Экономика без рынка и излишков (1 часть эссе Пьера Кластра)
Общество против государства
Перевод эссе Пьера Кластра
Авторы перевода: Анастасия Новикова, Армен Арамян
Редакторы перевода: Георгий Тарасенко, Армен Арамян
Оригинал текста: Pierre Clastres. La société contre l'État. Les Éditions de Minuit, 2009. P. 161-186.
Публикация: 09/10/17
«Примитивные общества - это общества без государства». Это фактическое суждение, само по себе верное, на самом деле скрывает в себе суждение оценочное, позиция, лишающая нас возможности построить политическую антропологию по правилам строгой науки. В действительности же под этими словами подразумевается, что примитивные общества лишены [Здесь и далее курсив Пьера Кластра - Прим. пер.] чего-то такого (государства), что им, как и любому другому обществу (например, нашему) необходимо. Значит, эти общества неполноценны, они не являются настоящими обществами (они не цивилизованы), они наверняка страдают от своей обделённости (обделённости государством), которую им якобы хочется исправить, но тщетно. В хрониках путешественников или в работах исследователей с большей или меньшей прямотой говорится, что невозможно представить общество без государства, что государство есть судьба каждого общества. В таком ходе мыслей обнаруживается этноцентричная предвзятость, тем более крепкая, что чаще всего она остается бессознательной. Самые близкие ассоциации связаны если не с самыми известными, то с самыми знакомыми явлениями. На самом деле, каждый из нас разделяет уверенность в том, что общество поддерживает государство - эта уверенность живёт в нас, как вера в религиозном человеке. Как тогда понимать само существование примитивных обществ, если не как нечто, оставленное в стороне от универсального исторического процесса, как некий анахроничный пережиток, как выживший пример стадии развития, давно уже всеми пройденной? Здесь можно узнать другое лицо этноцентризма - убеждение, что у истории есть единое направление, что каждое общество обречено присоединиться к нашей истории и в ней пройти те этапы, которые ведут от дикости к цивилизации. «Все цивилизованные народы были дикими», - пишет Рейналь. [1] Но констатация очевидной эволюции никоим образом не может быть основанием для доктрины, которая, произвольно связывая состояние цивилизации (l'état de civilisation) с цивилизацией государства (la civilisation de l'État), обозначает последнюю как обязательную цель, предписанную каждому обществу. Тогда стоит спросить, что же задержало на месте эти последние из примитивных народов.
За современными формулировками, по сути, скрывается неизменный старый эволюционизм. Изощренно спрятанный в языке антропологии (но не в языке философии), он ставится на один уровень с категориями, которые претендуют на научную достоверность. Мы уже заметили, что почти всегда архаические общества определяются негативно, через отсутствие чего-либо: общества без государства, общества без письменности, общества без истории. Аналогичным образом возникает и определение этих обществ в экономическом плане: общества с «экономикой выживания». [2] Если тем самым хотят обозначить, что примитивные общества не знакомы с рыночной экономикой, куда уходят произведённые излишки, то таким определением совершенно ничего не добавляют, а лишь довольствуются открытием ещё одной «нехватки» и продолжают использовать наше общество как точку отсчета: эти общества без государства, без письменности, без истории - это также общества без рынка. Здравый смысл может возразить: зачем нужен рынок, если нет излишков? Так идея «экономики выживания» скрывает в себе имплицитное утверждение, что если примитивные общества не производят излишков, то это потому, что они неспособны это делать, поскольку всецело заняты добыванием того минимума, который необходим для выживания. Это проверенное временем и по-прежнему эффективное изображение нищеты дикарей. Чтобы объяснить неспособность примитивных обществ вырваться из застойной необходимости перебиваться изо дня в день, из постоянного отчуждения в поисках пропитания, мы обращаемся к их технологической отсталости.
Что же происходит в действительности? Если под техникой подразумевается совокупность методов, которыми люди обзавелись не для того, чтобы обеспечить абсолютное подчинение природы (это представляет ценность только для нашего мира и для его безумного картезианского проекта, экологические последствия которого мы едва начали измерять), а для того, чтобы научиться управлять естественной средой обитания, соответствующей их потребностям, тогда вовсе нельзя говорить о технической отсталости примитивных обществ. Они явно демонстрируют способность удовлетворения своих потребностей на том уровне, которым так гордится наше технологическое и индустриальное общество. Это значит, что каждой группе людей с определенными усилиями удаётся обеспечить минимальные условия, необходимые для господства над средой, которую эта группа занимает. На сегодняшний день неизвестно ни об одном обществе, которое не смогло бы совладать со средой, которую оно занимало (кроме случаев принуждения или внешнего насилия): общество либо исчезает, либо уходит с этой территории. В быте эскимосов или австралийцев поражает именно их богатство, воображение и изящество технических занятий, торжество изобретательности и эффективности, которые являют используемые этими народами инструменты. Впрочем, достаточно прогуляться по этнографическим музеям: точность изготовления орудий для повседневной жизни делает почти из каждого скромного инструмента произведение искусства. То есть в техническом аспекте не существует иерархии, нет ни высших, ни низших технологий; измерить технологическое оснащение можно только через его способность удовлетворять потребности общества в конкретной среде. С этой точки зрения вовсе не кажется, что примитивные общества якобы оказываются неспособны обеспечить себя инструментами для достижения своих целей. Конечно, скрытые возможности технического открытия в примитивных обществах проявляют себя со временем. Ничто не дано сразу, всегда приходится терпеливо наблюдать и исследовать, нужна долгая череда проб, ошибок, поражений и успехов. Историки первобытного общества учат нас, что людям эпохи палеолита потребовались тысячи лет, чтобы первые грубо сделанные рубила сменились восхитительными солютрейскими клинками. С другой стороны, известно также, что открытие сельского хозяйства в Америке и в Старом мире произошло почти одновременно. Нужно признать, американские индейцы здесь ни в чём не уступают европейцам: совсем наоборот - они выигрывают в способности ориентироваться в огромном разнообразии полезных растений.
