НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-27
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Часть III. Зарождение революционно-демократической утопически-социалистической мысли Герцена, Огарева, Белинского
Глава I. Народная культура в становлении личностей Герцена, Огарева, Белинского
В огромной литературе, посвященной Герцену, Огареву, Белинскому, их личности часто были в фокусе изучения. Пристальное внимание вызывают и связи их с народной культурой. Поэтому автор не претендует на привлечение новых специалистов для фактов. Смысл настоящей главы в том, чтобы, во-первых, используя изложенную в первых двух частях работы характеристику народной культуры, выяснить значение ее для Герцена, Огарева, Белинского, и, во-вторых, решить эту задачу, используя марксистско-ленинскую теорию личности. Без этого самая добротная, самая научная биография остается лишь описанием личности.
К. Маркс замечал, что, если бы видимость явлений была тождественна их сущности, не нужна была бы наука (21 а, 461). Исторической науки нет без описания, но она с него лишь начинается. Как уже было замечено, изучение закономерностей развития личностей предполагает исследование функционирования и развития их структур. М.А. Барг разъясняет, что обиходное понимание термина "структура" как "строение", "состав" совершенно недостаточно для раскрытия его научного смысла. Структура - это не элементный состав, а характер связей между элементами. "Структура" как форма "внутренней организации" предмета и вводит историческое исследование в область закономерного" (523, 114-115).
Детские годы и развитие Герцена и Огарева до конца 1830-х годов
При рассмотрении личности Шевченко уже приводилось мнение Герцена об определяющем значении детских лет и первых годов юности в формировании духовного облика человека (412, 66). Это было сказано в результате осмысления представленных в "Былом и думах" фактов развития своего и Огарева. Нет оснований сомневаться в таком заключении. Вместе с тем, исключительные по своим достоинствам источники биографий Герцена и Огарева позволяют установить, что из всех компонентов духовной культуры той эпохи первыми по времени и силе влияния на них были воздействия, шедшие от народной культуры, от крестьянской правды.
Герцен родился в 1812 г., Огарев - в 1813 г. С раннего детства они росли в атмосфере порожденного великими событиями Отечественной войны 1812 г. чувства народного патриотизма. Вспомним, что, несмотря на потуги официальной историографии изобразить победу над Наполеоном как заслугу царя и дворянской России, передовое общество видело в событиях 1812 г. подвиг народа, русского солдата и крестьянина, прежде всего. Имея это в виду, мы лучше поймем свидетельства Герцена. Одна из стержневых задач "Былого и думы" заключается в том, чтобы объяснить духовную эволюцию новых людей, показать, как дети аристократов пришли к пониманию необходимости народной революции. Поэтому знаменательно, что "Былое и думы" начинаются воспоминаниями крепостной няни Веры Артамоновны о злоключениях семьи Герцена в 1812 г. "Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто" (412, 22). И Огарев в "Моей исповеди" вспоминал: "Двенадцатый год крепко отзывался во мне" (456, 415). И у него эта школа патриотизма естественно породила любовь к трудящемуся люду. "Как я люблю этот народ", - писал он в конце 30-х годов о своих крепостных, стремясь к их освобождению.
Вопросы общественно-политические в раннем детстве воспринимаются как нравственные. Ребенок знает лишь немногих окружающих его лиц, ему трудно увидеть за ними классы, государство, страну. Отечественная война 1812 г. была именно тем великим событием, которое подымало до всенародного масштаба симпатии и антипатии к отдельным лицам, очень рано пробуждало в детях общечеловеческие интересы.
Обратной стороной народного патриотизма была ненависть трудящихся к угнетателям, тоже посягавшим на крестьянское отечество. Она еще более непосредственно влияла на настроения и взгляды. Герцен вспоминал, что в детстве передняя и "девичья" с "людьми", то есть слугами, составляла его "единственное живое удовольствие" (412, 35). Отвергая и демагогическую лесть толпе и еще больше аристократическую клевету на народ, Герцен не идеализировал нравственность слуг, но утверждал, что они, во всяком случае, не хуже дворян, чиновников и купцов. Именно в общении с дворовыми он получал первые наглядные представления о народной правде и барской кривде. Рассказывая о гибели на его глазах одаренного крепостного повара, он вспоминал: "Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека" (412, 45). Крепостной повар фамильярно похлопывал мальчика-Герцена по плечу: "Добрая ветвь испорченного дерева". Первый мертвец, которого видел ребенок, был сломленный крепостничеством дворовой. Поэтому Герцен писал: "Передняя с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: "Дайте срок - вырастете, такой же барин будете, как другие". Меня это ужасно оскорбляло" (412, 36). Это были уроки правды трудящихся, тем более сильные, что речь здесь шла не только о живых людях, но и о тех, кто погиб от неправды.
Аналогичные уроки получал и Огарев. Сохранилось несколько набросков его автобиографических воспоминаний. Они свидетельствуют, что и для него в детстве наиболее близкими людьми были крепостные. "Добра со мной бывала разве дворня, вся дворня без различия чинов" (428, 7). Особенно любил мальчик крепостного дядьку-воспитателя Булатова, который выучил его читать и писать, рассказывал сказки, помогал фантазировать, "Я этого дядьку любил страстно и считал его моим лучшим другом". Высокие нравственные качества своего воспитателя он объяснял чувством ненависти крепостного человека к барству. "Я на этом чувстве и рос" (454, 15).
Н вызывающие сомнений в искренности и достоверности свидетельства Герцена и Огарева позволяют сделать некоторые заключения. С самого раннего детства такие важнейшие элементы правды трудящихся, как патриотизм и лежащий в его основе коллективизм, ненависть ко всякому гнету, насилию, несправедливости становятся убеждениями этих необычных барских детей. Одновременно складывались глубокие симпатии к крепостному крестьянству, трудящемся люду, к народу, убеждение в высоких духовных качествах его. И чем лучше дети, а потом юноши и молодые люди осознавали глубину бедствий народных масс, тем сильнее были сочувствие и угнетенным.
Данное обстоятельство имело едва ли не решающее значение в складывании того, что психологически определяет направление развития каждого мыслителя да и каждого человека - точки зрения на жизнь, на человеческие взаимоотношения. Это очень важно, но ... с подобной или, лучше сказать, принципиально родственной точкой зрения жили многие, не будучи каждый сам по себе революционером, социалистом и вообще сколь-нибудь сознательным деятелем прогресса. Не следует упускать из виду, что крестьянская правда и культура вообще были обращены в прошлое, проникнуты традицией - косностью, патриархальщиной. Поэтому так важны были для детей и юношей совсем иные влияния, шедшие из верхов человеческой цивилизации той эпохи - из книг, от художественной литературы, прежде всего.
