НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-19
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Глава 7. Социальная программа Крестьянской войны 1773-1775гг.
Исключительную возможность разглядеть, как крестьянская правда "работала" в классовой борьбе, представляют события могучего народного движения 1773-1775 гг. Программа его давно уже привлекает внимание советских исследователей. Известны объяснения ее В.В. Мавродиным (802), Р.В. Овчинниковым (754), А.И. Андрущенко (507). Для понимания роли идейных традиций общественной психологии масс и самозванчества важно исследование К.В. Чистовым бытовавших на протяжении столетий преданий о "золотом веке", легенд о "далеких землях" и об "избавителях", об эволюции легенды об "избавителях" от первой до последней крестьянской войны (800, 48). И все же работы В.В. Мавродина, А.Л. Шапиро (1110), Л.В. Милова (830), П.Г. Рындзюнского (988) свидетельствуют, что оценка этих событий до сих пор остается спорной. П.Г. Рындзюнский в статье об идейной стороне крестьянских движений резонно доказывает необходимость отличать субъективные стремления восставших от объективного исторического значения их борьбы. Но из этого следует, что для понимания идейной стороны последней Крестьянской войны, безусловно, необходимо разобраться, каково соотношение манифестов и указов Е.И. Пугачева, призывов предводителей восстания с массовым сознанием повстанцев. И в упомянутом исследовании А.И. Андрущенко, и в написанной Р.В. Овчинниковым главе "Идеология восставших", из упомянутого трехтомника о Крестьянской войне, идеи и предводителей, и восставших масс рассматриваются как идеология. Хотя "идеология" восставших объясняется при этом ленинскими оценками общественной психологии предреволюционного крестьянства России (754, 413-414). Правомерность отнесения к идеологии не только массового сознания восставших, но и манифестов Пугачева, вовсе не очевидна. И дело не в словах. Можно дать безупречное зоологическое описание лошади, называя ее коровой, но при любой попытке разобраться в функционировании крестьянского хозяйства, в котором имеются и лошади, и коровы, такая путаница понятий не приведет к добру. Примечательно, что при написании совместного с историками ГДР труда о классовой борьбе и революционном движении в истории России тезис некоторых советских авторов о наличии идеологии у крестьянства России ХVIIIв. вызвал недоумение немецких коллег (562, 159). Не привыкли они понятийный аппарат науки толковать в переносном смысле.
Исследователи структуры общественного сознания убедительно показали, что при наличии глубоких связей между сферой идеологии и сферой общественной психологии (массовое сознание относится к последней) они существенно разнятся, как по своему происхождению, так и по функциям. Идеология создается идеологами, теоретиками (людьми, выступающими с такими функциями); как теория, идеология всегда имеет свою логику, концепцию; она всегда "спускается" сверху вниз, в массы; благодаря своей концептуальности она выполняет организационные функции. Если теория овладевает сознанием масс, превращается в массовое сознание, она "становится могучей материальной силой" (Маркс) (6, 422). Идеи общественной психологии, массового сознания, непосредственно порождаются образом жизни масс (экономикой, прежде всего), непосредственно вырастают из их деятельности. Сами по себе эти идеи не образуют концепций, они функционируют как элемент системы деятельности.
Поскольку вопрос о соотношении программных документов Крестьянской войны с общественной психологией и массовым сознанием восставших до сих пор не совсем ясен, остается недостаточно уясненной и степень народности этих документов. А в этом стоит разобраться. Идеи общественной психологии крестьянства непосредственно порождались особенностями образа жизни, деятельности каждого (помещичьего, государственного или удельного крестьянина, принадлежавшего злому или доброму барину, "хозяйственного мужичка" или бобыля, в урожайный или голодный год). Эти идеи не образовывали сколько-нибудь устойчивых концепций, но всякий раз, когда крестьянин задумывался о жизни, его мысли, несомненно, могли складываться в довольно сложные логические образования, мимолетные теории, объяснявшие причины, содержание и следствия волнующих явлений. Если изменялись обстоятельства, уже на следующий день такая "теория" могла существенно измениться. Причем, у разных людей эти мимолетные "теории", естественно, были разными. Тем более, что разные крестьяне и думали о разном "Своя хата, своя й правда". Но бывали времена, когда думы всех сосредотачивались на одном, и логика событий порождала если не единую, то одинаковую в главном логику мыслей об одном и том же. В таких случаях массы и действовали заодно. Если находился вождь, соответствовавший настроениям и чаяниям масс, их движение могло стать и могучим, и целенаправленным. Так было и в событиях 1773-1775 гг. Революционеры и революционные программы обычно возникают гораздо раньше революций. Движение 1773-1775 гг. началось прежде, чем возникла его программа. Доминирование казаков в начале восстания обусловило казачий характер программных документов, размах крестьянского движения придал им крестьянскую направленность. Это достаточно хорошо выяснено в нашей литературе.