Остановимся ненадолго на том роковом интересе, который пробудил в индейцах желание получить металлические инструменты. На самом деле, это напрямую связано с вопросом об экономике в примитивных обществах, но неочевидным образом. Считается, что эти общества якобы обречены на «экономику выживания» по причине их технологической отсталости. Этот довод не имеет ни логических оснований, ни фактических. Логических - потому что не существует абстрактной иерархии, с помощью которой можно было бы измерить уровни технологического развития: техническое оснащение одного общества нельзя прямо сравнивать с оснащением другого общества, и ни к чему сравнивать ружьё с аркой. Фактических - потому что археология, этнография, ботаника и другие науки легко доказывают «рентабельность» и эффективность древних технологий. Так, если примитивные общества основаны на натуральном хозяйстве, то это не из-за отсутствия технических умений. По-настоящему правильный вопрос должен быть поставлен так: экономика этих обществ - это действительно «экономика выживания»? Если попытаться прояснить это понятие, а не довольствоваться тем, чтобы под «экономикой выживания» понимать экономику без рынка и излишков (это было бы простым трюизмом, чистой констатацией различия), тогда получится, что это такой тип экономики, который позволяет обществу исключительно поддерживать свое существование; то есть что такое общество постоянно мобилизует все свои продуктивные силы, чтобы обеспечить своих членов тем минимумом, который необходим для выживания.
Здесь заключено стойкое предубеждение, которое парадоксальным образом соразмерно противоречащей ему и не менее распространённой идее о том, что дикарь ленив. Если в просторечии говорят «работать как негр», то в Южной Америке наоборот - «ленивый как индеец». Тогда надо выбирать одно из двух: или человек из примитивного (американского или другого) общества живёт при господстве экономики выживания и проводит большую часть своего времени в поисках пищи; или же он живёт не в рамках такой экономики и поэтому может позволить себе долгие часы досуга, которые проводит покуривая трубку в своём гамаке. Именно это резко поразило первых европейских наблюдателей в индейцах Бразилии. Велико же было их осуждение, когда они увидели, что полные сил здоровяки предпочитают наряжаться в перья, как женщины, и раскрашивать свое тело вместо того, чтобы истекать по́том в своих садах! Дикари совсем не знали, что нужно в поте лица своего есть хлеб! Это уже было чересчур, так продолжаться не могло: индейцев сразу же заставили работать, и они от этого погибли. Видимо, на самом деле, ещё с зари западной цивилизации ей указывают путь две аксиомы: первая утверждает, что жизнь настоящего общества разворачивается в оберегающей тени государства, а вторая формулирует категорический императив - работать необходимо.
Индейцы действительно совсем мало времени посвящали тому, что называют работой. И однако они не умирали от голода. Хроники того времени единодушно описывают прекрасную внешность взрослых индейцев, крепкое здоровье детей, изобилие и разнообразие продуктов питания. Таким образом, экономика выживания как тип хозяйства индейских племён никоим образом не предполагала отнимающего всё время мучительного поиска пищи. Значит, экономика выживания совместима со значительным сокращением времени, необходимого для продуктивных занятий. Возьмём южноамериканские племена земледельцев, например, Тупи-Гуарани, чья праздность так раздражала французов и португальцев. Экономическая жизнь этих индейцев была основана, главным образом, на сельском хозяйстве, кроме него - на охоте, рыболовстве и собирательстве. Один сад использовали от четырёх до шести лет подряд, после чего его покидали из-за истощения почвы или, что более вероятно, из-за трудноискоренимых сорняков. Основная часть работы мужской части племени состояла в обработке нужных земель с помощью каменного топора и огня. Эта задача, выполняемая в конце сезона дождей, мобилизовала мужчин на один или два месяца. Почти вся оставшаяся часть сельскохозяйственной работы - сажать, пропалывать, собирать урожай - в соответствии с половым разделением труда входила в обязанности женщин. Из этого следует забавный вывод: мужчины, то есть половина населения, работали примерно два месяца раз в четыре года! Что касается оставшегося времени, они его посвящали занятиям, которые воспринимались не как обязанность, а как удовольствие: охота, рыбалка, праздники и попойки; или, наконец, удовлетворение своей страстной тяги к войне.
Итак, этот массив впечатляющих качественных данных подтверждают недавние исследования более наглядного характера, которые заключаются в измерении времени, посвященного работе в обществах экономики выживания. Идёт ли речь об охотниках-кочевниках пустыни Калахари или об оседлых индейцах-земледельцах, полученные цифры показывают, что среднее количество отведённого на работу времени не превышает четырёх часов в день. Лизо [3], проведший несколько лет в племени индейцев Яномамо венесуэльской Амазонии, вычислил, что средняя продолжительность времени, которое взрослый человек ежедневно отводит на работу (на все её виды), едва превышает три часа. Мне не довелось провести аналогичные расчеты среди Гуаяки - охотников-кочевников парагвайских лесов - но можно с уверенностью сказать, что индейцы (мужчины и женщины) проводили по меньшей мере полдня в почти полной праздности, поскольку иногда (но не каждый день) они занимались охотой и собирательством примерно с 6 до 11 часов утра. Возможно, что похожие исследования, проведённые с учётом экологических различий в последних выживших примитивных обществах, привели бы к схожим результатам.
Всё это довольно далеко от того жалкого образа, который ассоциируется с идеей экономики выживания. Человек примитивного общества не только никоим образом не принуждён к этому якобы животному существованию в постоянном поиске средств для выживания; но более того - результат достигается за поразительно короткое время, потраченное на продуктивную деятельность. Это означает, что примитивные общества располагают всем необходимым временем, чтобы преумножить производство материальных благ, если они этого хотят. Тогда здравый смысл вопрошает: зачем людям из примитивных обществ работать и производить больше, когда три или четыре часа спокойной ежедневной активности достаточно, чтобы удовлетворить потребности их группы? На что им это? Для чего им накопленные таким образом излишки? В чём было бы их назначение? Люди работают свыше их потребностей только тогда, когда их к этому принуждают. И такая принуждающая сила определённо отсутствует в примитивном мире, отсутствие этой внешней силы даже определяет саму природу примитивных обществ. Можно описывать экономическую организацию таких обществ через понятие «экономики выживания» только если мы понимаем под этим не нужду, которая якобы происходит от нехватки, от немощности этого типа общества и его технологий; но напротив - отказ от ненужных излишков, намерение согласовывать продуктивную активность с удовлетворением потребностей. И не более того. К тому же, если быть ещё точнее, в примитивных обществах вообще-то бывают излишки: плодов выращенных растений (маниок, кукуруза, табак, хлопок и пр.) всегда больше, чем необходимо группе, т. к. это добавочное производство, разумеется, включено в нормальное время работы. Этот избыток, полученный без прибавочного труда, потребляется и тратится в чисто политических целях - во время праздников, визитов чужаков и т. д.