Сам Герцен, очевидно, не случайно, рассказав в "Былом и думах" о влиянии на него девичьей и передней, повествует далее, как он пристрастился к богатой французской литературе ХVIII в. d библиотеке отца (412, 47). Вольтер попался ему в руки ранее катехизиса. Среди первых наиболее понравившихся книг Герцен называет "Свадьбу Фигаро" и "Страдания молодого Вертера" (412, 47-48). Огарев вспоминал, прежде всего, о влиянии Шиллера и Руссо. После восстания 14 декабря учитель русской литературы стал носить запретные стихи Пушкина и Рылеева, Герцен тайком переписывал оду "Вольность", "Кинжал", "Думы Рылеева" (412, 64). Особенно любили Шиллера. "... Лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей" (412, 84). И для Огарева в Шиллере звучала, главным образом, струна "философско-гражданского" поэтического настроения. "Звук ее совпадал с звуком современной запрещенной русской литературы" (456, 408). "Шиллер для меня был всем - моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией" (456, 408). И студенческие годы, и время до ссылки Герцен характеризовал как "шиллеровский период" их развития (412, 149).
Хорошо известный, благодаря блестящим страницам Герцена, факт сильнейшего воздействия художественной литературы на него и его друга детства, пожалуй, до сих пор не оценен в полной мере. Прежде всего, в своей сущности влияние художественной литературы было родственным воздействию народной правды. Вольтер и Руссо, Шиллер и Гете, Пушкин и Рылеев развивали и укрепляли чувство человечности, патриотизма, ненависти ко всякому гнету, к несправедливости.
Вместе с художественной литературой юноши поглощали публицистику и философскую прозу Вольтера, Руссо, других французских просветителей (456, 418). Воздействие гражданственности Пушкина, Рылеева закреплялось выстраданной и сильной мыслью Руссо с его глубоким сочувствием к простому народу. Гиганты общечеловеческой цивилизации укрепляли убеждение в непреходящей ценности правды трудящихся.
Но книги привносили в духовный мир детей (а позднее и юношей) много совершенно нового и чрезвычайно важного, чего ни в народной правде, ни в реальной окружающей жизни не было. Красота по своей природе революционна, она высшее проявление жизненности, ее смелость и новаторство. Поэтому в творчестве Пушкина Герцен усматривал продолжение дела декабристов (411, 214-215). Эстетические достоинства поэтов, писателей, которые были одновременно и мыслителями, придавали их правде ту убедительность, которая превращала ее (правду) в убеждения предрасположенных к тому детей и юношей.
В отличие от того, что давала культура трудящихся масс, книги необычайно расширяли кругозор детей (а потом и юношей), делали их участниками жизни всего человечества, приобщали к мировой истории. Но дело не только в этом, книги стимулировали, направляли воображение, мечты. Культура угнетенных, если признавала мечту, то только в виде сказки или сна о прошлом золотом веке. Окрыленность мечтой - важнейшее психологическое условие творческой деятельности. Разрабатывая теоретические основы коммунистической партии, В.И. Ленин провозгласил: "Надо мечтать" (51, 171!), доказывая невозможность успешной практической деятельности партии без революционной мечты, опирающейся на действительность и направляющей борьбу за ее переустройство.
Волнующие образы Карла Моора, маркиза Позы и Вильгельма Телля не только формировали социальную мечту, но и придавали ее мятежности революционную направленность. Поэтому, как объяснял сак Герцен, таким естественным был переход от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке Фогта, к 14 декабря и Николаю (412, 79).
Хорошо известны слова В.И. Ленина: "Декабристы разбудили Герцена" (77, 261). "... С высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения…", - писал Герцен (411, 201). "Мы - дети декабристов", - заявлял Огарев (435, 9). Эти высказывания помогают понять значение восстания дворянских революционеров и для формирования личностей Герцена и Огарева. В публицистическом языке В.И. Ленина образное выражение "пробуждение" имеет, обычно, вполне определенное значение пробуждения политического сознания (75, 172-174; 85, 297). Таков смысл и мнения Ленина о том, что декабристы разбудили Герцена.
Влияние народной правды и книг с детских лет жизни Герцена, Огарева формировало их нравственность. События Отечественной войны 1812 г. поднимали мысль детей до общенародных масштабов. Решающее значение имело восстание 14 декабря. "Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души" (412, 61). На первый план в жизни друзей выходят политические интересы. "... Политические мечты занимали меня день и ночь" (412, 63). Размышляя об этом, Герцен-мемуарист высказал важнейшую педагогическую истину: "Ничего в свете не очищает, не облагораживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес" (412, 80).
Восстание декабристов было чрезвычайно важно и в другом отношении: оно показывало, как можно политическую мечту превратить в действительность: предлагало решение главной проблемы, занимавшей наших первых социалистов до конца их жизни. Поэтому уже зрелый Огарев писал, что, чем больше вдумываешься в историю 14 декабря, "тем больше провидится насколько оно представляло коренное зерно всего русского движения" (456, 383). "Теория внушает убеждения, пример определяет образ действий", - кратко сформулировал Герцен-историк значение для них декабристов (411, 200).
Восстание декабристов обострило интерес к опыту революций на Западе. "Чтение мое переменилось", - вспоминал Герцен. "Политика перед, главное - история революции" (412, 64). Француз-учитель Бушо подтвердил справедливость казни Людовика XVI как изменника отечества (412, 64-65). Революция осмысливалась как наиболее последовательная реализация народного патриотизма. А через некоторое время грянули события еще одной французской революции, 1830 г., и польского революционного восстания.
"Мы следили шаг за шагом за каждым словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за генералом Лафайетом и за генералом Ламарком, мы не только подробно знали, и горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется, радикальных и хранили у себя их портреты...
Средь этого разгара вдруг, как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании. Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки" (412, 134).
История всего человечества свидетельствовала, что революции - естественное проявление жизненности народов, могучий фактор прогресса.
В детские годы такое развитие воодушевлялось сердечной дружбой двух мальчиков, освещалось сознанием их исключительности. Тем важнее были университетские годы, общение со студенческой массой. Это была молодая Россия, цвет нации - родственная двум юношам по нравственной настроенности, по духовным устремлениям среда (412, 117). Это помогало осознать себя детьми и представителями своего народа, своей нации.
Уже вскоре после разгрома декабристов среди студентов псковского университета возникают кружки стремившихся продолжить дело 14 декабря. III Отделение вылавливало "злоумышленников", но возникали новые очаги крамолы. Разгромленный кружок братьев Критских сменился кружком Сунгурова. С сунгуровцами были тесно связаны и члены кружка Герцена и Огарева, и члены кружка Станкевича. Арест и расправа с сунгуровцами не испугали пылких юношей. Наоборот, жизнь подтверждала их надежды. "Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней", - вспоминал Герцен (412, 117).
В начале 30-х годов, ко времени окончания университета перед Герценом и Огаревым впервые вырисовывается проблема соотношения мечты и действительности. Если до сих пор в мечте искали решения проблем жизни, то отныне друзья пытаются проверять мечту действительностью, тем самым утверждаясь на пути самостоятельного духовного развития. Не только русская жизнь, но и события во Франции, "откуда ждали пароль политический и лозунг", рождали сомнения в обоснованности мечты. "Теории наши становились нам подозрительны" (412, 161). В таком состоянии друзья знакомятся с сенсимонизмом и вскоре с фурьеризмом. Учения великих утопических социалистов Франции, соответствуя настроениям Герцена и Огарева, казалось, давали ответы на главные возникшие вопросы: глубоко вскрывали несостоятельность, неразумие современной цивилизации и, в то же время, реалистически, исходя из природы человека, создавали обоснованную и великолепную мечту о неизбежности царства разума. Социализм представлялся им наиболее последовательным выражением революционности, реалистически обоснованным, соответствующим природе человека, политическим идеалам. "Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном" (412, 162). Позднее Герцен вспоминал об их духовном багаже начала 30-х годов. "Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сенсимонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе. Но пуще всего проповедовали ненависть к всякому насилию, к всякому правительственному произволу" (414, 318).
Последовавший за арестом Герцена и Огарева период до конца 30-х годов был для их эволюции временем все более основательного знакомства с общественными порядками и жизнью народа в царской России, проверки идей действительностью. В заключении, особенно в годы ссылки, они имели возможность хорошо разглядеть облик самодержавия, обращенный к народу. Молодые люди могли наблюдать, как вся огромная чиновничья свора грабит забитый, темный, но умный и добрый народ.
Под стать такому правительству было и провинциальное дворянство. "Здешнее провинциальное общество - собрание каких-то уродов", - писал Огарев Герцену (427, 6). "Здесь не мыслят, не чувствуют, - здесь играет в вистик и ведут кое-как свои делишки: а уже если кто и вздумает полиберальничать, то уже так выместит на своих крестьянах всю несоответственность головы и сердца, что волос дыбом станет" (458, 284). Но больше всего их потрясала темнота и косность народа. Как образно рассказывает Огарев, отчаявшись найти поддержку в провинциальном обществе, он пытался пробудить сочувствие среди самих крестьян, "но эхо по-прежнему молчало, и я только видел толпу каких-то странных животных, которые мне кланялись. Я ужаснулся!" (458, 282).
Герцен в конце 30-х годов пишет драму "Вильям Пени", в которой изображает невежественный народ, проклинающий героя, пытавшегося спасти униженных и оскорбленных.
"Где же выход? Что делать?.. Душно, душно, невыразимо душно", - писал Огарев (367).
Салтыков-Щедрин, человек столь же могучего ума, характера и выдающейся одаренности, в конце 40-х годов сосланный в ту же Вятку, что и Герцен, писал: "О провинция, ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать". Поэтому великий сатирик и называл место своей ссылки Крутогорском. Исходя из поговорки "Укатали Сивку крутые горки" (467, 404-405).
В середине и второй половине 30-х годов Герцен и Огарев приходят к религиозности, глубокой и искренней. Огарев, видя свое назначение в том, чтобы указать людям божеский путь, создает всеобъемлющую пантеистическую систему, объясняющую и природу человека (419, 128-141). Встретившись вначале 1839 г. вместе со своими молодыми женами, достигнув высшего предела личного счастья, они со слезами на глазах обнялись и все четверо опустились на колени перед распятием, стоявшим в комнате Герцена. Это лишь апофеоз религиозной дружбы и любви (413, 12).
Идеи Герцена, Огарева и Белинского в конце 30-х годов так отличаются от того, что духовно насыщало их деятельность и до и, особенно, после тех лет, что об этом идейном тупике нередко говорят скороговоркой. Между тем в плане изучения логики, закономерностей развития личностей мыслителей-революционеров этот тупик чрезвычайно поучителен. Интересно, что пришли к нему они разными путями, но вышли из него на одну дорогу.
Развитие Белинского до конца 1830-х годов
Источники, отражающие детство Белинского, гораздо скуднее, чем соответствующие биографические материалы Герцена и Огарева. Но то, что имеется в распоряжении историка, позволяет уловить и общность, и специфику начального развития критика сравнительно с эволюцией его единомышленников.
Биограф выдающегося революционера-разночинца В.С. Нечаева пришла к заключению, что первое яркое выражение протеста Белинского в "Дмитрии Калинине" созрело под влиянием стихии крестьянского протеста (848, 378; 849, 126). Тезис соблазнительный для воссоздания общей модели формирования личностей первых социалистов, но он не обоснован достаточно убедительно. Тщательные разыскания крестьянских связей семьи великого разночинца и сведений о крестьянских волнениях, которые должны были произвести сильное впечатление на мальчика и юношу Белинского, "не срабатывают", так как отсутствуют факты, свидетельствующие о таком впечатлении. Заключение В.С. Нечаевой мне представляется верным только в том смысле, что, как об этом говорилось выше, крестьянская культура сильно воздействовала на развитие гуманистических элементов национальной культуры, и это не могло не сказаться на формировании личности Белинского, так же, как личностей Герцена и Огарева.
Моральный кодекс Белинского тоже складывался под сильнейшим воздействием патриотизма народных масс в 1812 г. (385, 17; 388, 47). Но если для Герцена и Огарева героем Отечественной войны было именно крестьянство, то для юного и молодого Белинского это, скорее, народ. Герцен и Огарев по своему социальному положению прямо противостояли крепостному окружению, и, в то же время, главным образом, из этого окружения к детям шло тепло человечности. Поэтому естественны были горячее сочувствие детей ненависти крепостных к барству и склонность верить в перспективы протеста крепостных. С этой склонностью сосланный Огарев, например, явился в имения своего отца.
Белинский рос в иной, разночинской среде, он сам страдал от самодержавно-крепостнических порядков. Народная точка зрения на человеческие взаимоотношения была дана ему от рождения и закреплена всей бедственной жизнью "умственного пролетария".
Вместе с тем, пожалуй, следует учесть, что в разночинской среде детства и юности критика не было чувства вины перед мужиком - "поильцем и кормильцем", поэтому взгляд на него был яснее, не отуманенный слезой этой вины. Белинский далеко не сразу осознал себя выразителем интересов и настроений крепостного крестьянства. До этого он поднялся только в последние годы своей жизни.
Отсутствует страница №349
бацкой "воле", Белинский и в это время хорошо улавливает ненависть народа к дворянству. Только в конце 30-х годов эта ненависть еще не вызывала его сочувствия. Дело в том, что он сам осознал себя частицей народа и знал иную, более высокую и осознанную ненависть, порожденную его собственной жизнью и жизнью таких, как он. Поэтому критик и отличал толпу в салонах, на площадях и кабаках от народа, глас которого - глас божий, мысль которого выражают лучшие, образованные сыновья его (392, 325).