Пугачев и его сподвижники, создававшие программные документы, не были теоретиками, у них не было своих идей, в главном они чувствовали и думали как все в мятежных массах. Поэтому ничего своего, что отличалось бы от идей казачьей и крестьянской правды массового сознания мы в этих документах не найдем.
Подход к манифестам и указам Пугачева как к исключительно идеологическим документам оставляет в тени главные психологические их мотивы, имевшие решающее значение для хода событий. Первый из этих мотивов - "Я ваш царь". С этого начинаются, этим кончаются все указы и манифесты Пугачева. И дело не в принятой форме таких документов. Повстанцы не были формалистами. Если Пугачев действительно царь, то все остальное, наиболее важное для масс, само собою разумелось. Чтобы доказать это главное Пугачев и жаловал повстанцев "всем тем, что вы желаете во всю жизнь вашу" (156, 26). Второй главный мотив обращений Пугачева к массам - указание, что нужно делать (идти под его знамена, истреблять врагов царя и народа - помещиков и чиновников). Убеждая массы в том, что он царь и указывая, что им нужно делать, Пугачев высказывал те мысли, которые можно истолковать как программу Крестьянской войны. Однако здесь отсутствует характерное для программ развитого общественного движения расчленение на такие основные компоненты политических программ, как оценка действительности, общественные идеалы, рассмотрение путей и способов преобразования. Хотя все эти компоненты в более или менее развитом виде разглядеть можно. И, что весьма важно, все эти идеи взяты из правды массового сознания патриархального крестьянства и казачества, начиная с мировоззренческого обоснования ее.
Как было показано, подосновой общественного сознания патриархального крестьянства был патриотизм. Начиная с первого своего "Именного указа казакам Яицкого войска" 17 сентября 1773 г. Пугачев призывал повстанцев "послужити за свое отечество" (156, 23), как "истинных сынов отечества" (156, 37), "верных сынов отечества" (156, 39, 43), поскольку сам он, царь, в соответствии с представлениями масс, "отец отечеству" (156, 40, 41, 42). К сынам отечества обращалась и Военная коллегия повстанцев (156, 59, 60). О том, что речь идет о понятии, широко распространенном в языке народных масс, свидетельствует приговор приписных к Авзяно-Петровским заводам, освобожденных Пугачевым и возвращавшихся "в свои отечества" (деревни и села) (156, 111).
Первичным да и главным мировоззренческим авторитетом общественного сознания патриархального крестьянства, его правды, была традиция. Ею, начиная с первого Именного указа, обосновывал свои обращения к народу и Пугачев, напоминая о традиционности, как царской власти, так и верности ей масс (156, 23, 24, 25, 27, 29, 31, 33, 35).
Вторым авторитетом общественного сознания патриархального крестьянства и его правды была религия. Пугачев и его сподвижники обосновывают свои призывы и религией, хотя в самых первых указах Пугачева бога "еще нет". Он появляется в указе башкирам, но в типично "крестьянском оформлении": "В начале бог, а потом на земли я сам..." (156, 26). "Первая надежда на бога на сем свете" (156, 27). "Возвращение" свое на престол Пугачев объяснял волей бога и усердным молением и желанием "рабов" своих (156, 36). "Глас народа - глас божий".
Свои действия и призывы Пугачев обосновывал и логикой личного разума крестьянина именно в тех случаях, когда религия с ее призывами к кротости и покорности господам не годилась. Массам напоминали, что "Их, помещиков, имение и богатство... было крестьянского кошта" (156, 36). Угнетенных подымали, напоминая логику их жизни - бедствия от дворян и градских мздоимцев-судей, их разорителей и злодеев (156, 47).
Фундаментом всякой общественной программы является оценка действительности. В указах, манифестах Пугачева, обращениях повстанческих властей нет и попыток сколько-нибудь систематически охарактеризовать действительность бытия угнетенных. Это руководителям движения и в голову не приходило, поскольку они видели в жизни то же, что и массы, и объяснять последним бедственность ее не было необходимости. Но мимоходом положение масс характеризовалось достаточно точно. Помещики, губернаторы, воеводы, градские мздоимцы, судьи и прочие подобные мироеды живут добром, созданным трудящимися, объедая их, разоряя, отягощая работами, податями, не имея в себе христианства. Поэтому все такие мироеды - "преступники закона и общего покоя", "злодеи противники воли императорской", "общего покоя возмутители", "бунтовщики и изменники своему государю", "возмутители империи и разорители крестьян" (156, 36, 37, 43, 45, 46, 47, 48). Такая оценка действительности полностью вытекала из крестьянской правды.
Практически наиболее значимая часть всякой общественной программы - изложение ответа на вопрос, что делать. Вопрос важнейший и в программных документах Крестьянской войны. Но ответ очень прост из-за своей очевидности - если Пугачев "настоящий" царь, то очевидно, что нужно, отстаивая свое отечество, идти в его отряды и, "не щадя живота своего", кровь проливать, бунтовщиков-помещиков "ловить, казнить и вешать", "казнить смертью, а дома и все их имения брать себе в награждение" (156, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 36, 47). В правде обыденного крестьянского сознания таких рекомендаций нет, но они целиком вытекают из нее.
Острием всякой общественной программы, показателем ее глубины, последовательности является изложение ее общественных идеалов. В программных документах Крестьянской войны в полном согласии с правдой массового сознания патриархального крестьянства общественные идеалы осознаются как порядки, при которых пребывали деды и прадеды, до закабаления, когда все жили естественно, "как звери лесные". "И будьте подобными степным зверям" (156, 26, 27). Под "вечною вольностию" (156, 25) подразумевался возврат в естественное состояние природной жизни. Таков смысл пожалования "землями, водами, лесами, рыбными ловлями, жилищами, покосами и с морями, хлебом, верою и законом вашим" (156, 26). Это обещалось не только башкирам, но и казакам, и солдатам, и даже чиновникам Оренбурга (156, 28, 29). Когда основной движущей силой восстания стали массы крепостного крестьянства, всенародные манифесты под вольностью и свободой подразумевали, в соответствии со стремлениями масс, их освобождение из подданства помещиков и пожалование быть "верноподданными собственной нашей короны рабами" - вечно казаками, со свободным владением землями, сенокосами, лесами, рыбными ловлями, "без покупки и без оброку", свободу от рекрутчины, налогов и всяких "отягощениев" (156, 47, 48).
Примечательно, как логика совместной борьбы угнетенных разных народов порождала преодоление характерного для массового сознания феодального крестьянства недоверия ко всякому иноплеменнику как к чужаку. Вместе с тем, тенденции веротерпимости и даже религиозного индифферентима массового сознания крестьянства выразились в провозглашении свободы вероисповедания "никониян", старообрядцев, магометан и язычников. Хотя это еще не означало полной свободы совести - "от веры христианского закона не отпадать" (156, 61).
Практика движения и его программные документы достаточно хорошо выражают и нехитрые политические идеалы организации власти: свободный "мир" или казачий круг внизу и народный царь наверху.
Июльские всенародные манифесты, которые резонно называют "Жалованными грамотами крестьянству, завершались верой в то, что по истреблении злодеев-дворян "всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет" (156, 47, 48). Ничего больше крестьянство и не хотело.