Преимущество металлического топора перед каменным слишком очевидно, чтобы на нём останавливаться: за одинаковое время первым можно срубить, наверное, в десять раз больше, чем вторым, либо же выполнить одну и ту же работу в десять раз быстрее. И когда индейцы открыли продуктивное превосходство топоров белых людей, они захотели получить их не для того, чтобы производить больше за то же количество времени, а чтобы производить столько же в десять раз быстрее. Произошло же всё ровным счётом наоборот, потому что вместе с металлическими топорами в примитивный мир индейцев пришли насилие и власть, которые привезли с собой на континент цивилизованные первооткрыватели.
Как пишет Лизо по поводу племени Яномамо, примитивные общества - это общества отказа от работы: «Презрение Яномамо к работе и их равнодушие к автономному технологическому прогрессу бесспорно» [4]. Это справедливо и ярко выразил М. Салинз [5]: примитивные общества - это первые общества досуга и изобилия.
Если проект организации экономической антропологии примитивных обществ как автономной дисциплины имеет смысл, то он не может пройти только благодаря простому описанию экономической жизни этих обществ: мы остаёмся в рамках дескриптивной этнологии, в описании неавтономных параметров примитивной социальной жизни. Скорее только когда это явление «тотального социального факта» выступает как автономная сфера, тогда и становится оправданным понятие экономической антропологии, то есть когда стремление к накоплению заменяет стремление к досугу; буквально, когда упомянутая выше внешняя принудительная сила заявляет о своем присутствии в социальном теле.
Эта сила, без которой дикари бы никогда не отказались от праздности, сила, которая уничтожает общество в той мере, в которой оно является примитивным - это сила подчинения; это способность принуждать, политическая власть. Антропология здесь перестаёт быть экономической, она, в некотором смысле, теряет свой объект в тот момент, когда думает, что схватила его, и экономика становится политэкономией.
Для человека примитивного общества производительная активность ограничена его потребностями, при условии, что речь идёт главным образом об энергетической потребности: продуктивность сведена к восстановлению запаса потраченной энергии. Другими словами, жизнь как природный порядок (исключая производство благ, которые потребляются по праздничным случаям) определяет то количество времени, которое нужно потратить на восстановление энергии. Это значит, что, как только удовлетворена глобальная потребность в энергии, ничто не может побудить примитивное общество производить больше, то есть отчуждать своё время, работая без цели, когда это время можно потратить на отдых, на игру, войну или праздник. При каких условиях такое отношение примитивного человека к производительной активности может измениться? При каких условиях эта активность выбирает себе цель иную, чем удовлетворение потребности в энергии? Именно здесь нужно поставить вопрос происхождения труда как труда отчуждённого.
В примитивном обществе, эгалитарном по своей сути, люди - хозяева своей деятельности и того, как происходит обмен её продуктами: они работают только для самих себя, несмотря на то, что отношения человека и продукта его деятельности опосредованы законами обмена. Когда производительная активность отклоняется от своей первоначальной цели, когда вместо того, чтобы производить только для самого себя, примитивный человек производит также и для других, без обмена и без взаимности, всё переворачивается вверх дном. Когда эгалитарное правило обмена перестаёт служить основой «гражданского кодекса» общества, когда производительная активность нацелена на удовлетворение потребностей других людей, когда меновое правило сменяется страхом долга - именно тогда уже можно говорить о труде. Именно здесь возникает разница между дикарём Амазонии и индейцем империи инков. В целом, первый производит, чтобы жить, в то время как второй работает, чтобы позволить жить другим - тем, кто не работает, хозяевам, которые говорят ему: «Нужно заплатить за то, что ты нам должен, нужно вечно возвращать свой долг».
Когда в примитивном обществе экономика устанавливается как автономное и строго определённое поле деятельности, когда производительная активность воплощается в отчужденном труде, подсчитанном и зафиксированном теми, кто насладится его плодами - тогда общество разделяется на правителей и слуг, на хозяев и подчинённых. В этот момент оно перестает избавлять себя от того, что обернётся его гибелью - от власти и почтения к власти. Главное разделение общества, порождающее все остальные разделения, без сомнения, включая и разделение труда, - это новые вертикальные отношения между основой и верхушкой, это большой политический разрыв между наделёнными властью, будь она военной или религиозной, и теми, кто подчинён этой власти. Политические отношения власти предшествуют и предопределяют экономические отношения эксплуатации. Отчуждение является политическим и только потом становится экономическим; власть возникает раньше труда; экономика - это ответвление от политики; появление государства предопределяет возникновение классов.
Незавершённость, неполнота, недостаток - конечно, не здесь стоит искать определение природы примитивных обществ. Скорее, её можно представить через позитивные термины преимущества, господства над естественной средой обитания, совершенства социального устройства, свободного отказа от того, что может изменить его, испортить или разложить. Нужно полностью понимать: примитивные общества - не отставшие в развитии эмбрионы позднейших обществ, не социальные тела, «нормальное» развитие которых было прервано какой-то странной болезнью, они не находятся на той исходной точке исторической логики, которая приведёт к каким-то образом уже заранее известному результату, который в действительности оказывается репрезентацией нашей собственной социальной системы. (Если история подчинена такой логике, как вообще возможно, что примитивные общества до сих пор существуют?) В плане экономической жизни всё это проявляется в отказе примитивных обществ позволить труду и производству их поглотить, в решении ограничить запасы продовольствия социально-политическими потребностями, в присущей им невозможности конкуренции - зачем понадобилось бы в примитивном обществе быть богатым среди бедных? - одним словом, в имплицитном запрете на неравенство.