Бедственное положение угнетенных, порождавшее их ненависть, Белинский сам пережил с первых лет сознательной жизни. В одном из наиболее откровенных своих писем он вспоминал: "... Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно - венная ему память! Я в семействе был чужой" (392, 512). С детства нарастал у него протест против угнетения, насилия, несправедливости. По мере роста и развития очень одаренный, восприимчивый мальчик, а потом юноша, сильнее осознавал тяжесть бедности, болезненности, своего разночинского ничтожества перед власть и деньгиимущими. Добившись всероссийской славы и обзаведясь семьей, он никак не мог избавиться от нищеты и перспективы, но жена и ребенок после его смерти пойдут по миру. Очень деликатный, он страдал от "ужасной необходимости быть попрошайкою и жить на чужой счет" (392, 330). "... Денег нету, штаны того и гляди спадут, а новых и не предвидится скоро ... Умереть ужасно не хочется - жизнь никогда не манила, а жить страшно", - писал он другу в декабре 1839 г. (392, 427-428). "Жизнь на подаяниях становится мне невыносимою", - писал он вначале 1847 г., в зените своей славы (393, 320).
Положение усугублялось тем, что он был очень болен. А работа была каторжной. Издатель-предприниматель Краевский за гроши требовал изнурительного поденного труда, от которого "пальцы деревенеют и отказываются держать перо" (393, 253). "Я - Прометей в карикатуре: "Отечественные записки", моя скала, Краевский коршун. Мозг мой сохнет, способности тупеют..." (393, 129).
Жизненное положение великого критика естественно порождало в нем ненависть и протест против "гнусной российской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников", против "торжества бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности, где все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание..." (392, 576, 577).
Он все лучше осознавал свою близость к народу, свое плебейства. В мае 1840 г. уже писал: "... Так и хлопнул бы по дворянским физиономиям плебейским кулаком" (392, 522).
Собственное положение помогало Белинскому сочувствовать страданиям народа. "Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея" (393, 23).
"Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? ... Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности?" (393, 69).
Стоит обратить внимание, какой конкретно толпе сострадал Белинский тогда, в сентябре 1841 г. "Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчиков, играющих на улице в бабки и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи". И далее он рассказывает о достаточном, образованном чиновнике, который зверски избивает свою жену (393, 69-70). Как видим, здесь, сострадая толпе, Белинский имеет в виду, главным образом, городские низы, но видит бесчеловечность жизни и чиновника и даже вельможи. Крестьянин, очевидно, подразумевается в этой толпе, но критик еще не познает всей значимости страданий мужика. Зато он уже в это время восхищается французским народом из-за его революционности, преданности идеалам свободы и братства всего человечества (393, 72).
Еще к 1844 г. под французским народом Белинский понимал, главным образом, французских пролетариев. Он верил в то, что приближается желанное время пролетарской социалистической революции. Тем безотраднее представлялась ему картина состояния русского народа, в том числе и крепостного крестьянства в частности.
Выше было показано, что точка зрения на жизнь и моральный кодекс у выдающихся дворянских революционеров Герцена и Огарева сложились в результате активного общения с крепостным людом под воздействием крестьянской правды. Что касается Белинского, то не влияние крестьянской правды, а разночинская среда его детства, тяжелая жизнь умственного пролетария воспитали ненависть ко всякому гнету, произволу, страстную жажду справедливости разночинской правды.
Аналогичное, но, может, еще большее, чем у Герцена и Огарева, значение имела для развития личности великого критика русская и зарубежная художественная литература; гуманизм ее гигантов укреплял и развивал разночинскую правду Белинского. Наделенный необычайным чувством прекрасного и одержимый беззаветной любовью к литературе Белинский в творчестве Державина, Крылова, Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя усматривал свидетельства великой одаренности русского народа, залог его светлой будущности. Напомню, что горячие слова о России 1940 года, идущей впереди просвещенного человечества, написаны критиком в 1840 г., тогда, когда он констатировал дикость русского мужика.
Идеалист-просветитель в 30-х годах Белинский субстанцию, дух русского народа видел во всем лучшем, что создала русская история - и в воинской доблести защитников отечества, и в творчестве ее выдающихся поэтов и писателей. В истинности такого духа русского народа критик не сомневался, так как осознавал его в самом себе. Отсюда его глубокая вера в русский народ, его глубочайший патриотизм.
В отличие от Герцена и Огарева, Белинский, пожалуй, не испытывал столь сильного влияния восстания декабристов. Можно догадаться, что в детстве он был гораздо менее осведомлен о событиях 14 декабря. Но имеющееся в нашей литературе мнение о преимущественно отрицательном отношении критика к опыту декабристов может быть отнесено, пожалуй, только к периоду "примирения". Критик в статьях о "Евгении Онегине" проводил через цензуру довольно высокую оценку роли передового дворянства в просвещении страны, особенно в 20-х годах. Вероятнее всего, именно декабристы и близкие к ним люди побуждали критика не только доказывать превосходство аристократии над буржуазией, но и писать: "Я русский дворянин". И Белинского университетская студенческая среда утвердила в убеждении, что он и такие как он представляют молодую, истинную Россию, дала, если можно так выразиться, наглядное представление о субстанции, духе русского народа, закрепила право выступать от его имени.
Известно, что еще в середине 30-х годов Белинский был горячим приверженцем якобинского террора. С начала 30-х годов, выйдя из университетских аудиторий в жизнь, Белинский, как и Герцен с Огаревым, воодушевленные последним словом европейской науки (один - немецкой философией, другие - французским социализмом) пытаются на практике реализовать свои революционные убеждения, и практика сначала состояла, главным образом, из деятельности в кружках близкой им по духу молодежи, искавшей истину жизни сначала в теориях, а затем уже в деятельности на свой страх и риск. Причем, если Герцен и Огарев прямо пытались как-то воздействовать на общественные порядки, то Белинский избрал, казалось бы, другой путь - через теорию литературы. Но зато он сам вовсю хлебнул "мелочей жизни".
Позднее Герцен невысоко ценил их "застольную, беранжеровскую революционность". И современные исследователи обоснованно возражают против преувеличения значения кружковой практики (645, 58). Коэффициент полезной деятельности последней для современной общественной жизни был действительно невелик. Но для формирования личностей первых социалистов этот опыт жизненной, можно сказать, революционной практики, был очень важен. Они вкладывали в него всю душу и всей силой своего интеллекта стремились освоить результаты его. Тем горше были их выводы. И Белинский заключал: "Ведь нигде на наш вопль нету отзыва!" (392, 444). Те, ради которых они готовы были пожертвовать всем, "были чужие и враги по своему невежеству" (393, 69).
Деятельность Герцена, Огарева, Белинского освещалась и направлялась мечтой, но они отнюдь не были мечтателями и органически не допускали в себе мечтательности, маниловщины. Поэтому для Белинского прекраснодушие стало одним из самых ненавистных качеств. Осознав свое одиночество, мощь и несокрушимость господствующих порядков, Белинский пришел к выводу о нелепости "фырканья" на действительность. Исходя из того, что до сих пор самодержавие было главной силой просвещения страны (в такой роли самодержавия вплоть до царствования Александра I были убеждены и Герцен с Огаревым), и, считая просвещение главным средством прогресса, Белинский увидел свой долг в содействии правительству. Так он вступил в период "примирения".