Обыденное общественное сознание патриархального крестьянства много внимания уделяло личностным идеалам и гораздо меньше идеалам общественно-политическим. Грандиозный взрыв классовой борьбы 1773-1775 гг. сосредоточил внимание масс именно на государственных порядках во всем царстве. Крайнее напряжение политической мысли угнетенных породило социальную утопию, которая во всех своих основных элементах выросла из правды массового сознания патриархального крестьянства. Примечательно, что и в крупнейших крестьянских движениях первой революционной ситуации и ее кануна - в "казаччине" 1855 г. на Украине, и в бездненском восстании 1861 г., стремления восставших не выходили за рамки такой утопии. Еще поучительнее то, что с такой социальной утопией патриархального крестьянства историк встречается и в движении сельских масс в первой русской народной революции. "Стремление смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян - это стремление краской нитью проходит через каждый исторический шаг крестьян в нашей революции..." (В.И. Ленин) (69, 211).
Поразительная устойчивость программы 1773-1775 гг. обусловлена тем, что она была порождением правды массового сознания патриархального крестьянства, а не придумана его вождями. Вместе с тем, мы встречаемся здесь с интереснейшим явлением преобразования процессов сферы общественной психологии в явления сферы идеологии. Указы и манифесты Пугачева, обращения повстанческих властей существенно отличаются уже от живых процессов общественной психологии. Это записанные на бумаге комплексы логически увязанных идей с признаками концептуальности, хотя и самой примитивной. И, что очень важно, эти устойчивые комплексы идей распространяются "сверху вниз", в массы, организуя их борьбу, выполняя, таким образом, идеологические функции.
Можно без натяжки сказать, что из всех социальных утопий нашей истории социальная утопия 1773-1775 гг. принадлежит к наиболее исторически значимой. Она воодушевляла и направляла борьбу сотен тысяч крестьянства, ее жизненность сохранялась в патриархальном селе до первой русской революции. Ни одна другая социальная утопия, изо всех описанных в литературе, такой значимостью не обладала.
Глава 7. Социальная программа Крестьянской войны 1773-1775гг.
Исключительную возможность разглядеть, как крестьянская правда "работала" в классовой борьбе, представляют события могучего народного движения 1773-1775 гг. Программа его давно уже привлекает внимание советских исследователей. Известны объяснения ее В.В. Мавродиным (802), Р.В. Овчинниковым (754), А.И. Андрущенко (507). Для понимания роли идейных традиций общественной психологии масс и самозванчества важно исследование К.В. Чистовым бытовавших на протяжении столетий преданий о "золотом веке", легенд о "далеких землях" и об "избавителях", об эволюции легенды об "избавителях" от первой до последней крестьянской войны (800, 48). И все же работы В.В. Мавродина, А.Л. Шапиро (1110), Л.В. Милова (830), П.Г. Рындзюнского (988) свидетельствуют, что оценка этих событий до сих пор остается спорной. П.Г. Рындзюнский в статье об идейной стороне крестьянских движений резонно доказывает необходимость отличать субъективные стремления восставших от объективного исторического значения их борьбы. Но из этого следует, что для понимания идейной стороны последней Крестьянской войны, безусловно, необходимо разобраться, каково соотношение манифестов и указов Е.И. Пугачева, призывов предводителей восстания с массовым сознанием повстанцев. И в упомянутом исследовании А.И. Андрущенко, и в написанной Р.В. Овчинниковым главе "Идеология восставших", из упомянутого трехтомника о Крестьянской войне, идеи и предводителей, и восставших масс рассматриваются как идеология. Хотя "идеология" восставших объясняется при этом ленинскими оценками общественной психологии предреволюционного крестьянства России (754, 413-414). Правомерность отнесения к идеологии не только массового сознания восставших, но и манифестов Пугачева, вовсе не очевидна. И дело не в словах. Можно дать безупречное зоологическое описание лошади, называя ее коровой, но при любой попытке разобраться в функционировании крестьянского хозяйства, в котором имеются и лошади, и коровы, такая путаница понятий не приведет к добру. Примечательно, что при написании совместного с историками ГДР труда о классовой борьбе и революционном движении в истории России тезис некоторых советских авторов о наличии идеологии у крестьянства России ХVIIIв. вызвал недоумение немецких коллег (562, 159). Не привыкли они понятийный аппарат науки толковать в переносном смысле.