Почему в примитивном обществе экономика отделена от политики? Как видно, это объясняется тем, что экономика здесь существует не автономно. Можно сказать, что в этом смысле примитивные общества - это общества без экономики по причине отказа от экономики. Но нужно ли тогда определять политическую сущность этих обществ через «отсутствие»? Нужно ли считать, что, поскольку речь идёт об обществах «без закона и без короля», то в них отсутствует сфера политического? И не попадаем ли мы в таком случае в типичную ловушку этноцентризма, для которого «недостаток» накладывает отпечаток на все сферы отличных обществ?
Давайте поставим вопрос о политическом измерении в примитивных обществах. Речь идёт не просто об «интересной» проблеме, о теме, оставленной для размышлений исключительно специалистов, так как этнология тут раскрывает свой потенциал общей теории истории и общества, которую только предстоит создать. Крайнее разнообразие типов социальной организации, изобилие не похожих друг на друга обществ тем не менее не лишает нас возможности обнаруживать порядок среди беспорядка, упрощать это бесконечное многообразие различий. Эти упрощения могут быть масштабными, поскольку история даёт нам только два типа обществ, несводимых друг к другу, два макро-класса, каждый из которых отсылает к обществам, которые, несмотря на их различия, имеют что-то фундаментально общее. С одной стороны, есть примитивные общества, или общества без государства, и, с другой стороны, есть общества с государством. Это наличие или отсутствие государственного образования (способного принимать различные формы), которое предписывает каждому обществу его логическое место, которое проводит черту непреодолимого разрыва между двумя типами обществ. Появление государства повлекло за собой огромное типологическое разделение между дикарями и цивилизованными людьми; оно предписало неизгладимый разрыв, который меняет решительно всё, поскольку Время становится Историей. В движении истории часто (и справедливо) выделяют два решающих процесса ускорения ритма. Движущей силой первого было то, что называют неолитической революцией (приручение животных, сельское хозяйство, открытие ткацкого и гончарного ремёсел, последующий за этим переход на оседлый образ жизни групп людей и т. д.). Мы ещё живём во время всё более и более ускоряющегося второго процесса - индустриальной революции XIX века.
Нет никаких сомнений, что неолитический разрыв радикально изменил материальные условия существования людей прежнего палеолитического периода. Но была ли эта трансформация достаточно фундаментальной, чтобы предельно глубоко повлиять на сущность обществ? Можно ли говорить о различном функционировании социальных систем в зависимости от того, являются ли они пренеолитическими или постнеолитическими? Этнографические данные указывают скорее на обратное. Переход от кочевого образа жизни к оседлому - это скорее всего самое важное последствие неолитической революции, поскольку благодаря стабильной концентрации населения этот переход позволил сформироваться населённым пунктам, и более того - государственным механизмам. Но этот тезис содержит предпосылку, что любое технико-культурное «явление», лишённое сельского хозяйства, обязательно обречено на кочевничество. Эта предпосылка некорректна с этнографической точки зрения: экономика охоты, рыболовства и собирательства не требует обязательного кочевого образа жизни. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры в Америке и не только, подтверждающие, что отсутствие сельского хозяйства совместимо с оседлым образом жизни. Это позволяет предположить, что если некоторые народы не осваивали сельское хозяйство, когда это позволяли экологические условия их обитания, то это связано не с их некомпетентностью, технологической «отсталостью» или культурной ущербностью, а просто с тем, что они в этом не нуждались.
История Америки после Колумба показывает пример групп оседлых земледельцев, которые под влиянием технологической революции (освоение лошади и, к тому же, огнестрельного оружия) решили отказаться от сельского хозяйства, чтобы всецело посвятить себя охоте, эффективность которой была преумножена десятикратной мобильностью, возникшей благодаря использованию лошадей. С освоением верховой езды племена Великих равнин Северной Америки и Гран-Чако в Южной Америке сделали свои перемещения более активными и дальними - но это описание уже довольно далеко от того типа кочевничества, к которому относят группы охотников-собирателей (как Гуаяки из Парагвая), в этом случае уход от сельского хозяйства не выразился для рассматриваемых групп ни в демографическом рассеянии, ни в трансформации предшествующей социальной организации.
О чём говорят этот переход многочисленных обществ от охоты к сельскому хозяйству и обратное движение некоторых других обществ, от сельского хозяйства к охоте? О том, что, видимо, эти переходы произошли, ничего не изменив в природе общества; что, когда меняются только условия материального существования, оно остаётся верным самому себе; что неолитическая революция, если она значительно изменила (и, наверное, облегчила) материальную жизнь прежних групп людей, не вызвала автоматический переворот социального порядка. Другими словами, когда речь идёт о примитивных обществах, изменение на том уровне, который марксизм называет экономическим базисом, вовсе не обязательно отражается в изменениях в политической надстройке, потому что, как кажется, она не зависит от материального базиса. Американский континент ясно иллюстрирует эту взаимную автономию экономики и общества. Группы охотников-собирателей-рыболовов, кочевые или нет, показывают те же социо-политические особенности, что и их соседи, оседлые земледельцы: разные «базисы», идентичные «надстройки». Напротив, общества Мезоамерики - общества с империями, с государством - зависели от сельского хозяйства, которое, с точки зрения его технического уровня, было очень похожим на сельское хозяйство «диких» племён тропического леса: идентичные «базисы», разные «надстройки», потому что в одном случае речь идёт о безгосударственных обществах, в другом - о полноценных государствах.
Таким образом, решающим становится именно политический разрыв, а не экономические изменения. Настоящая революция в прото-истории человечества - это не неолитическая революция, потому что она оставила прежнюю организацию общества в нетронутом состоянии, а политическая революция, загадочное, необратимое, смертельное для примитивных обществ явление, которое знакомо нам под именем государства. И если нам хочется сохранить марксистские термины базиса и надстройки, тогда, наверное, придётся признать, что базис - это политическая сфера, а надстройка - экономическая. Единственный глубинный структурный переворот, который был способен трансформировать примитивное общество, попутно его разрушая - тот, что был вызван внутренними процессами или извне, тот, чьё отсутствие само по себе определяет примитивное общество, иерархическую власть, властные отношения, подчинение людей - короче говоря, государство. Напрасно было бы искать его происхождение в гипотетических модификациях производственных отношений в примитивном обществе, модификациях, которые, понемногу разделяя общество на бедных и богатых, угнетателей и угнетённых, автоматически привели бы к учреждению органа осуществления власти первых над вторыми, к появлению государства.
(продолжение следует)
Перевод эссе Пьера Кластра
Авторы перевода: Анастасия Новикова, Армен Арамян
Редакторы перевода: Георгий Тарасенко, Армен Арамян
Оригинал текста: Pierre Clastres. La société contre l'État. Les Éditions de Minuit, 2009. P. 161-186.
Публикация: 09/10/17
«Примитивные общества - это общества без государства». Это фактическое суждение, само по себе верное, на самом деле скрывает в себе суждение оценочное, позиция, лишающая нас возможности построить политическую антропологию по правилам строгой науки. В действительности же под этими словами подразумевается, что примитивные общества лишены [Здесь и далее курсив Пьера Кластра - Прим. пер.] чего-то такого (государства), что им, как и любому другому обществу (например, нашему) необходимо. Значит, эти общества неполноценны, они не являются настоящими обществами (они не цивилизованы), они наверняка страдают от своей обделённости (обделённости государством), которую им якобы хочется исправить, но тщетно. В хрониках путешественников или в работах исследователей с большей или меньшей прямотой говорится, что невозможно представить общество без государства, что государство есть судьба каждого общества. В таком ходе мыслей обнаруживается этноцентричная предвзятость, тем более крепкая, что чаще всего она остается бессознательной. Самые близкие ассоциации связаны если не с самыми известными, то с самыми знакомыми явлениями. На самом деле, каждый из нас разделяет уверенность в том, что общество поддерживает государство - эта уверенность живёт в нас, как вера в религиозном человеке. Как тогда понимать само существование примитивных обществ, если не как нечто, оставленное в стороне от универсального исторического процесса, как некий анахроничный пережиток, как выживший пример стадии развития, давно уже всеми пройденной? Здесь можно узнать другое лицо этноцентризма - убеждение, что у истории есть единое направление, что каждое общество обречено присоединиться к нашей истории и в ней пройти те этапы, которые ведут от дикости к цивилизации. «Все цивилизованные народы были дикими», - пишет Рейналь. [1] Но констатация очевидной эволюции никоим образом не может быть основанием для доктрины, которая, произвольно связывая состояние цивилизации (l'état de civilisation) с цивилизацией государства (la civilisation de l'État), обозначает последнюю как обязательную цель, предписанную каждому обществу. Тогда стоит спросить, что же задержало на месте эти последние из примитивных народов.
За современными формулировками, по сути, скрывается неизменный старый эволюционизм. Изощренно спрятанный в языке антропологии (но не в языке философии), он ставится на один уровень с категориями, которые претендуют на научную достоверность. Мы уже заметили, что почти всегда архаические общества определяются негативно, через отсутствие чего-либо: общества без государства, общества без письменности, общества без истории. Аналогичным образом возникает и определение этих обществ в экономическом плане: общества с «экономикой выживания». [2] Если тем самым хотят обозначить, что примитивные общества не знакомы с рыночной экономикой, куда уходят произведённые излишки, то таким определением совершенно ничего не добавляют, а лишь довольствуются открытием ещё одной «нехватки» и продолжают использовать наше общество как точку отсчета: эти общества без государства, без письменности, без истории - это также общества без рынка. Здравый смысл может возразить: зачем нужен рынок, если нет излишков? Так идея «экономики выживания» скрывает в себе имплицитное утверждение, что если примитивные общества не производят излишков, то это потому, что они неспособны это делать, поскольку всецело заняты добыванием того минимума, который необходим для выживания. Это проверенное временем и по-прежнему эффективное изображение нищеты дикарей. Чтобы объяснить неспособность примитивных обществ вырваться из застойной необходимости перебиваться изо дня в день, из постоянного отчуждения в поисках пропитания, мы обращаемся к их технологической отсталости.
Что же происходит в действительности? Если под техникой подразумевается совокупность методов, которыми люди обзавелись не для того, чтобы обеспечить абсолютное подчинение природы (это представляет ценность только для нашего мира и для его безумного картезианского проекта, экологические последствия которого мы едва начали измерять), а для того, чтобы научиться управлять естественной средой обитания, соответствующей их потребностям, тогда вовсе нельзя говорить о технической отсталости примитивных обществ. Они явно демонстрируют способность удовлетворения своих потребностей на том уровне, которым так гордится наше технологическое и индустриальное общество. Это значит, что каждой группе людей с определенными усилиями удаётся обеспечить минимальные условия, необходимые для господства над средой, которую эта группа занимает. На сегодняшний день неизвестно ни об одном обществе, которое не смогло бы совладать со средой, которую оно занимало (кроме случаев принуждения или внешнего насилия): общество либо исчезает, либо уходит с этой территории. В быте эскимосов или австралийцев поражает именно их богатство, воображение и изящество технических занятий, торжество изобретательности и эффективности, которые являют используемые этими народами инструменты. Впрочем, достаточно прогуляться по этнографическим музеям: точность изготовления орудий для повседневной жизни делает почти из каждого скромного инструмента произведение искусства. То есть в техническом аспекте не существует иерархии, нет ни высших, ни низших технологий; измерить технологическое оснащение можно только через его способность удовлетворять потребности общества в конкретной среде. С этой точки зрения вовсе не кажется, что примитивные общества якобы оказываются неспособны обеспечить себя инструментами для достижения своих целей. Конечно, скрытые возможности технического открытия в примитивных обществах проявляют себя со временем. Ничто не дано сразу, всегда приходится терпеливо наблюдать и исследовать, нужна долгая череда проб, ошибок, поражений и успехов. Историки первобытного общества учат нас, что людям эпохи палеолита потребовались тысячи лет, чтобы первые грубо сделанные рубила сменились восхитительными солютрейскими клинками. С другой стороны, известно также, что открытие сельского хозяйства в Америке и в Старом мире произошло почти одновременно. Нужно признать, американские индейцы здесь ни в чём не уступают европейцам: совсем наоборот - они выигрывают в способности ориентироваться в огромном разнообразии полезных растений.
