одесские рассказы" которого я иллюстрировал еще в 1932 году, с удивлением спросил меня (возможно, деланным): "Почему они все у вас евреи? Я же общечеловеческий писатель," - произнес он своим неподражаемым одесским акцентом.
Письмо В.А.Милашевского:
Основные издания, оформленные и проиллюстрированные художником: