НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-17
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Глава 6-1. Вторичный комплекс правды (справедливость взаимоотношений с внеобщинными силами).
Правда патриархального крестьянства порождалась образом жизни сельской общины и патриархальной семьи. Однако, сама община была подчинена системе феодального общества и его государства. Крестьянству приходилось осмысливать взаимоотношения и с могучими внемирскими силами - барами, чиновниками, церковью, с городом, рынком. И в этих взаимоотношениях крестьянин искал правду. Его представления о справедливости таких взаимоотношений уместно назвать вторичным комплексом правды, поскольку они вырастали из представлений, порожденных жизнью общины и семьи.
Две основные исторические силы воздействовали извне на судьбы крестьянской общины: I) давно уже ставшая традиционной, но все более жестокая феодальная эксплуатация помещиков и государства и 2) сравнительно новые товарно-денежные и капиталистические отношения. Воспитанный в общинном "локальном микрокосме" патриархальный крестьянин плохо знал жизнь за границами своего "мира", ему трудно было понять и новые экономические процессы, связанные с развитием всероссийского рынка и, пожалуй, еще труднее - политическую жизнь государства. Некомпетентный в классовой и сословной структуре общества, патриархальный крестьянин осмысливал общественные отношения как личностные; силы феодального общества олицетворялись в его сознании барином, чиновниками, судьями, а натиск капитала - деятельностью скупщиков, коробейников, купцов и вообще чуждого города. Хотя все чаще оказывалось, что и внутри "мира" свой, сосед раскидывал мироедские сети. Поучительно как жизнь помогала крестьянину угадывать за личностными отношениями общественные.
Отношение к барину и властям
Феодальные порядки били традиционными. Хотя в эпоху разложения крепостничества эти традиции расшатывались. Казенные крестьяне, считавшие землю, которой они пользовались, своей собственностью (159, 351), все чаще осознавали несправедливость их эксплуатации властями. Что касается помещичьих, то в их сознании было еще немало патриархальщины в отношении к "отеческой" власти барина и царского начальства. В Белоруссии во время главного весеннего праздника святого Юрия пели: "Юрий, вставай рано, отмыкай землю, выпускай росу... людзем на здоровье, панам на змиренье; панам пановаць, жидам арендоваць", а хозяину (такому-то) "пиво робиць - сына жениць, горелку гнаць - дочку замуж даваць" (285, 21).
Графы Шереметьевы покровительствовали бедноте (разорение крестьянина было им невыгодно), и в их вотчинах волнения никогда не направлялись против самих бар (931, 186-188). Такой "мудрости" подчас хватало и другим крупным помещикам. Поэтому было сравнительно немало "мирных" имений и государственных сел. Это отражает и этнографические описания (277, 2; 281, 20-21). Пословица "Ласкаве телятко дві матки ссе" (262, 66) освещала отношение и к помещику. "Покора не знаець горя" (260, 131). "Свой пан и покараець и помилуець" (260, 147). Бытовали еще идиллические представления о барах: "Не гата паны, що гроши маюць, але што бога знаюць" (242, 16). "Не той пан, що надів жупан, а що в нього щире серце" (262, 280).
Иллюзии о хороших царских чиновниках сохранились, кажется, заметнее. Уже в период нарастания революционной ситуации один из восставших на Смоленщине во время следствия категорически заявлял, что против помещика с "миром" всегда пойдет, а против начальства "не иду" (162, 84). Вера в царские власти увязывалась с сильной еще верой в царя. Однако, традиции покорности господам все более слабели. Это своеобразно проявлялось и в "воспоминаниях" о хороших господах в прошлом. "Зразу були добрі пани, легкі на роботу, цілий тиждень собі роби, панові в суботу" (233, 34). Об этом же пели и белорусские крестьяне (224, 276). Характерно, что один из украинских вариантов этой песни противопоставлял старых господ молодым, при последних "Увесь тиждень на панщині, додому в суботу". И даже в воскресенье с утра "на панщину гонять" (326, 357).
Крестьянская правда с ее локальным, "мирским" патриотизмом, с уважением к труду и трудовой собственности все более сталкивалась с традициями повиновения феодалам. Отрицание власти последних обосновывалось не столько юридическими аргументами, сколько разорением трудовой собственности крестьянина. "Пан мужика вдень обдере, а мужик вночі поросте" (262, 27). "Поздоров, боже, панов, що у нас ні коней ні коров", - шутили белорусские крестьяне (260, 130). Это был опасный для господ сарказм народа. "А вже наша Постолівка, - пелось в украинской народной песне, - обросла вербами, котрі мали по шість волів, то пішли з торбами" (239, 210). Традиционная патриархальная власть барина - "отца" все более сталкивалась и с примитивным гуманизмом крестьянской правды. Волновавшиеся крепостные жаловались царю на свое рабское бесправие, унижение человеческого достоинства (159, 159, 412, 493). Избранный крестьянством Восточной Галичини в австрийский парламент 1848г. Иван Капущак выражал настроение избирателей, когда во весь голос гневно говорил об издевательствах бар над крестьянами (157, 416-418).