Остановимся ненадолго на том роковом интересе, который пробудил в индейцах желание получить металлические инструменты. На самом деле, это напрямую связано с вопросом об экономике в примитивных обществах, но неочевидным образом. Считается, что эти общества якобы обречены на «экономику выживания» по причине их технологической отсталости. Этот довод не имеет ни логических оснований, ни фактических. Логических - потому что не существует абстрактной иерархии, с помощью которой можно было бы измерить уровни технологического развития: техническое оснащение одного общества нельзя прямо сравнивать с оснащением другого общества, и ни к чему сравнивать ружьё с аркой. Фактических - потому что археология, этнография, ботаника и другие науки легко доказывают «рентабельность» и эффективность древних технологий. Так, если примитивные общества основаны на натуральном хозяйстве, то это не из-за отсутствия технических умений. По-настоящему правильный вопрос должен быть поставлен так: экономика этих обществ - это действительно «экономика выживания»? Если попытаться прояснить это понятие, а не довольствоваться тем, чтобы под «экономикой выживания» понимать экономику без рынка и излишков (это было бы простым трюизмом, чистой констатацией различия), тогда получится, что это такой тип экономики, который позволяет обществу исключительно поддерживать свое существование; то есть что такое общество постоянно мобилизует все свои продуктивные силы, чтобы обеспечить своих членов тем минимумом, который необходим для выживания.
Здесь заключено стойкое предубеждение, которое парадоксальным образом соразмерно противоречащей ему и не менее распространённой идее о том, что дикарь ленив. Если в просторечии говорят «работать как негр», то в Южной Америке наоборот - «ленивый как индеец». Тогда надо выбирать одно из двух: или человек из примитивного (американского или другого) общества живёт при господстве экономики выживания и проводит большую часть своего времени в поисках пищи; или же он живёт не в рамках такой экономики и поэтому может позволить себе долгие часы досуга, которые проводит покуривая трубку в своём гамаке. Именно это резко поразило первых европейских наблюдателей в индейцах Бразилии. Велико же было их осуждение, когда они увидели, что полные сил здоровяки предпочитают наряжаться в перья, как женщины, и раскрашивать свое тело вместо того, чтобы истекать по́том в своих садах! Дикари совсем не знали, что нужно в поте лица своего есть хлеб! Это уже было чересчур, так продолжаться не могло: индейцев сразу же заставили работать, и они от этого погибли. Видимо, на самом деле, ещё с зари западной цивилизации ей указывают путь две аксиомы: первая утверждает, что жизнь настоящего общества разворачивается в оберегающей тени государства, а вторая формулирует категорический императив - работать необходимо.
Индейцы действительно совсем мало времени посвящали тому, что называют работой. И однако они не умирали от голода. Хроники того времени единодушно описывают прекрасную внешность взрослых индейцев, крепкое здоровье детей, изобилие и разнообразие продуктов питания. Таким образом, экономика выживания как тип хозяйства индейских племён никоим образом не предполагала отнимающего всё время мучительного поиска пищи. Значит, экономика выживания совместима со значительным сокращением времени, необходимого для продуктивных занятий. Возьмём южноамериканские племена земледельцев, например, Тупи-Гуарани, чья праздность так раздражала французов и португальцев. Экономическая жизнь этих индейцев была основана, главным образом, на сельском хозяйстве, кроме него - на охоте, рыболовстве и собирательстве. Один сад использовали от четырёх до шести лет подряд, после чего его покидали из-за истощения почвы или, что более вероятно, из-за трудноискоренимых сорняков. Основная часть работы мужской части племени состояла в обработке нужных земель с помощью каменного топора и огня. Эта задача, выполняемая в конце сезона дождей, мобилизовала мужчин на один или два месяца. Почти вся оставшаяся часть сельскохозяйственной работы - сажать, пропалывать, собирать урожай - в соответствии с половым разделением труда входила в обязанности женщин. Из этого следует забавный вывод: мужчины, то есть половина населения, работали примерно два месяца раз в четыре года! Что касается оставшегося времени, они его посвящали занятиям, которые воспринимались не как обязанность, а как удовольствие: охота, рыбалка, праздники и попойки; или, наконец, удовлетворение своей страстной тяги к войне.
Итак, этот массив впечатляющих качественных данных подтверждают недавние исследования более наглядного характера, которые заключаются в измерении времени, посвященного работе в обществах экономики выживания. Идёт ли речь об охотниках-кочевниках пустыни Калахари или об оседлых индейцах-земледельцах, полученные цифры показывают, что среднее количество отведённого на работу времени не превышает четырёх часов в день. Лизо [3], проведший несколько лет в племени индейцев Яномамо венесуэльской Амазонии, вычислил, что средняя продолжительность времени, которое взрослый человек ежедневно отводит на работу (на все её виды), едва превышает три часа. Мне не довелось провести аналогичные расчеты среди Гуаяки - охотников-кочевников парагвайских лесов - но можно с уверенностью сказать, что индейцы (мужчины и женщины) проводили по меньшей мере полдня в почти полной праздности, поскольку иногда (но не каждый день) они занимались охотой и собирательством примерно с 6 до 11 часов утра. Возможно, что похожие исследования, проведённые с учётом экологических различий в последних выживших примитивных обществах, привели бы к схожим результатам.
Всё это довольно далеко от того жалкого образа, который ассоциируется с идеей экономики выживания. Человек примитивного общества не только никоим образом не принуждён к этому якобы животному существованию в постоянном поиске средств для выживания; но более того - результат достигается за поразительно короткое время, потраченное на продуктивную деятельность. Это означает, что примитивные общества располагают всем необходимым временем, чтобы преумножить производство материальных благ, если они этого хотят. Тогда здравый смысл вопрошает: зачем людям из примитивных обществ работать и производить больше, когда три или четыре часа спокойной ежедневной активности достаточно, чтобы удовлетворить потребности их группы? На что им это? Для чего им накопленные таким образом излишки? В чём было бы их назначение? Люди работают свыше их потребностей только тогда, когда их к этому принуждают. И такая принуждающая сила определённо отсутствует в примитивном мире, отсутствие этой внешней силы даже определяет саму природу примитивных обществ. Можно описывать экономическую организацию таких обществ через понятие «экономики выживания» только если мы понимаем под этим не нужду, которая якобы происходит от нехватки, от немощности этого типа общества и его технологий; но напротив - отказ от ненужных излишков, намерение согласовывать продуктивную активность с удовлетворением потребностей. И не более того. К тому же, если быть ещё точнее, в примитивных обществах вообще-то бывают излишки: плодов выращенных растений (маниок, кукуруза, табак, хлопок и пр.) всегда больше, чем необходимо группе, т. к. это добавочное производство, разумеется, включено в нормальное время работы. Этот избыток, полученный без прибавочного труда, потребляется и тратится в чисто политических целях - во время праздников, визитов чужаков и т. д.
