ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОЙ ТИПОЛОГИИ ЛИЧНОСТИ ЭПОХИ РАЗЛОЖЕНИЯ КРЕПОСТНИЧЕСТВА В РОССИИ-11
(крестьянин-общинник, “образцовый дворянин”, дворянский революционер)
г). Правда внеобщинной жизни.
Две основных исторических силы воздействовали на судьбы крестьянской общины и крестьянства: 1) давно уже ставшая традиционной, но всё более жестокая феодальная эксплуатация помещиков и государства, олицетворялась в крестьянском сознании барином, властями и попом, и 2) сравнительно новые товарно-денежные и капиталистические отношения, их крестьянин узнавал в виде скупщиков, коробейников, купцов и вообще чуждого города. А потом всё чаще оказывалось, что свой, сосед раскидывал мироедские сети. Больше того, на поверку выходило, что и привычные господа, и пастыри обирают крестьянина, хоть и во славу господа, но как слуги “нечистого”, золота.
Отношение к барину и властям
Исторический процесс был насквозь диалектичен, противоречив и динамичен. Развитие товарно-денежных, а затем и капиталистических отношений активизировало хозяйственную деятельность всё более значительной доли крестьянства. В разных местностях, исторических и географических условиях это происходило по-разному, но всё больше крестьян добивалось всё большей свободы /213, 448-452; 230, 341; 303; 328, 250-257/, и по мере развития их хозяйственной предприимчивости гнёт феодалов становился для них всё более невыносимым. Не только феодалы стремились увеличить гнёт, но и крестьяне усиливали наступление на феодалов, на их права и претензии /327, 36; 215, 108-109/. В таких условиях из десятилетия в десятилетие нарастала кривая крестьянских волнений. Бунтовала сравнительно небольшая доля, верившего в бога и в царя, крестьянства. До политической борьбы оно почти не поднималось. Но очень показательно, что в разных видах идеологической борьбы (раскол, реформационное сектантство) участвовали миллионы угнетённых. Всё больший размах приобретал рассеянный протест в каждом имении (как разновидность экономической борьбы) /242, 201-205/. Несмотря на темноту, политическую неразвитость, крестьянство всей своей массой всё активнее поднималось на “великую борьбу” /18, 194/. И это отражалось в его раздумьях о взаимоотношениях с барами, властями, царём, церковью, богом.
Анти барскую направленность своих дум трудящиеся утаивали от просвещённых собирателей фольклора, бар. Тем не менее, и паремиография, и другие жанры народного творчества убедительно свидетельствуют, что крестьяне самое главное в своих взаимоотношениях с помещиками, чиновниками и вообще властями понимали яснее, чем это иногда представляется историкам.
Крепостные довольно хорошо осознавали, что богатство, имущество помещика создано их трудом. “Крестьянскими мозолями и бары сыто живут” /137, 718; 135, 318; 158, 27/, “Коли б не хлоп, не віл, не було б панів”/158, 25; 135, 276/, “Неволя волю одевает” /137, 828/.