Часть III. Зарождение революционно-демократической утопически-социалистической мысли Герцена, Огарева, Белинского
Глава I. Народная культура в становлении личностей Герцена, Огарева, Белинского
В огромной литературе, посвященной Герцену, Огареву, Белинскому, их личности часто были в фокусе изучения. Пристальное внимание вызывают и связи их с народной культурой. Поэтому автор не претендует на привлечение новых специалистов для фактов. Смысл настоящей главы в том, чтобы, во-первых, используя изложенную в первых двух частях работы характеристику народной культуры, выяснить значение ее для Герцена, Огарева, Белинского, и, во-вторых, решить эту задачу, используя марксистско-ленинскую теорию личности. Без этого самая добротная, самая научная биография остается лишь описанием личности.
К. Маркс замечал, что, если бы видимость явлений была тождественна их сущности, не нужна была бы наука (21 а, 461). Исторической науки нет без описания, но она с него лишь начинается. Как уже было замечено, изучение закономерностей развития личностей предполагает исследование функционирования и развития их структур. М.А. Барг разъясняет, что обиходное понимание термина "структура" как "строение", "состав" совершенно недостаточно для раскрытия его научного смысла. Структура - это не элементный состав, а характер связей между элементами. "Структура" как форма "внутренней организации" предмета и вводит историческое исследование в область закономерного" (523, 114-115).
Детские годы и развитие Герцена и Огарева до конца 1830-х годов
При рассмотрении личности Шевченко уже приводилось мнение Герцена об определяющем значении детских лет и первых годов юности в формировании духовного облика человека (412, 66). Это было сказано в результате осмысления представленных в "Былом и думах" фактов развития своего и Огарева. Нет оснований сомневаться в таком заключении. Вместе с тем, исключительные по своим достоинствам источники биографий Герцена и Огарева позволяют установить, что из всех компонентов духовной культуры той эпохи первыми по времени и силе влияния на них были воздействия, шедшие от народной культуры, от крестьянской правды.
Герцен родился в 1812 г., Огарев - в 1813 г. С раннего детства они росли в атмосфере порожденного великими событиями Отечественной войны 1812 г. чувства народного патриотизма. Вспомним, что, несмотря на потуги официальной историографии изобразить победу над Наполеоном как заслугу царя и дворянской России, передовое общество видело в событиях 1812 г. подвиг народа, русского солдата и крестьянина, прежде всего. Имея это в виду, мы лучше поймем свидетельства Герцена. Одна из стержневых задач "Былого и думы" заключается в том, чтобы объяснить духовную эволюцию новых людей, показать, как дети аристократов пришли к пониманию необходимости народной революции. Поэтому знаменательно, что "Былое и думы" начинаются воспоминаниями крепостной няни Веры Артамоновны о злоключениях семьи Герцена в 1812 г. "Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто" (412, 22). И Огарев в "Моей исповеди" вспоминал: "Двенадцатый год крепко отзывался во мне" (456, 415). И у него эта школа патриотизма естественно породила любовь к трудящемуся люду. "Как я люблю этот народ", - писал он в конце 30-х годов о своих крепостных, стремясь к их освобождению.
Вопросы общественно-политические в раннем детстве воспринимаются как нравственные. Ребенок знает лишь немногих окружающих его лиц, ему трудно увидеть за ними классы, государство, страну. Отечественная война 1812 г. была именно тем великим событием, которое подымало до всенародного масштаба симпатии и антипатии к отдельным лицам, очень рано пробуждало в детях общечеловеческие интересы.
Обратной стороной народного патриотизма была ненависть трудящихся к угнетателям, тоже посягавшим на крестьянское отечество. Она еще более непосредственно влияла на настроения и взгляды. Герцен вспоминал, что в детстве передняя и "девичья" с "людьми", то есть слугами, составляла его "единственное живое удовольствие" (412, 35). Отвергая и демагогическую лесть толпе и еще больше аристократическую клевету на народ, Герцен не идеализировал нравственность слуг, но утверждал, что они, во всяком случае, не хуже дворян, чиновников и купцов. Именно в общении с дворовыми он получал первые наглядные представления о народной правде и барской кривде. Рассказывая о гибели на его глазах одаренного крепостного повара, он вспоминал: "Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека" (412, 45). Крепостной повар фамильярно похлопывал мальчика-Герцена по плечу: "Добрая ветвь испорченного дерева". Первый мертвец, которого видел ребенок, был сломленный крепостничеством дворовой. Поэтому Герцен писал: "Передняя с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: "Дайте срок - вырастете, такой же барин будете, как другие". Меня это ужасно оскорбляло" (412, 36). Это были уроки правды трудящихся, тем более сильные, что речь здесь шла не только о живых людях, но и о тех, кто погиб от неправды.
Аналогичные уроки получал и Огарев. Сохранилось несколько набросков его автобиографических воспоминаний. Они свидетельствуют, что и для него в детстве наиболее близкими людьми были крепостные. "Добра со мной бывала разве дворня, вся дворня без различия чинов" (428, 7). Особенно любил мальчик крепостного дядьку-воспитателя Булатова, который выучил его читать и писать, рассказывал сказки, помогал фантазировать, "Я этого дядьку любил страстно и считал его моим лучшим другом". Высокие нравственные качества своего воспитателя он объяснял чувством ненависти крепостного человека к барству. "Я на этом чувстве и рос" (454, 15).
Н вызывающие сомнений в искренности и достоверности свидетельства Герцена и Огарева позволяют сделать некоторые заключения. С самого раннего детства такие важнейшие элементы правды трудящихся, как патриотизм и лежащий в его основе коллективизм, ненависть ко всякому гнету, насилию, несправедливости становятся убеждениями этих необычных барских детей. Одновременно складывались глубокие симпатии к крепостному крестьянству, трудящемся люду, к народу, убеждение в высоких духовных качествах его. И чем лучше дети, а потом юноши и молодые люди осознавали глубину бедствий народных масс, тем сильнее были сочувствие и угнетенным.
Данное обстоятельство имело едва ли не решающее значение в складывании того, что психологически определяет направление развития каждого мыслителя да и каждого человека - точки зрения на жизнь, на человеческие взаимоотношения. Это очень важно, но ... с подобной или, лучше сказать, принципиально родственной точкой зрения жили многие, не будучи каждый сам по себе революционером, социалистом и вообще сколь-нибудь сознательным деятелем прогресса. Не следует упускать из виду, что крестьянская правда и культура вообще были обращены в прошлое, проникнуты традицией - косностью, патриархальщиной. Поэтому так важны были для детей и юношей совсем иные влияния, шедшие из верхов человеческой цивилизации той эпохи - из книг, от художественной литературы, прежде всего.