Исследователи структуры общественного сознания убедительно показали, что при наличии глубоких связей между сферой идеологии и сферой общественной психологии (массовое сознание относится к последней) они существенно разнятся, как по своему происхождению, так и по функциям. Идеология создается идеологами, теоретиками (людьми, выступающими с такими функциями); как теория, идеология всегда имеет свою логику, концепцию; она всегда "спускается" сверху вниз, в массы; благодаря своей концептуальности она выполняет организационные функции. Если теория овладевает сознанием масс, превращается в массовое сознание, она "становится могучей материальной силой" (Маркс) (6, 422). Идеи общественной психологии, массового сознания, непосредственно порождаются образом жизни масс (экономикой, прежде всего), непосредственно вырастают из их деятельности. Сами по себе эти идеи не образуют концепций, они функционируют как элемент системы деятельности.
Поскольку вопрос о соотношении программных документов Крестьянской войны с общественной психологией и массовым сознанием восставших до сих пор не совсем ясен, остается недостаточно уясненной и степень народности этих документов. А в этом стоит разобраться. Идеи общественной психологии крестьянства непосредственно порождались особенностями образа жизни, деятельности каждого (помещичьего, государственного или удельного крестьянина, принадлежавшего злому или доброму барину, "хозяйственного мужичка" или бобыля, в урожайный или голодный год). Эти идеи не образовывали сколько-нибудь устойчивых концепций, но всякий раз, когда крестьянин задумывался о жизни, его мысли, несомненно, могли складываться в довольно сложные логические образования, мимолетные теории, объяснявшие причины, содержание и следствия волнующих явлений. Если изменялись обстоятельства, уже на следующий день такая "теория" могла существенно измениться. Причем, у разных людей эти мимолетные "теории", естественно, были разными. Тем более, что разные крестьяне и думали о разном "Своя хата, своя й правда". Но бывали времена, когда думы всех сосредотачивались на одном, и логика событий порождала если не единую, то одинаковую в главном логику мыслей об одном и том же. В таких случаях массы и действовали заодно. Если находился вождь, соответствовавший настроениям и чаяниям масс, их движение могло стать и могучим, и целенаправленным. Так было и в событиях 1773-1775 гг. Революционеры и революционные программы обычно возникают гораздо раньше революций. Движение 1773-1775 гг. началось прежде, чем возникла его программа. Доминирование казаков в начале восстания обусловило казачий характер программных документов, размах крестьянского движения придал им крестьянскую направленность. Это достаточно хорошо выяснено в нашей литературе.
Пугачев и его сподвижники, создававшие программные документы, не были теоретиками, у них не было своих идей, в главном они чувствовали и думали как все в мятежных массах. Поэтому ничего своего, что отличалось бы от идей казачьей и крестьянской правды массового сознания мы в этих документах не найдем.
Подход к манифестам и указам Пугачева как к исключительно идеологическим документам оставляет в тени главные психологические их мотивы, имевшие решающее значение для хода событий. Первый из этих мотивов - "Я ваш царь". С этого начинаются, этим кончаются все указы и манифесты Пугачева. И дело не в принятой форме таких документов. Повстанцы не были формалистами. Если Пугачев действительно царь, то все остальное, наиболее важное для масс, само собою разумелось. Чтобы доказать это главное Пугачев и жаловал повстанцев "всем тем, что вы желаете во всю жизнь вашу" (156, 26). Второй главный мотив обращений Пугачева к массам - указание, что нужно делать (идти под его знамена, истреблять врагов царя и народа - помещиков и чиновников). Убеждая массы в том, что он царь и указывая, что им нужно делать, Пугачев высказывал те мысли, которые можно истолковать как программу Крестьянской войны. Однако здесь отсутствует характерное для программ развитого общественного движения расчленение на такие основные компоненты политических программ, как оценка действительности, общественные идеалы, рассмотрение путей и способов преобразования. Хотя все эти компоненты в более или менее развитом виде разглядеть можно. И, что весьма важно, все эти идеи взяты из правды массового сознания патриархального крестьянства и казачества, начиная с мировоззренческого обоснования ее.