Преимущество металлического топора перед каменным слишком очевидно, чтобы на нём останавливаться: за одинаковое время первым можно срубить, наверное, в десять раз больше, чем вторым, либо же выполнить одну и ту же работу в десять раз быстрее. И когда индейцы открыли продуктивное превосходство топоров белых людей, они захотели получить их не для того, чтобы производить больше за то же количество времени, а чтобы производить столько же в десять раз быстрее. Произошло же всё ровным счётом наоборот, потому что вместе с металлическими топорами в примитивный мир индейцев пришли насилие и власть, которые привезли с собой на континент цивилизованные первооткрыватели.
Как пишет Лизо по поводу племени Яномамо, примитивные общества - это общества отказа от работы: «Презрение Яномамо к работе и их равнодушие к автономному технологическому прогрессу бесспорно» [4]. Это справедливо и ярко выразил М. Салинз [5]: примитивные общества - это первые общества досуга и изобилия.
Если проект организации экономической антропологии примитивных обществ как автономной дисциплины имеет смысл, то он не может пройти только благодаря простому описанию экономической жизни этих обществ: мы остаёмся в рамках дескриптивной этнологии, в описании неавтономных параметров примитивной социальной жизни. Скорее только когда это явление «тотального социального факта» выступает как автономная сфера, тогда и становится оправданным понятие экономической антропологии, то есть когда стремление к накоплению заменяет стремление к досугу; буквально, когда упомянутая выше внешняя принудительная сила заявляет о своем присутствии в социальном теле.
Эта сила, без которой дикари бы никогда не отказались от праздности, сила, которая уничтожает общество в той мере, в которой оно является примитивным - это сила подчинения; это способность принуждать, политическая власть. Антропология здесь перестаёт быть экономической, она, в некотором смысле, теряет свой объект в тот момент, когда думает, что схватила его, и экономика становится политэкономией.
Для человека примитивного общества производительная активность ограничена его потребностями, при условии, что речь идёт главным образом об энергетической потребности: продуктивность сведена к восстановлению запаса потраченной энергии. Другими словами, жизнь как природный порядок (исключая производство благ, которые потребляются по праздничным случаям) определяет то количество времени, которое нужно потратить на восстановление энергии. Это значит, что, как только удовлетворена глобальная потребность в энергии, ничто не может побудить примитивное общество производить больше, то есть отчуждать своё время, работая без цели, когда это время можно потратить на отдых, на игру, войну или праздник. При каких условиях такое отношение примитивного человека к производительной активности может измениться? При каких условиях эта активность выбирает себе цель иную, чем удовлетворение потребности в энергии? Именно здесь нужно поставить вопрос происхождения труда как труда отчуждённого.
В примитивном обществе, эгалитарном по своей сути, люди - хозяева своей деятельности и того, как происходит обмен её продуктами: они работают только для самих себя, несмотря на то, что отношения человека и продукта его деятельности опосредованы законами обмена. Когда производительная активность отклоняется от своей первоначальной цели, когда вместо того, чтобы производить только для самого себя, примитивный человек производит также и для других, без обмена и без взаимности, всё переворачивается вверх дном. Когда эгалитарное правило обмена перестаёт служить основой «гражданского кодекса» общества, когда производительная активность нацелена на удовлетворение потребностей других людей, когда меновое правило сменяется страхом долга - именно тогда уже можно говорить о труде. Именно здесь возникает разница между дикарём Амазонии и индейцем империи инков. В целом, первый производит, чтобы жить, в то время как второй работает, чтобы позволить жить другим - тем, кто не работает, хозяевам, которые говорят ему: «Нужно заплатить за то, что ты нам должен, нужно вечно возвращать свой долг».
Когда в примитивном обществе экономика устанавливается как автономное и строго определённое поле деятельности, когда производительная активность воплощается в отчужденном труде, подсчитанном и зафиксированном теми, кто насладится его плодами - тогда общество разделяется на правителей и слуг, на хозяев и подчинённых. В этот момент оно перестает избавлять себя от того, что обернётся его гибелью - от власти и почтения к власти. Главное разделение общества, порождающее все остальные разделения, без сомнения, включая и разделение труда, - это новые вертикальные отношения между основой и верхушкой, это большой политический разрыв между наделёнными властью, будь она военной или религиозной, и теми, кто подчинён этой власти. Политические отношения власти предшествуют и предопределяют экономические отношения эксплуатации. Отчуждение является политическим и только потом становится экономическим; власть возникает раньше труда; экономика - это ответвление от политики; появление государства предопределяет возникновение классов.
Незавершённость, неполнота, недостаток - конечно, не здесь стоит искать определение природы примитивных обществ. Скорее, её можно представить через позитивные термины преимущества, господства над естественной средой обитания, совершенства социального устройства, свободного отказа от того, что может изменить его, испортить или разложить. Нужно полностью понимать: примитивные общества - не отставшие в развитии эмбрионы позднейших обществ, не социальные тела, «нормальное» развитие которых было прервано какой-то странной болезнью, они не находятся на той исходной точке исторической логики, которая приведёт к каким-то образом уже заранее известному результату, который в действительности оказывается репрезентацией нашей собственной социальной системы. (Если история подчинена такой логике, как вообще возможно, что примитивные общества до сих пор существуют?) В плане экономической жизни всё это проявляется в отказе примитивных обществ позволить труду и производству их поглотить, в решении ограничить запасы продовольствия социально-политическими потребностями, в присущей им невозможности конкуренции - зачем понадобилось бы в примитивном обществе быть богатым среди бедных? - одним словом, в имплицитном запрете на неравенство.
Почему в примитивном обществе экономика отделена от политики? Как видно, это объясняется тем, что экономика здесь существует не автономно. Можно сказать, что в этом смысле примитивные общества - это общества без экономики по причине отказа от экономики. Но нужно ли тогда определять политическую сущность этих обществ через «отсутствие»? Нужно ли считать, что, поскольку речь идёт об обществах «без закона и без короля», то в них отсутствует сфера политического? И не попадаем ли мы в таком случае в типичную ловушку этноцентризма, для которого «недостаток» накладывает отпечаток на все сферы отличных обществ?