Сам Герцен, очевидно, не случайно, рассказав в "Былом и думах" о влиянии на него девичьей и передней, повествует далее, как он пристрастился к богатой французской литературе ХVIII в. d библиотеке отца (412, 47). Вольтер попался ему в руки ранее катехизиса. Среди первых наиболее понравившихся книг Герцен называет "Свадьбу Фигаро" и "Страдания молодого Вертера" (412, 47-48). Огарев вспоминал, прежде всего, о влиянии Шиллера и Руссо. После восстания 14 декабря учитель русской литературы стал носить запретные стихи Пушкина и Рылеева, Герцен тайком переписывал оду "Вольность", "Кинжал", "Думы Рылеева" (412, 64). Особенно любили Шиллера. "... Лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей" (412, 84). И для Огарева в Шиллере звучала, главным образом, струна "философско-гражданского" поэтического настроения. "Звук ее совпадал с звуком современной запрещенной русской литературы" (456, 408). "Шиллер для меня был всем - моей философией, моей гражданственностью, моей поэзией" (456, 408). И студенческие годы, и время до ссылки Герцен характеризовал как "шиллеровский период" их развития (412, 149).
Хорошо известный, благодаря блестящим страницам Герцена, факт сильнейшего воздействия художественной литературы на него и его друга детства, пожалуй, до сих пор не оценен в полной мере. Прежде всего, в своей сущности влияние художественной литературы было родственным воздействию народной правды. Вольтер и Руссо, Шиллер и Гете, Пушкин и Рылеев развивали и укрепляли чувство человечности, патриотизма, ненависти ко всякому гнету, к несправедливости.
Вместе с художественной литературой юноши поглощали публицистику и философскую прозу Вольтера, Руссо, других французских просветителей (456, 418). Воздействие гражданственности Пушкина, Рылеева закреплялось выстраданной и сильной мыслью Руссо с его глубоким сочувствием к простому народу. Гиганты общечеловеческой цивилизации укрепляли убеждение в непреходящей ценности правды трудящихся.
Но книги привносили в духовный мир детей (а позднее и юношей) много совершенно нового и чрезвычайно важного, чего ни в народной правде, ни в реальной окружающей жизни не было. Красота по своей природе революционна, она высшее проявление жизненности, ее смелость и новаторство. Поэтому в творчестве Пушкина Герцен усматривал продолжение дела декабристов (411, 214-215). Эстетические достоинства поэтов, писателей, которые были одновременно и мыслителями, придавали их правде ту убедительность, которая превращала ее (правду) в убеждения предрасположенных к тому детей и юношей.
В отличие от того, что давала культура трудящихся масс, книги необычайно расширяли кругозор детей (а потом и юношей), делали их участниками жизни всего человечества, приобщали к мировой истории. Но дело не только в этом, книги стимулировали, направляли воображение, мечты. Культура угнетенных, если признавала мечту, то только в виде сказки или сна о прошлом золотом веке. Окрыленность мечтой - важнейшее психологическое условие творческой деятельности. Разрабатывая теоретические основы коммунистической партии, В.И. Ленин провозгласил: "Надо мечтать" (51, 171!), доказывая невозможность успешной практической деятельности партии без революционной мечты, опирающейся на действительность и направляющей борьбу за ее переустройство.
Волнующие образы Карла Моора, маркиза Позы и Вильгельма Телля не только формировали социальную мечту, но и придавали ее мятежности революционную направленность. Поэтому, как объяснял сак Герцен, таким естественным был переход от Вильгельма Телля, поджидавшего на узкой дорожке Фогта, к 14 декабря и Николаю (412, 79).
Хорошо известны слова В.И. Ленина: "Декабристы разбудили Герцена" (77, 261). "... С высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения…", - писал Герцен (411, 201). "Мы - дети декабристов", - заявлял Огарев (435, 9). Эти высказывания помогают понять значение восстания дворянских революционеров и для формирования личностей Герцена и Огарева. В публицистическом языке В.И. Ленина образное выражение "пробуждение" имеет, обычно, вполне определенное значение пробуждения политического сознания (75, 172-174; 85, 297). Таков смысл и мнения Ленина о том, что декабристы разбудили Герцена.
Влияние народной правды и книг с детских лет жизни Герцена, Огарева формировало их нравственность. События Отечественной войны 1812 г. поднимали мысль детей до общенародных масштабов. Решающее значение имело восстание 14 декабря. "Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души" (412, 61). На первый план в жизни друзей выходят политические интересы. "... Политические мечты занимали меня день и ночь" (412, 63). Размышляя об этом, Герцен-мемуарист высказал важнейшую педагогическую истину: "Ничего в свете не очищает, не облагораживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес" (412, 80).
Восстание декабристов было чрезвычайно важно и в другом отношении: оно показывало, как можно политическую мечту превратить в действительность: предлагало решение главной проблемы, занимавшей наших первых социалистов до конца их жизни. Поэтому уже зрелый Огарев писал, что, чем больше вдумываешься в историю 14 декабря, "тем больше провидится насколько оно представляло коренное зерно всего русского движения" (456, 383). "Теория внушает убеждения, пример определяет образ действий", - кратко сформулировал Герцен-историк значение для них декабристов (411, 200).
Восстание декабристов обострило интерес к опыту революций на Западе. "Чтение мое переменилось", - вспоминал Герцен. "Политика перед, главное - история революции" (412, 64). Француз-учитель Бушо подтвердил справедливость казни Людовика XVI как изменника отечества (412, 64-65). Революция осмысливалась как наиболее последовательная реализация народного патриотизма. А через некоторое время грянули события еще одной французской революции, 1830 г., и польского революционного восстания.
"Мы следили шаг за шагом за каждым словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами, за генералом Лафайетом и за генералом Ламарком, мы не только подробно знали, и горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется, радикальных и хранили у себя их портреты...
Средь этого разгара вдруг, как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании. Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки" (412, 134).
История всего человечества свидетельствовала, что революции - естественное проявление жизненности народов, могучий фактор прогресса.
В детские годы такое развитие воодушевлялось сердечной дружбой двух мальчиков, освещалось сознанием их исключительности. Тем важнее были университетские годы, общение со студенческой массой. Это была молодая Россия, цвет нации - родственная двум юношам по нравственной настроенности, по духовным устремлениям среда (412, 117). Это помогало осознать себя детьми и представителями своего народа, своей нации.
Уже вскоре после разгрома декабристов среди студентов псковского университета возникают кружки стремившихся продолжить дело 14 декабря. III Отделение вылавливало "злоумышленников", но возникали новые очаги крамолы. Разгромленный кружок братьев Критских сменился кружком Сунгурова. С сунгуровцами были тесно связаны и члены кружка Герцена и Огарева, и члены кружка Станкевича. Арест и расправа с сунгуровцами не испугали пылких юношей. Наоборот, жизнь подтверждала их надежды. "Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней", - вспоминал Герцен (412, 117).