Массы все чаще не только задумывались, но и вслух говорили о том, что, вопреки правде, барская собственность создана трудом не бар, а крестьян. "Колиб не хлоп, не віл, не було б панів" (243, 42; 252, 276). Волновавшиеся в 1855г. крестьяне Киевщины требовали передачи им господского имущества, "ибо мы и наши предки за все это уже отработали" (341, 99). Эту же логику крестьянской правды выражала и песня повстанцев Восточной Галичини в 1846г. "Будем бити, що нас деруть, нашу працю від нас беруть" (157, 345). Угнетенные иногда улавливали и связь паразитизма бар с развитием товарно-денежных отношений: "Продав жито пан вельможний, та взяв силу грошей, та збудував на утіху будинок хороший, та посіяв вельможний пан пшеницю ланами, та позганяв на панщину батьків із синами" (233, 34).
Барина все более не уважали как плохого хозяина: "Що то за пан, що в нього нічого не гніє" (262, 26). Больше того, с точки зрения крестьянской правды бары - не люди. "Чи пани, чи люди", - зло недоумевала народная поговорка (262, 25), "Убери гарно пенька, то буде похожий на панка", - говорили на Полтавщине (125, 18). Для русского, украинского и белорусского фольклора характерно уподобление барина собаке. "Панів, як псів" (262, 25), "Сабака брешиць, а дваранин ездзе" (301, 342). "Пес бреше - пан еде" (243, 74). "Што пан, то собака" (260, 189). Приравнивали пана к собаке и народные сказки-анекдоты (220, 284-285). Бытовали и не менее "лестные" уподобления на Украине, чтобы не произносить имени "нечистого", чертей называли "панычами" (193, 184). Согласно белорусским народным преданиям, паны происходили от собак в результате козней черта (223, 90-91).
"Прокляті пани", - думал о господах украинский крестьянин (233, 38), у него была даже молитва-заклинание "Як до пана йдеш" (на "прием" к барину), начиналась она: "Миколай-угодник... поможи й пособи мені грішному", а кончалась: "од злих людей, од поганих очей, од нечастих речей і од поганої тварюки" (326, 363). В широко распространенной легенде о великом грешнике, которого из-за тяжести грехов земля не принимала, бог простил его, только когда он убил панского управляющего, пытавшегося и мертвецов с кладбища гнать на барщину (363; 364, 25-26; 190, 131-132). А украинские крестьяне села Турбаи, восстав в 1789г. против своих помещиков, захватили и разделили их имущество, говоря, что это их, крестьянское добро, а самих помещиков, братьев и сестру, растерзали, заявляя, что не успокоятся до тех пор, пока не истребят весь род их (164, 39-40). О том, что такая ненависть была не исключением, свидетельствуют крестьянские песни с пожеланиями: "Ой дай, боже, дощ, аби не мороз! На панове сіно, щоб попелом сіло. На панів овес, щоб погнив увесь!" (239, 236). А были и такие "Бодай пана не сховали, щоб собаки розірвали; поховали при долині, щоб по йому вовки вили!" (238, 378).
Такая психология помогает понять нараставшую обыденную практику борьбы крестьянства - отказы работать на бар, разрыв в той или иной форме вековых экономических связей феодала и крестьянина. "Панської роботи не переробиш" (262, 28). Чаще всего это проявлялось в некачественном труде, в отлынивании от работы, а иногда категорически выражалось и под пулями карателей. Чиновники Курской губернии характеризовали расстрелянных в 1822 г. мятежных крестьян как "звероподобных людей" (159, 727), а тверской губернатор писал в 1833 г. о помещичьих крестьянах: "Мужики, когда дойдут до исступления, есть жесточее разъяренного зверя"(160, 241)."Годі панам робити!" - заявляли участники волнений на Киевщине в 1855 г. (306, 30). И даже после расстрела "зачинщиков" на вопрос, будут ли оставшиеся повиноваться помещикам, отвечали: "Нет, не буду!" (341, 102). Такова же была решимость масловкутских крестьян Ставропольской губернии в 1853 г. и крестьян некоторых имений Нижегородской губернии в зиму 1856-1857 гг. (161, 538).
А поскольку государевы чиновники либо сами грабили и душили крестьянина, либо помогали в этом помещику, крестьянская правда и их все чаще относила к враждебному стану. И о самих государственных законах говорили: "Где закон, там и обида", "Закон, что дышло, куда поворотишь, туда и вышло" (880, 17). "Где суд, там и неправда" (255, 173). Журнал комитета министров фиксировал "дух дерзкого неповиновения" крестьян не только помещикам, но и самой власти правительства (159, 712).
К. Маркс писал, что поскольку образ жизни, интересы и образование крестьян капиталистической Франции середины XIX в. противостояли образу жизни, интересам и образованию всех других классов, крестьянство составляло класс. Но "поскольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, они не образуют класса" (15, 208). В.И. Ленин, характеризуя самосознание уже предреволюционного русского крестьянства, говорил о "смутной идее" единства всех крестьян "как массы" (67, 272), о крестьянских миллионах, сплоченных "ненавистью к помещикам-крепостникам" (69, 213).
Господа столетиями использовали в борьбе против помещичьих крестьян казенных и наоборот. В последние предреформенные десятилетия власти все чаще констатировали единство казенных, удельных и помещичьих крестьян в классовой борьбе (161, 479-483; 162, 42-45, 226-228). В эпоху кризиса крепостничества крестьянство все лучше осознавало не только свое противостояние помещикам и всем господам, но и сплоченность господ, и свое единство "как массы". "Барская милость до порога" (118, 5). Когда в 1847 г. Н.П. Огарев, а в 1856 г. Л.Н. Толстой предложили своим крестьянам значительно улучшить их положение, даже самые дружески настроенные к ним мужики не поняли своих бар, усмотрев в их предложениях лишь господское коварство. Это изумило и Огарева, и Толстого (458, 414; 350, 176-183). Хотя понять эту ситуацию можно - срабатывал воспитанный веками классовый инстинкт, который не могли поколебать случайные для крепостных прихоти барского благородства. "З паном дружи, а за пазухою камінь держи" (262, 26). Были даже сказки на тему: "З паном не дружи, жінці правди не кажи" (194, 532). "На панську мудрість мужича хитрість" (262, 27). Крестьяне одного из имений Костромской губернии жаловались, что "благородные дворяне", обследовавшие их положение, исказили его в пользу помещицы (159, 485-486). "Барин за барина, мужик за мужика" (248, 11). "Пан за паном, мужик за мужиком..." (262, 182). Показательно, что в австрийском парламенте 1848 г., вопреки национальным предрассудкам, и украинские, и польские, и немецкие крестьяне единодушно выступили против помещичьих притязаний (157, 422). Нет оснований преувеличивать степень развития классового самосознания крестьянства и ясности понимания враждебного стана. Об этом хорошо сказал П.И. Якушкин: "В особенности народ туго верит во все улучшения, придуманные образованными людьми" (366, 43). Классовый антагонизм нередко осознавался крестьянином как недоверие и враждебность ко всем образованным. И все же ко времени революционной ситуации крестьянство все глубже осознавало враждебность господствующего класса и чиновников.
Отношение к царю
Важнейшим фактором внеобщинной действительности было государство, особенно для казенных крестьян. Если враждебный облик чиновников, которые управляли государственной деревней или разрешали конфликты крестьян с их помещиками, разглядеть было не трудно, то находившаяся где-то далеко, над всеми подданными, царская власть была окружена чуть ли не божественной тайной и сиянием. Соответственно воспитанным в "мире" и семье представлениям государство олицетворялось для крестьянина, прежде всего, в царе, а государственные интересы отождествлялись с царскими. В отношении к царю суть политических взглядов патриархального крестьянства.