Давайте поставим вопрос о политическом измерении в примитивных обществах. Речь идёт не просто об «интересной» проблеме, о теме, оставленной для размышлений исключительно специалистов, так как этнология тут раскрывает свой потенциал общей теории истории и общества, которую только предстоит создать. Крайнее разнообразие типов социальной организации, изобилие не похожих друг на друга обществ тем не менее не лишает нас возможности обнаруживать порядок среди беспорядка, упрощать это бесконечное многообразие различий. Эти упрощения могут быть масштабными, поскольку история даёт нам только два типа обществ, несводимых друг к другу, два макро-класса, каждый из которых отсылает к обществам, которые, несмотря на их различия, имеют что-то фундаментально общее. С одной стороны, есть примитивные общества, или общества без государства, и, с другой стороны, есть общества с государством. Это наличие или отсутствие государственного образования (способного принимать различные формы), которое предписывает каждому обществу его логическое место, которое проводит черту непреодолимого разрыва между двумя типами обществ. Появление государства повлекло за собой огромное типологическое разделение между дикарями и цивилизованными людьми; оно предписало неизгладимый разрыв, который меняет решительно всё, поскольку Время становится Историей. В движении истории часто (и справедливо) выделяют два решающих процесса ускорения ритма. Движущей силой первого было то, что называют неолитической революцией (приручение животных, сельское хозяйство, открытие ткацкого и гончарного ремёсел, последующий за этим переход на оседлый образ жизни групп людей и т. д.). Мы ещё живём во время всё более и более ускоряющегося второго процесса - индустриальной революции XIX века.
Нет никаких сомнений, что неолитический разрыв радикально изменил материальные условия существования людей прежнего палеолитического периода. Но была ли эта трансформация достаточно фундаментальной, чтобы предельно глубоко повлиять на сущность обществ? Можно ли говорить о различном функционировании социальных систем в зависимости от того, являются ли они пренеолитическими или постнеолитическими? Этнографические данные указывают скорее на обратное. Переход от кочевого образа жизни к оседлому - это скорее всего самое важное последствие неолитической революции, поскольку благодаря стабильной концентрации населения этот переход позволил сформироваться населённым пунктам, и более того - государственным механизмам. Но этот тезис содержит предпосылку, что любое технико-культурное «явление», лишённое сельского хозяйства, обязательно обречено на кочевничество. Эта предпосылка некорректна с этнографической точки зрения: экономика охоты, рыболовства и собирательства не требует обязательного кочевого образа жизни. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры в Америке и не только, подтверждающие, что отсутствие сельского хозяйства совместимо с оседлым образом жизни. Это позволяет предположить, что если некоторые народы не осваивали сельское хозяйство, когда это позволяли экологические условия их обитания, то это связано не с их некомпетентностью, технологической «отсталостью» или культурной ущербностью, а просто с тем, что они в этом не нуждались.
История Америки после Колумба показывает пример групп оседлых земледельцев, которые под влиянием технологической революции (освоение лошади и, к тому же, огнестрельного оружия) решили отказаться от сельского хозяйства, чтобы всецело посвятить себя охоте, эффективность которой была преумножена десятикратной мобильностью, возникшей благодаря использованию лошадей. С освоением верховой езды племена Великих равнин Северной Америки и Гран-Чако в Южной Америке сделали свои перемещения более активными и дальними - но это описание уже довольно далеко от того типа кочевничества, к которому относят группы охотников-собирателей (как Гуаяки из Парагвая), в этом случае уход от сельского хозяйства не выразился для рассматриваемых групп ни в демографическом рассеянии, ни в трансформации предшествующей социальной организации.
О чём говорят этот переход многочисленных обществ от охоты к сельскому хозяйству и обратное движение некоторых других обществ, от сельского хозяйства к охоте? О том, что, видимо, эти переходы произошли, ничего не изменив в природе общества; что, когда меняются только условия материального существования, оно остаётся верным самому себе; что неолитическая революция, если она значительно изменила (и, наверное, облегчила) материальную жизнь прежних групп людей, не вызвала автоматический переворот социального порядка. Другими словами, когда речь идёт о примитивных обществах, изменение на том уровне, который марксизм называет экономическим базисом, вовсе не обязательно отражается в изменениях в политической надстройке, потому что, как кажется, она не зависит от материального базиса. Американский континент ясно иллюстрирует эту взаимную автономию экономики и общества. Группы охотников-собирателей-рыболовов, кочевые или нет, показывают те же социо-политические особенности, что и их соседи, оседлые земледельцы: разные «базисы», идентичные «надстройки». Напротив, общества Мезоамерики - общества с империями, с государством - зависели от сельского хозяйства, которое, с точки зрения его технического уровня, было очень похожим на сельское хозяйство «диких» племён тропического леса: идентичные «базисы», разные «надстройки», потому что в одном случае речь идёт о безгосударственных обществах, в другом - о полноценных государствах.
Таким образом, решающим становится именно политический разрыв, а не экономические изменения. Настоящая революция в прото-истории человечества - это не неолитическая революция, потому что она оставила прежнюю организацию общества в нетронутом состоянии, а политическая революция, загадочное, необратимое, смертельное для примитивных обществ явление, которое знакомо нам под именем государства. И если нам хочется сохранить марксистские термины базиса и надстройки, тогда, наверное, придётся признать, что базис - это политическая сфера, а надстройка - экономическая. Единственный глубинный структурный переворот, который был способен трансформировать примитивное общество, попутно его разрушая - тот, что был вызван внутренними процессами или извне, тот, чьё отсутствие само по себе определяет примитивное общество, иерархическую власть, властные отношения, подчинение людей - короче говоря, государство. Напрасно было бы искать его происхождение в гипотетических модификациях производственных отношений в примитивном обществе, модификациях, которые, понемногу разделяя общество на бедных и богатых, угнетателей и угнетённых, автоматически привели бы к учреждению органа осуществления власти первых над вторыми, к появлению государства.
(продолжение следует)