Традиционные исторические источники позволяют рассмотреть специфику социального сознания разных категорий крестьянства и развитие его в интересующую нас эпоху. Даже в последние десятилетия перед реформой ограниченность крестьянского кругозора пределами своего “мира” позволяла государству и помещикам усмирять бунтовщиков с помощью крестьян из соседних “миров”, натравливая помещичьих на казённых, и наоборот. Вместе с тем, можно заметить большую сплочённость государственной и удельной деревни. Здесь разразились наиболее массовые движения в 30-х и в начале 40-х годов. В годы обострения классовой борьбы понятые из казённых стали поддерживать восстававших помещичьих крестьян, а помещичьи сами обращались за помощью к казённым. Происходили совместные выступления не только казённых и удельных, но и владельческих крестьян. Вместе с тем, традиционные источники фиксируют наличие патриархальщины в отношениях крестьян к “барину-отцу”, веры в доброго барина. Эта вера нередко проявлялась даже после подавления волнений /106а, 94, 100, 407; 106б, 97, 122, 328, 594/. Фольклор позволяет оценить искренность таких чувств. Истинная красота всякого искусства несовместима с ложью, фальшью. Тем знаменательнее, что в художественных жанрах фольклора нет патриархальщины в отношениях к барам. Освещая работу на помещика, фольклор подчёркивал, во-первых, её принудительный характера, во-вторых, жестокость эксплуатации. “Нужда учит, а барщина мучит” /137, 503/. “Просив пан на толоку, а не пойдзеш, за лоб поволоку” /147, 140/. В украинской народной песне рассказывалось, как и в воскресенье гоняли на барщину: “А в неділю дуже рано всі дзвоники дзвонять... Окономи, отамани на панщину гонять...” /60а, І об./. Такой гнёт разорял крестьянина. “Поздоров, боже, панов, що у нас ни коней, ни коров” /147, 130/. “А вже наша Постолівка, - пелось в украинской народной песне, - обросла вербами, котрі мали по шість волів, то пішли з торбами” /156, 210/.
Века феодализма убедили крестьян на практике в невозможности сколько-нибудь успешной открытой борьбы с эксплуататорами. Непрактичная открытая враждебность крепостного к помещику переплавлялась в глубоко скрытое недоверие. Когда в 1847г. Н.П. Огарёв и в 1856 г, Л.Н. Толстой предложили своим крестьянам значительно и очевидно улучшить их положение, даже самые умные и, казалось, дружественно настроенные не поняли их, усмотрев в их предложениях только коварство господ. Это изумило и Н.П. Огарёва /125, 414/ и Л.Н. Толстого /154, 176-183/. Хотя нам поражаться нечему, срабатывал, воспитанный веками крепостничества, классовый инстинкт, который не могли поколебать случайные для крестьян прихоти барского благородства. Противостояние помещиков и крепостных крестьянин осознавал довольно ясно. “Барская хворь - мужицкое здоровье” /137, 717/. “Нема добра в нашім селі, бо панів багато” /158, 25/. “З паном дружи, а за пазухою камінь держи” /158, 26/.
К. Маркс писал, что поскольку образ жизни, интересы и образование крестьян противостоят образу жизни, интересам и образованию всех других классов, крестьянство составляет класс. Но “поскольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создаёт между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, они не образуют класса” /5, 208/. В.И. Ленин, характеризуя самосознание уже предреволюционного русского крестьянства, говорил о “смутной идее” единства всех крестьян, “как массы” /20, 272/. Эти высказывания о парцельном крестьянстве капиталистического общества помогают понять историческое положение и сознание феодального общинного крестьянина. Если при этом вспомнить, что с развитием капиталистических отношений единство крестьян против феодалов разрушалось, то нас не должно удивлять, что паремиография отражает осознание крепостными не только противостояния двух основных классов феодального общества, но и определённую сплочённость обоих лагерей. “Барин - за барина, мужик - за мужика” /137, 610; 124, 11/. Манифесты Пугачёва, призывавшие всех крестьян подниматься против всех злодеев-дворян, а также градских мздоимцев-судей только активизировали те смутные идеи единства крестьянства как массы, которые были выработаны веками феодализма /95, 47, 48, 50-51/.
Крестьянская правда, отрицавшая посягательство на чужое добро, логично порождала ненависть крестьянина к барам. Паремиографический материал позволяет уловить связь этой ненависти с народным гуманизмом. Украинские поговорки противопоставляли барина человеку: “Чи пани, чи люди?” /158, 25/, “Панів, як псів” /158, 25/, “Што пан, то собака” /147, 189/. В таком же смысле приравнивали пана к собаке и народные сказки-анекдоты /123, 284-285/. Поэтому “Хвали рожь в стогу, а барина в гробу” /137, 715; 158, 28/. Призывы Пугачёва к истреблению всех помещиков отражали настроения восставших масс. Ненависть к помещикам распространялась и на чиновников и на попов-шкуродёров, и на пособников барам из числа крестьян. “Не дай боже свині рога, а мужику панства” /158, 27; 147, 97; 135, 303/.