Вопрос об отношении помещичьих крестьян к царю был рассмотрен в кандидатской диссертации Г.А. Кавтарадзе (700; 699). Исследователь пришел к заключению, что крестьяне-общинники отождествляли свои интересы и волю с интересами и волей царя. Недавно об этом высказался П.Г. Рындзюнский. Деликатно, не называя фамилий, историк возражает против такого мнения, считая, что в литературе существуют преувеличения наивного монархизма крестьянства, что были слои и группы, которые не разделяли веры в царя, поэтому она не была непременной спутницей крестьянского движения (988, 10). Как увидим, тезис этот отчасти верен, но аргументация его сомнительна. Прежде всего, Г.А. Кавтарадзе исследовал массовое сознание, общественную психологию крестьян-общинников, а П.Г. Рындзюнский возражает, оперируя фактами из идеологий религиозных оппозиционных движений. Ссылка исследователя на работы А.И. Клибанова о ересях ХIV-ХVІ вв., с их антимонархическими тенденциями, неубедительна, так как эти ереси порождались городской жизнью и в сельских местностях не распространялись. Ссылка на "концепцию тамбовских крестьян-вольнодумцев" 60-х годов ХVIII в. с идеалом "самовластного" человека, не нуждающегося в государственных законах, тоже не убедительна, именно потому, что это "концепция" - учение того или иного идеолога. Это вовсе еще не свидетельствует о том, что даже масса вольнодумцев полностью разделяла такую концепцию, а идею "самовластия", свободы человека увязывала c отрицанием самодержавия и государственных законов. По нашей логике это так. А вот добившиеся "самовластия" на практике участники движения Пугачева считали себя его "рабами", у них была своя логика. О том, что антимонархические настроения даже среди тамбовских вольнодумцев в 60-х годах ХVIII в. не пустили глубоких корней в массовом сознании местного крестьянства свидетельствует статья самого П.Г. Рындзюнского о движении государственных крестьян Тамбовской губернии в 1842-1844 гг. Оно произошло, как и восемьдесят лет назад, в том же Козловском уезде и началось, подобно множеству крестьянских волнений той эпохи, с жалобы... царю (987).
Возражая против преувеличения монархических иллюзий крестьянства, П.Г. Рындзюнский вместе с тем отрицает анархичность его политических позиций, и в характеристике бегунской легенды как анархической усматривает ошибку К. В. Чистова. Но в том то и дело, что К.В. Чистов пишет не о массовом сознании патриархального крестьянства, а о создателях бегунской легенды (1086, 317-318). Приводимая П.Г. Рындзюнским в доказательство своего мнения цитата из высказываний бегунского "главаря" Ф.И. Кривого, вовсе еще не доказывает, что так же думала даже масса бегунов. Особенно если учесть, что понятие "главарь" в бегунском движении весьма условно. Главарей у них не было. Судить о массовом сознании, общественной психологии крестьянства по религиозным, даже оппозиционным, учениям рискованно, тем более что бегуны никак не могут представлять патриархального крестьянства; как показал в своих работах тот же П.Г. Рындзюнский, это деклассированные элементы не только села, но и города.
После всего уясненного об общественной психологии патриархального крестьянства нетрудно догадаться, что крестьянский монархизм - естественный результат оценки в сущности чуждой "миру" государственной жизни с помощью убеждений и представлений крестьянской правды. В сознании масс связь крестьянского монархизма с правдой хорошо выражена пословицами: "Царю правда лучший друг" (257, 445), "Где царь, тут и правда" (255, 245). В 1822 г. бедствующие крестьяне Витебской губернии писали царю: "Суд твой есть суд правды" (159, 716).
Монархические иллюзии крестьянства были многовековой традицией. Они хорошо прослеживаются еще с ХIV-ХV веков. И тогда, с крестьянской точки зрения, верховным собственником земли был государь, великий князь, поэтому подданство, уплата дани и несение государственных повинностей обеспечивали крестьянам, с их точки зрения, вечное пользование государственными землями. "Для черных крестьян, - писал Л.В. Черепнин, - утверждение, что земля государева... почти равносильно тому, что она - крестьянская" (1071, 265). Монархические иллюзии масс веками поддерживались и самодержавием. Поэтому, когда в начале ХVIII в. И.Т. Посошков писал: "Крестьянам помещики не вековые владельцы... а прямой им владетель всероссийский самодержец", он высказывал широко распространенную в народе точку зрения.
Не следует упрощать и усматривать в крестьянском монархизме что-то вроде социального эгоизма - "мы за царя, а он нам за это землю". Явление это гораздо более глубокое. Века борьбы против многочисленных завоевателей-чужаков делали очевидной необходимость защищать всем народом русскую землю, собирать войско, дани и налоги. Это была третья, общенародная, государственная сфера крестьянского патриотизма, выраставшая из локального общинного и семейного патриотизма, понятий общинного и семейного отечества. Общинник по природе своей не был анархистом, он понимал, что "Артель атаманом крепка", "Без гетьмана військо гине". Связывающим центром всего огромного количества изолированных общин, естественно, представлялся наделенный чрезвычайной, естественно, божественной, властью царь, отец всего общенародного отечества. Явление это отнюдь не только российское. К. Маркс в набросках к письму В.И. Засулич замечал, что общинный "локализованный микрокосм" повсюду способствовал установлению более или менее централизованного деспотизма (17, 405, 414). К. Маркс указал и на тот психологический материал, из которого был соткан крестьянский монархизм - патриархальная семья, будучи основой и социального бытия, порождала извращенное представление о политических отношениях монарха и подданных как отцов и детей (3, 329). Примечательно, что к такому пониманию происхождения крестьянского анархизма был близок еще Глеб Успенский, когда объяснял его зависимостью рутинного крестьянского хозяйства от бога (беспощадной в России, капризной, деспотически-самодержавной природы) и условиями жизни патриархальной семьи (1048, 34-35). Таким образом, крестьянский монархизм - проявление крестьянского патриотизма и результат осмысления иерархии политического строя с помощью понятий о взаимоотношениях отца и детей, выработанных в патриархальной семье.