Как было показано, подосновой общественного сознания патриархального крестьянства был патриотизм. Начиная с первого своего "Именного указа казакам Яицкого войска" 17 сентября 1773 г. Пугачев призывал повстанцев "послужити за свое отечество" (156, 23), как "истинных сынов отечества" (156, 37), "верных сынов отечества" (156, 39, 43), поскольку сам он, царь, в соответствии с представлениями масс, "отец отечеству" (156, 40, 41, 42). К сынам отечества обращалась и Военная коллегия повстанцев (156, 59, 60). О том, что речь идет о понятии, широко распространенном в языке народных масс, свидетельствует приговор приписных к Авзяно-Петровским заводам, освобожденных Пугачевым и возвращавшихся "в свои отечества" (деревни и села) (156, 111).
Первичным да и главным мировоззренческим авторитетом общественного сознания патриархального крестьянства, его правды, была традиция. Ею, начиная с первого Именного указа, обосновывал свои обращения к народу и Пугачев, напоминая о традиционности, как царской власти, так и верности ей масс (156, 23, 24, 25, 27, 29, 31, 33, 35).
Вторым авторитетом общественного сознания патриархального крестьянства и его правды была религия. Пугачев и его сподвижники обосновывают свои призывы и религией, хотя в самых первых указах Пугачева бога "еще нет". Он появляется в указе башкирам, но в типично "крестьянском оформлении": "В начале бог, а потом на земли я сам..." (156, 26). "Первая надежда на бога на сем свете" (156, 27). "Возвращение" свое на престол Пугачев объяснял волей бога и усердным молением и желанием "рабов" своих (156, 36). "Глас народа - глас божий".
Свои действия и призывы Пугачев обосновывал и логикой личного разума крестьянина именно в тех случаях, когда религия с ее призывами к кротости и покорности господам не годилась. Массам напоминали, что "Их, помещиков, имение и богатство... было крестьянского кошта" (156, 36). Угнетенных подымали, напоминая логику их жизни - бедствия от дворян и градских мздоимцев-судей, их разорителей и злодеев (156, 47).
Фундаментом всякой общественной программы является оценка действительности. В указах, манифестах Пугачева, обращениях повстанческих властей нет и попыток сколько-нибудь систематически охарактеризовать действительность бытия угнетенных. Это руководителям движения и в голову не приходило, поскольку они видели в жизни то же, что и массы, и объяснять последним бедственность ее не было необходимости. Но мимоходом положение масс характеризовалось достаточно точно. Помещики, губернаторы, воеводы, градские мздоимцы, судьи и прочие подобные мироеды живут добром, созданным трудящимися, объедая их, разоряя, отягощая работами, податями, не имея в себе христианства. Поэтому все такие мироеды - "преступники закона и общего покоя", "злодеи противники воли императорской", "общего покоя возмутители", "бунтовщики и изменники своему государю", "возмутители империи и разорители крестьян" (156, 36, 37, 43, 45, 46, 47, 48). Такая оценка действительности полностью вытекала из крестьянской правды.
Практически наиболее значимая часть всякой общественной программы - изложение ответа на вопрос, что делать. Вопрос важнейший и в программных документах Крестьянской войны. Но ответ очень прост из-за своей очевидности - если Пугачев "настоящий" царь, то очевидно, что нужно, отстаивая свое отечество, идти в его отряды и, "не щадя живота своего", кровь проливать, бунтовщиков-помещиков "ловить, казнить и вешать", "казнить смертью, а дома и все их имения брать себе в награждение" (156, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 36, 47). В правде обыденного крестьянского сознания таких рекомендаций нет, но они целиком вытекают из нее.