В начале 30-х годов, ко времени окончания университета перед Герценом и Огаревым впервые вырисовывается проблема соотношения мечты и действительности. Если до сих пор в мечте искали решения проблем жизни, то отныне друзья пытаются проверять мечту действительностью, тем самым утверждаясь на пути самостоятельного духовного развития. Не только русская жизнь, но и события во Франции, "откуда ждали пароль политический и лозунг", рождали сомнения в обоснованности мечты. "Теории наши становились нам подозрительны" (412, 161). В таком состоянии друзья знакомятся с сенсимонизмом и вскоре с фурьеризмом. Учения великих утопических социалистов Франции, соответствуя настроениям Герцена и Огарева, казалось, давали ответы на главные возникшие вопросы: глубоко вскрывали несостоятельность, неразумие современной цивилизации и, в то же время, реалистически, исходя из природы человека, создавали обоснованную и великолепную мечту о неизбежности царства разума. Социализм представлялся им наиболее последовательным выражением революционности, реалистически обоснованным, соответствующим природе человека, политическим идеалам. "Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном" (412, 162). Позднее Герцен вспоминал об их духовном багаже начала 30-х годов. "Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сенсимонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе. Но пуще всего проповедовали ненависть к всякому насилию, к всякому правительственному произволу" (414, 318).
Последовавший за арестом Герцена и Огарева период до конца 30-х годов был для их эволюции временем все более основательного знакомства с общественными порядками и жизнью народа в царской России, проверки идей действительностью. В заключении, особенно в годы ссылки, они имели возможность хорошо разглядеть облик самодержавия, обращенный к народу. Молодые люди могли наблюдать, как вся огромная чиновничья свора грабит забитый, темный, но умный и добрый народ.
Под стать такому правительству было и провинциальное дворянство. "Здешнее провинциальное общество - собрание каких-то уродов", - писал Огарев Герцену (427, 6). "Здесь не мыслят, не чувствуют, - здесь играет в вистик и ведут кое-как свои делишки: а уже если кто и вздумает полиберальничать, то уже так выместит на своих крестьянах всю несоответственность головы и сердца, что волос дыбом станет" (458, 284). Но больше всего их потрясала темнота и косность народа. Как образно рассказывает Огарев, отчаявшись найти поддержку в провинциальном обществе, он пытался пробудить сочувствие среди самих крестьян, "но эхо по-прежнему молчало, и я только видел толпу каких-то странных животных, которые мне кланялись. Я ужаснулся!" (458, 282).
Герцен в конце 30-х годов пишет драму "Вильям Пени", в которой изображает невежественный народ, проклинающий героя, пытавшегося спасти униженных и оскорбленных.
"Где же выход? Что делать?.. Душно, душно, невыразимо душно", - писал Огарев (367).
Салтыков-Щедрин, человек столь же могучего ума, характера и выдающейся одаренности, в конце 40-х годов сосланный в ту же Вятку, что и Герцен, писал: "О провинция, ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать". Поэтому великий сатирик и называл место своей ссылки Крутогорском. Исходя из поговорки "Укатали Сивку крутые горки" (467, 404-405).
В середине и второй половине 30-х годов Герцен и Огарев приходят к религиозности, глубокой и искренней. Огарев, видя свое назначение в том, чтобы указать людям божеский путь, создает всеобъемлющую пантеистическую систему, объясняющую и природу человека (419, 128-141). Встретившись вначале 1839 г. вместе со своими молодыми женами, достигнув высшего предела личного счастья, они со слезами на глазах обнялись и все четверо опустились на колени перед распятием, стоявшим в комнате Герцена. Это лишь апофеоз религиозной дружбы и любви (413, 12).
Идеи Герцена, Огарева и Белинского в конце 30-х годов так отличаются от того, что духовно насыщало их деятельность и до и, особенно, после тех лет, что об этом идейном тупике нередко говорят скороговоркой. Между тем в плане изучения логики, закономерностей развития личностей мыслителей-революционеров этот тупик чрезвычайно поучителен. Интересно, что пришли к нему они разными путями, но вышли из него на одну дорогу.
Развитие Белинского до конца 1830-х годов
Источники, отражающие детство Белинского, гораздо скуднее, чем соответствующие биографические материалы Герцена и Огарева. Но то, что имеется в распоряжении историка, позволяет уловить и общность, и специфику начального развития критика сравнительно с эволюцией его единомышленников.
Биограф выдающегося революционера-разночинца В.С. Нечаева пришла к заключению, что первое яркое выражение протеста Белинского в "Дмитрии Калинине" созрело под влиянием стихии крестьянского протеста (848, 378; 849, 126). Тезис соблазнительный для воссоздания общей модели формирования личностей первых социалистов, но он не обоснован достаточно убедительно. Тщательные разыскания крестьянских связей семьи великого разночинца и сведений о крестьянских волнениях, которые должны были произвести сильное впечатление на мальчика и юношу Белинского, "не срабатывают", так как отсутствуют факты, свидетельствующие о таком впечатлении. Заключение В.С. Нечаевой мне представляется верным только в том смысле, что, как об этом говорилось выше, крестьянская культура сильно воздействовала на развитие гуманистических элементов национальной культуры, и это не могло не сказаться на формировании личности Белинского, так же, как личностей Герцена и Огарева.
Моральный кодекс Белинского тоже складывался под сильнейшим воздействием патриотизма народных масс в 1812 г. (385, 17; 388, 47). Но если для Герцена и Огарева героем Отечественной войны было именно крестьянство, то для юного и молодого Белинского это, скорее, народ. Герцен и Огарев по своему социальному положению прямо противостояли крепостному окружению, и, в то же время, главным образом, из этого окружения к детям шло тепло человечности. Поэтому естественны были горячее сочувствие детей ненависти крепостных к барству и склонность верить в перспективы протеста крепостных. С этой склонностью сосланный Огарев, например, явился в имения своего отца.
Белинский рос в иной, разночинской среде, он сам страдал от самодержавно-крепостнических порядков. Народная точка зрения на человеческие взаимоотношения была дана ему от рождения и закреплена всей бедственной жизнью "умственного пролетария".
Вместе с тем, пожалуй, следует учесть, что в разночинской среде детства и юности критика не было чувства вины перед мужиком - "поильцем и кормильцем", поэтому взгляд на него был яснее, не отуманенный слезой этой вины. Белинский далеко не сразу осознал себя выразителем интересов и настроений крепостного крестьянства. До этого он поднялся только в последние годы своей жизни.
Отсутствует страница №349
бацкой "воле", Белинский и в это время хорошо улавливает ненависть народа к дворянству. Только в конце 30-х годов эта ненависть еще не вызывала его сочувствия. Дело в том, что он сам осознал себя частицей народа и знал иную, более высокую и осознанную ненависть, порожденную его собственной жизнью и жизнью таких, как он. Поэтому критик и отличал толпу в салонах, на площадях и кабаках от народа, глас которого - глас божий, мысль которого выражают лучшие, образованные сыновья его (392, 325).