Монархические иллюзии
Довольно ясно видя враждебность бар и тех чиновников, с которыми приходилось непосредственно сталкиваться, крестьянин проявлял удивительную для нас слепоту в понимании государственной, политической жизни и, прежде всего, роли царской власти. Г.А. Кавтарадзе, исследовавший отношение крестьян-общинников к царской власти, показал, что крестьянство отождествляло свои интересы и волю с интересами и волей монарха /221, 10/.
Ещё Глеб Успенский в сущности верно объяснял монархические иллюзии крестьянства и зависимостью рутинного хозяйства от бога, беспощадной, капризной, деспотически-самодержавной природы и условиями жизни патриархальной семьи /326, 34-35/. Очень интересны в этом отношении мысли К. Маркса о том, что патриархальная семья, будучи основой и социального бытия, порождала извращённое представление о политических отношениях монарха и подданных как отцов и детей /2, 329/. А в набросках к письму В.И. Засулич К. Маркс замечал, что общинный “локализованный микрокосм” повсюду способствовал установлению более или менее централизованного деспотизма /6, 405, 414/.
О монархических иллюзиях феодального крестьянства немало сказано в литературе. Вместе с тем не следует упускать из виду нечто весьма существенное. “Настоящий царь” в представлениях крестьянства коренным образом отличался от реально-исторических царей. Об этом красноречиво свидетельствуют материалы последней крестьянской войны. В манифестах Пугачёва власть царя не только божественного, но и природного, а поэтому (по крестьянской логике) даже народного происхождения. Пугачёв “божией милостю”, “природный”, “чадолюбивый”, “отец отечества”, “российской землёй владетель”, “всем от бога сотворённым людям самодержавен... даже до твари наградитель” /95, 25/, “прощающий народ и животных в винах“ /95, 26/. Здесь царь, как порождение могучей силы природы, сам причастен к её могуществу, поэтому повелевает не только людьми, но и животными. Но народ - тоже природа, его желания не перечат крестьянскому богу. Поэтому Пугачёв восстановлен на престоле в соответствии с “молением и усерднейшим желанием” его “верноподданных рабов” /95, 3б/. В связи с таким происхождением власти этого царя в одном из указов Пугачёва в его титуле логично появился эпитет “от всех государей и государыни отменной” /95, 30/.
С высоты нашей современности нетрудно увидеть в царистских лозунгах свидетельство темноты и крайней политической неразвитости крепостных масс. Труднее понять, что царистские лозунги - свидетельства высшего накала политической, патриотической мысли угнетённых той эпохи, поскольку такие лозунги означали стремление бороться за всю правду во всем отечестве, за создание царства справедливости. К. Маркс писал, что сами крестьяне были неспособны представлять себя в масштабе всей страны. Их представитель должен был стоять над ними, быть их господином, ниспосылающим свыше дождь и солнечный свет /5, 208/. Поэтому народные массы осознавали отечество как наследие отцов, которое в столкновении с внешними врагами представлял монарх - отец и верховный хозяин общенародного отечества. Больше того, и в классовой борьбе крестьянин выступал во имя царя, в защиту отечества от помещиков - нарушителей традиционных порядков, “преступников закона и общего покоя”, “общего покоя возмутителей”, “бунтовщиков и изменщиков своему государю” /95, 36, 46, 47/. Поэтому Пугачёв и призывал верноподданных своих повстанцев “яко единородных своих детей”, “истинных сынов отечества”, “изменщиков-дворян” как противников царской власти “ловить, казнить и вешать” /95, 37-38; 42, 46, 47/. Так выработанная во внутримирских отношениях логика крестьянского патриотизма и монархизма обосновывала классовую борьбу против “своих” угнетателей.