Острием всякой общественной программы, показателем ее глубины, последовательности является изложение ее общественных идеалов. В программных документах Крестьянской войны в полном согласии с правдой массового сознания патриархального крестьянства общественные идеалы осознаются как порядки, при которых пребывали деды и прадеды, до закабаления, когда все жили естественно, "как звери лесные". "И будьте подобными степным зверям" (156, 26, 27). Под "вечною вольностию" (156, 25) подразумевался возврат в естественное состояние природной жизни. Таков смысл пожалования "землями, водами, лесами, рыбными ловлями, жилищами, покосами и с морями, хлебом, верою и законом вашим" (156, 26). Это обещалось не только башкирам, но и казакам, и солдатам, и даже чиновникам Оренбурга (156, 28, 29). Когда основной движущей силой восстания стали массы крепостного крестьянства, всенародные манифесты под вольностью и свободой подразумевали, в соответствии со стремлениями масс, их освобождение из подданства помещиков и пожалование быть "верноподданными собственной нашей короны рабами" - вечно казаками, со свободным владением землями, сенокосами, лесами, рыбными ловлями, "без покупки и без оброку", свободу от рекрутчины, налогов и всяких "отягощениев" (156, 47, 48).
Примечательно, как логика совместной борьбы угнетенных разных народов порождала преодоление характерного для массового сознания феодального крестьянства недоверия ко всякому иноплеменнику как к чужаку. Вместе с тем, тенденции веротерпимости и даже религиозного индифферентима массового сознания крестьянства выразились в провозглашении свободы вероисповедания "никониян", старообрядцев, магометан и язычников. Хотя это еще не означало полной свободы совести - "от веры христианского закона не отпадать" (156, 61).
Практика движения и его программные документы достаточно хорошо выражают и нехитрые политические идеалы организации власти: свободный "мир" или казачий круг внизу и народный царь наверху.
Июльские всенародные манифесты, которые резонно называют "Жалованными грамотами крестьянству, завершались верой в то, что по истреблении злодеев-дворян "всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет" (156, 47, 48). Ничего больше крестьянство и не хотело.
Обыденное общественное сознание патриархального крестьянства много внимания уделяло личностным идеалам и гораздо меньше идеалам общественно-политическим. Грандиозный взрыв классовой борьбы 1773-1775 гг. сосредоточил внимание масс именно на государственных порядках во всем царстве. Крайнее напряжение политической мысли угнетенных породило социальную утопию, которая во всех своих основных элементах выросла из правды массового сознания патриархального крестьянства. Примечательно, что и в крупнейших крестьянских движениях первой революционной ситуации и ее кануна - в "казаччине" 1855 г. на Украине, и в бездненском восстании 1861 г., стремления восставших не выходили за рамки такой утопии. Еще поучительнее то, что с такой социальной утопией патриархального крестьянства историк встречается и в движении сельских масс в первой русской народной революции. "Стремление смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян - это стремление краской нитью проходит через каждый исторический шаг крестьян в нашей революции..." (В.И. Ленин) (69, 211).
Поразительная устойчивость программы 1773-1775 гг. обусловлена тем, что она была порождением правды массового сознания патриархального крестьянства, а не придумана его вождями. Вместе с тем, мы встречаемся здесь с интереснейшим явлением преобразования процессов сферы общественной психологии в явления сферы идеологии. Указы и манифесты Пугачева, обращения повстанческих властей существенно отличаются уже от живых процессов общественной психологии. Это записанные на бумаге комплексы логически увязанных идей с признаками концептуальности, хотя и самой примитивной. И, что очень важно, эти устойчивые комплексы идей распространяются "сверху вниз", в массы, организуя их борьбу, выполняя, таким образом, идеологические функции.
Можно без натяжки сказать, что из всех социальных утопий нашей истории социальная утопия 1773-1775 гг. принадлежит к наиболее исторически значимой. Она воодушевляла и направляла борьбу сотен тысяч крестьянства, ее жизненность сохранялась в патриархальном селе до первой русской революции. Ни одна другая социальная утопия, изо всех описанных в литературе, такой значимостью не обладала.