Бедственное положение угнетенных, порождавшее их ненависть, Белинский сам пережил с первых лет сознательной жизни. В одном из наиболее откровенных своих писем он вспоминал: "... Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и площадно - венная ему память! Я в семействе был чужой" (392, 512). С детства нарастал у него протест против угнетения, насилия, несправедливости. По мере роста и развития очень одаренный, восприимчивый мальчик, а потом юноша, сильнее осознавал тяжесть бедности, болезненности, своего разночинского ничтожества перед власть и деньгиимущими. Добившись всероссийской славы и обзаведясь семьей, он никак не мог избавиться от нищеты и перспективы, но жена и ребенок после его смерти пойдут по миру. Очень деликатный, он страдал от "ужасной необходимости быть попрошайкою и жить на чужой счет" (392, 330). "... Денег нету, штаны того и гляди спадут, а новых и не предвидится скоро ... Умереть ужасно не хочется - жизнь никогда не манила, а жить страшно", - писал он другу в декабре 1839 г. (392, 427-428). "Жизнь на подаяниях становится мне невыносимою", - писал он вначале 1847 г., в зените своей славы (393, 320).
Положение усугублялось тем, что он был очень болен. А работа была каторжной. Издатель-предприниматель Краевский за гроши требовал изнурительного поденного труда, от которого "пальцы деревенеют и отказываются держать перо" (393, 253). "Я - Прометей в карикатуре: "Отечественные записки", моя скала, Краевский коршун. Мозг мой сохнет, способности тупеют..." (393, 129).
Жизненное положение великого критика естественно порождало в нем ненависть и протест против "гнусной российской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников", против "торжества бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности, где все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание..." (392, 576, 577).
Он все лучше осознавал свою близость к народу, свое плебейства. В мае 1840 г. уже писал: "... Так и хлопнул бы по дворянским физиономиям плебейским кулаком" (392, 522).
Собственное положение помогало Белинскому сочувствовать страданиям народа. "Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея" (393, 23).
"Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? ... Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности?" (393, 69).
Стоит обратить внимание, какой конкретно толпе сострадал Белинский тогда, в сентябре 1841 г. "Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчиков, играющих на улице в бабки и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкой чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи". И далее он рассказывает о достаточном, образованном чиновнике, который зверски избивает свою жену (393, 69-70). Как видим, здесь, сострадая толпе, Белинский имеет в виду, главным образом, городские низы, но видит бесчеловечность жизни и чиновника и даже вельможи. Крестьянин, очевидно, подразумевается в этой толпе, но критик еще не познает всей значимости страданий мужика. Зато он уже в это время восхищается французским народом из-за его революционности, преданности идеалам свободы и братства всего человечества (393, 72).
Еще к 1844 г. под французским народом Белинский понимал, главным образом, французских пролетариев. Он верил в то, что приближается желанное время пролетарской социалистической революции. Тем безотраднее представлялась ему картина состояния русского народа, в том числе и крепостного крестьянства в частности.
Выше было показано, что точка зрения на жизнь и моральный кодекс у выдающихся дворянских революционеров Герцена и Огарева сложились в результате активного общения с крепостным людом под воздействием крестьянской правды. Что касается Белинского, то не влияние крестьянской правды, а разночинская среда его детства, тяжелая жизнь умственного пролетария воспитали ненависть ко всякому гнету, произволу, страстную жажду справедливости разночинской правды.
Аналогичное, но, может, еще большее, чем у Герцена и Огарева, значение имела для развития личности великого критика русская и зарубежная художественная литература; гуманизм ее гигантов укреплял и развивал разночинскую правду Белинского. Наделенный необычайным чувством прекрасного и одержимый беззаветной любовью к литературе Белинский в творчестве Державина, Крылова, Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя усматривал свидетельства великой одаренности русского народа, залог его светлой будущности. Напомню, что горячие слова о России 1940 года, идущей впереди просвещенного человечества, написаны критиком в 1840 г., тогда, когда он констатировал дикость русского мужика.
Идеалист-просветитель в 30-х годах Белинский субстанцию, дух русского народа видел во всем лучшем, что создала русская история - и в воинской доблести защитников отечества, и в творчестве ее выдающихся поэтов и писателей. В истинности такого духа русского народа критик не сомневался, так как осознавал его в самом себе. Отсюда его глубокая вера в русский народ, его глубочайший патриотизм.
В отличие от Герцена и Огарева, Белинский, пожалуй, не испытывал столь сильного влияния восстания декабристов. Можно догадаться, что в детстве он был гораздо менее осведомлен о событиях 14 декабря. Но имеющееся в нашей литературе мнение о преимущественно отрицательном отношении критика к опыту декабристов может быть отнесено, пожалуй, только к периоду "примирения". Критик в статьях о "Евгении Онегине" проводил через цензуру довольно высокую оценку роли передового дворянства в просвещении страны, особенно в 20-х годах. Вероятнее всего, именно декабристы и близкие к ним люди побуждали критика не только доказывать превосходство аристократии над буржуазией, но и писать: "Я русский дворянин". И Белинского университетская студенческая среда утвердила в убеждении, что он и такие как он представляют молодую, истинную Россию, дала, если можно так выразиться, наглядное представление о субстанции, духе русского народа, закрепила право выступать от его имени.
Известно, что еще в середине 30-х годов Белинский был горячим приверженцем якобинского террора. С начала 30-х годов, выйдя из университетских аудиторий в жизнь, Белинский, как и Герцен с Огаревым, воодушевленные последним словом европейской науки (один - немецкой философией, другие - французским социализмом) пытаются на практике реализовать свои революционные убеждения, и практика сначала состояла, главным образом, из деятельности в кружках близкой им по духу молодежи, искавшей истину жизни сначала в теориях, а затем уже в деятельности на свой страх и риск. Причем, если Герцен и Огарев прямо пытались как-то воздействовать на общественные порядки, то Белинский избрал, казалось бы, другой путь - через теорию литературы. Но зато он сам вовсю хлебнул "мелочей жизни".
Позднее Герцен невысоко ценил их "застольную, беранжеровскую революционность". И современные исследователи обоснованно возражают против преувеличения значения кружковой практики (645, 58). Коэффициент полезной деятельности последней для современной общественной жизни был действительно невелик. Но для формирования личностей первых социалистов этот опыт жизненной, можно сказать, революционной практики, был очень важен. Они вкладывали в него всю душу и всей силой своего интеллекта стремились освоить результаты его. Тем горше были их выводы. И Белинский заключал: "Ведь нигде на наш вопль нету отзыва!" (392, 444). Те, ради которых они готовы были пожертвовать всем, "были чужие и враги по своему невежеству" (393, 69).
Деятельность Герцена, Огарева, Белинского освещалась и направлялась мечтой, но они отнюдь не были мечтателями и органически не допускали в себе мечтательности, маниловщины. Поэтому для Белинского прекраснодушие стало одним из самых ненавистных качеств. Осознав свое одиночество, мощь и несокрушимость господствующих порядков, Белинский пришел к выводу о нелепости "фырканья" на действительность. Исходя из того, что до сих пор самодержавие было главной силой просвещения страны (в такой роли самодержавия вплоть до царствования Александра I были убеждены и Герцен с Огаревым), и, считая просвещение главным средством прогресса, Белинский увидел свой долг в содействии правительству. Так он вступил в период "примирения".