г). Правда внеобщинной жизни.
Две основных исторических силы воздействовали на судьбы крестьянской общины и крестьянства: 1) давно уже ставшая традиционной, но всё более жестокая феодальная эксплуатация помещиков и государства, олицетворялась в крестьянском сознании барином, властями и попом, и 2) сравнительно новые товарно-денежные и капиталистические отношения, их крестьянин узнавал в виде скупщиков, коробейников, купцов и вообще чуждого города. А потом всё чаще оказывалось, что свой, сосед раскидывал мироедские сети. Больше того, на поверку выходило, что и привычные господа, и пастыри обирают крестьянина, хоть и во славу господа, но как слуги “нечистого”, золота.
Отношение к барину и властям
Исторический процесс был насквозь диалектичен, противоречив и динамичен. Развитие товарно-денежных, а затем и капиталистических отношений активизировало хозяйственную деятельность всё более значительной доли крестьянства. В разных местностях, исторических и географических условиях это происходило по-разному, но всё больше крестьян добивалось всё большей свободы /213, 448-452; 230, 341; 303; 328, 250-257/, и по мере развития их хозяйственной предприимчивости гнёт феодалов становился для них всё более невыносимым. Не только феодалы стремились увеличить гнёт, но и крестьяне усиливали наступление на феодалов, на их права и претензии /327, 36; 215, 108-109/. В таких условиях из десятилетия в десятилетие нарастала кривая крестьянских волнений. Бунтовала сравнительно небольшая доля, верившего в бога и в царя, крестьянства. До политической борьбы оно почти не поднималось. Но очень показательно, что в разных видах идеологической борьбы (раскол, реформационное сектантство) участвовали миллионы угнетённых. Всё больший размах приобретал рассеянный протест в каждом имении (как разновидность экономической борьбы) /242, 201-205/. Несмотря на темноту, политическую неразвитость, крестьянство всей своей массой всё активнее поднималось на “великую борьбу” /18, 194/. И это отражалось в его раздумьях о взаимоотношениях с барами, властями, царём, церковью, богом.
Анти барскую направленность своих дум трудящиеся утаивали от просвещённых собирателей фольклора, бар. Тем не менее, и паремиография, и другие жанры народного творчества убедительно свидетельствуют, что крестьяне самое главное в своих взаимоотношениях с помещиками, чиновниками и вообще властями понимали яснее, чем это иногда представляется историкам.
Крепостные довольно хорошо осознавали, что богатство, имущество помещика создано их трудом. “Крестьянскими мозолями и бары сыто живут” /137, 718; 135, 318; 158, 27/, “Коли б не хлоп, не віл, не було б панів”/158, 25; 135, 276/, “Неволя волю одевает” /137, 828/.
Традиционные исторические источники позволяют рассмотреть специфику социального сознания разных категорий крестьянства и развитие его в интересующую нас эпоху. Даже в последние десятилетия перед реформой ограниченность крестьянского кругозора пределами своего “мира” позволяла государству и помещикам усмирять бунтовщиков с помощью крестьян из соседних “миров”, натравливая помещичьих на казённых, и наоборот. Вместе с тем, можно заметить большую сплочённость государственной и удельной деревни. Здесь разразились наиболее массовые движения в 30-х и в начале 40-х годов. В годы обострения классовой борьбы понятые из казённых стали поддерживать восстававших помещичьих крестьян, а помещичьи сами обращались за помощью к казённым. Происходили совместные выступления не только казённых и удельных, но и владельческих крестьян. Вместе с тем, традиционные источники фиксируют наличие патриархальщины в отношениях крестьян к “барину-отцу”, веры в доброго барина. Эта вера нередко проявлялась даже после подавления волнений /106а, 94, 100, 407; 106б, 97, 122, 328, 594/. Фольклор позволяет оценить искренность таких чувств. Истинная красота всякого искусства несовместима с ложью, фальшью. Тем знаменательнее, что в художественных жанрах фольклора нет патриархальщины в отношениях к барам. Освещая работу на помещика, фольклор подчёркивал, во-первых, её принудительный характера, во-вторых, жестокость эксплуатации. “Нужда учит, а барщина мучит” /137, 503/. “Просив пан на толоку, а не пойдзеш, за лоб поволоку” /147, 140/. В украинской народной песне рассказывалось, как и в воскресенье гоняли на барщину: “А в неділю дуже рано всі дзвоники дзвонять... Окономи, отамани на панщину гонять...” /60а, І об./. Такой гнёт разорял крестьянина. “Поздоров, боже, панов, що у нас ни коней, ни коров” /147, 130/. “А вже наша Постолівка, - пелось в украинской народной песне, - обросла вербами, котрі мали по шість волів, то пішли з торбами” /156, 210/.
Века феодализма убедили крестьян на практике в невозможности сколько-нибудь успешной открытой борьбы с эксплуататорами. Непрактичная открытая враждебность крепостного к помещику переплавлялась в глубоко скрытое недоверие. Когда в 1847г. Н.П. Огарёв и в 1856 г, Л.Н. Толстой предложили своим крестьянам значительно и очевидно улучшить их положение, даже самые умные и, казалось, дружественно настроенные не поняли их, усмотрев в их предложениях только коварство господ. Это изумило и Н.П. Огарёва /125, 414/ и Л.Н. Толстого /154, 176-183/. Хотя нам поражаться нечему, срабатывал, воспитанный веками крепостничества, классовый инстинкт, который не могли поколебать случайные для крестьян прихоти барского благородства. Противостояние помещиков и крепостных крестьянин осознавал довольно ясно. “Барская хворь - мужицкое здоровье” /137, 717/. “Нема добра в нашім селі, бо панів багато” /158, 25/. “З паном дружи, а за пазухою камінь держи” /158, 26/.
К. Маркс писал, что поскольку образ жизни, интересы и образование крестьян противостоят образу жизни, интересам и образованию всех других классов, крестьянство составляет класс. Но “поскольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создаёт между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, они не образуют класса” /5, 208/. В.И. Ленин, характеризуя самосознание уже предреволюционного русского крестьянства, говорил о “смутной идее” единства всех крестьян, “как массы” /20, 272/. Эти высказывания о парцельном крестьянстве капиталистического общества помогают понять историческое положение и сознание феодального общинного крестьянина. Если при этом вспомнить, что с развитием капиталистических отношений единство крестьян против феодалов разрушалось, то нас не должно удивлять, что паремиография отражает осознание крепостными не только противостояния двух основных классов феодального общества, но и определённую сплочённость обоих лагерей. “Барин - за барина, мужик - за мужика” /137, 610; 124, 11/. Манифесты Пугачёва, призывавшие всех крестьян подниматься против всех злодеев-дворян, а также градских мздоимцев-судей только активизировали те смутные идеи единства крестьянства как массы, которые были выработаны веками феодализма /95, 47, 48, 50-51/.
Крестьянская правда, отрицавшая посягательство на чужое добро, логично порождала ненависть крестьянина к барам. Паремиографический материал позволяет уловить связь этой ненависти с народным гуманизмом. Украинские поговорки противопоставляли барина человеку: “Чи пани, чи люди?” /158, 25/, “Панів, як псів” /158, 25/, “Што пан, то собака” /147, 189/. В таком же смысле приравнивали пана к собаке и народные сказки-анекдоты /123, 284-285/. Поэтому “Хвали рожь в стогу, а барина в гробу” /137, 715; 158, 28/. Призывы Пугачёва к истреблению всех помещиков отражали настроения восставших масс. Ненависть к помещикам распространялась и на чиновников и на попов-шкуродёров, и на пособников барам из числа крестьян. “Не дай боже свині рога, а мужику панства” /158, 27; 147, 97; 135, 303/.
Монархические иллюзии
Довольно ясно видя враждебность бар и тех чиновников, с которыми приходилось непосредственно сталкиваться, крестьянин проявлял удивительную для нас слепоту в понимании государственной, политической жизни и, прежде всего, роли царской власти. Г.А. Кавтарадзе, исследовавший отношение крестьян-общинников к царской власти, показал, что крестьянство отождествляло свои интересы и волю с интересами и волей монарха /221, 10/.
Ещё Глеб Успенский в сущности верно объяснял монархические иллюзии крестьянства и зависимостью рутинного хозяйства от бога, беспощадной, капризной, деспотически-самодержавной природы и условиями жизни патриархальной семьи /326, 34-35/. Очень интересны в этом отношении мысли К. Маркса о том, что патриархальная семья, будучи основой и социального бытия, порождала извращённое представление о политических отношениях монарха и подданных как отцов и детей /2, 329/. А в набросках к письму В.И. Засулич К. Маркс замечал, что общинный “локализованный микрокосм” повсюду способствовал установлению более или менее централизованного деспотизма /6, 405, 414/.
О монархических иллюзиях феодального крестьянства немало сказано в литературе. Вместе с тем не следует упускать из виду нечто весьма существенное. “Настоящий царь” в представлениях крестьянства коренным образом отличался от реально-исторических царей. Об этом красноречиво свидетельствуют материалы последней крестьянской войны. В манифестах Пугачёва власть царя не только божественного, но и природного, а поэтому (по крестьянской логике) даже народного происхождения. Пугачёв “божией милостю”, “природный”, “чадолюбивый”, “отец отечества”, “российской землёй владетель”, “всем от бога сотворённым людям самодержавен... даже до твари наградитель” /95, 25/, “прощающий народ и животных в винах“ /95, 26/. Здесь царь, как порождение могучей силы природы, сам причастен к её могуществу, поэтому повелевает не только людьми, но и животными. Но народ - тоже природа, его желания не перечат крестьянскому богу. Поэтому Пугачёв восстановлен на престоле в соответствии с “молением и усерднейшим желанием” его “верноподданных рабов” /95, 3б/. В связи с таким происхождением власти этого царя в одном из указов Пугачёва в его титуле логично появился эпитет “от всех государей и государыни отменной” /95, 30/.
С высоты нашей современности нетрудно увидеть в царистских лозунгах свидетельство темноты и крайней политической неразвитости крепостных масс. Труднее понять, что царистские лозунги - свидетельства высшего накала политической, патриотической мысли угнетённых той эпохи, поскольку такие лозунги означали стремление бороться за всю правду во всем отечестве, за создание царства справедливости. К. Маркс писал, что сами крестьяне были неспособны представлять себя в масштабе всей страны. Их представитель должен был стоять над ними, быть их господином, ниспосылающим свыше дождь и солнечный свет /5, 208/. Поэтому народные массы осознавали отечество как наследие отцов, которое в столкновении с внешними врагами представлял монарх - отец и верховный хозяин общенародного отечества. Больше того, и в классовой борьбе крестьянин выступал во имя царя, в защиту отечества от помещиков - нарушителей традиционных порядков, “преступников закона и общего покоя”, “общего покоя возмутителей”, “бунтовщиков и изменщиков своему государю” /95, 36, 46, 47/. Поэтому Пугачёв и призывал верноподданных своих повстанцев “яко единородных своих детей”, “истинных сынов отечества”, “изменщиков-дворян” как противников царской власти “ловить, казнить и вешать” /95, 37-38; 42, 46, 47/. Так выработанная во внутримирских отношениях логика крестьянского патриотизма и монархизма обосновывала классовую борьбу против “своих” угнетателей.