Монарх в сознании крестьянства включался в понятие "мы". И в этом смысле крестьянство действительно отождествляло свои интересы с интересами царя.
Патриотизм зародился раньше возникновения религии, как было показано, у него глубокие природные корни. Для крестьянина "мы" - это и окружающая природа, себя он осознавал лишь ничтожной ее частицей, подвластной всемогуществу ее естественности (ее законов, - как сказали бы мы). И крестьянский монархизм, будучи политическим выражением патриотизма масс, обосновывался в их сознании естеством природы. Жившие в безвыходной бедности белорусские крестьяне, не имевшие, по нашей логике, оснований уважать монарха, как свидетельствует компетентный этнограф (выходец из крепостных Н. Анимелле), были преданы царю как земному богу. Когда в декабре 1849 г. не увидели на юго-востоке утренней звезды - "зарянки", то были убеждены, что это означало отсутствие царя во дворце (275, 125). Убедительным свидетельством естественности, пригодности царской власти в представлениях масс являются манифесты Пугачева. В литературе уже обращалось внимание на титулы этого народного царя. К.В. Чистов резонно считает, что они вовсе не были авто характеристиками (1086, 160), в них интереснейшее отражение понимания крестьянином природы царской власти. Пугачев царь не только "божией милостью", но и "природный", "чадолюбивый", "отец отечества", "российской землей владетель", "всем от бога сотворенный людям самодержавен... даже до твари наградитель", "прощающий народ и животных в винах" (156, 25,26). Здесь царь как порождение могучих сил природы сам причастен к ее могуществу, поэтому повелевает не только людьми, но и животными. Но народ тоже природа, поэтому Пугачев восстановлен на престоле в соответствии с "молением и усерднейшим желанием" его "верноподданных рабов" (156, 36). Своеобразным выражением представлений о царе как человеческом проявлении могущественной и далеко не всегда понятной и милостивой природной стихии были и появившиеся в 1839 г. слухи о том, что наследник женится на дочери турецкого султана и на радостях сожгут три губернии (160, 347). Царская власть хоть и человекоподобна, но это нечто стихийное, сверхчеловеческое, подобно природе лишенное человеческой этики. Командир пугачевской гвардии неграмотный казак Т.Г. Мясников показывал на следствии, что бывшие у них сомнения, действительно ли Пугачев царь, отпали в самом начале движения, как только тот утром приказал повесить двенадцать человек пленных (327, 99). Обычный человек на такое душегубство не пошел бы. Царь осознавался земным, человекообразным воплощением божественности, иногда чуть ли не земным богом. Высшее могущество крестьянин представлял в виде своеобразной пары - бога и царя. "Бог и ты, самодержец, на которых страждущие полагают свою надежду, - писали могилевские крестьяне в тяжелом 1847 г. (160, 537). И в известном бездненском движении восставшие в своих требованиях ссылались на бога и государя (162, 351). Не признавая нового помещика, и украинские крестьяне считали себя принадлежащими только "богу и государю" (167, 301). "Один бог, один царь" (255, 243), "Все божье да государево" (255, 243), "Бог на небе, царь на земле" (255, 243). Широко распространенная пословица "До бога высоко, до царя далеко" (254, 119; 243, 7; 140, 1; 260, 35) - примечательное свидетельство не только "параллелизма" авторитета бога и царя, но и признак расшатывания авторитета этой пары.
Функциям царя в представлениях масс соответствовал и его самый высокий титул, выработанный жизнью патриархальной семьи - "отец отечества". Так обращались к царю крестьяне бедствовавшей Витебской губернии и крестьяне Киевщины, таков титул и Пугачева (159, 412, 472; 156, 40, 41).
Крестьянину чаще других приходилось умирать за отечество, история свидетельствует, что делал это он с удивительным мужеством. Не потому, что ему менее хотелось жить, для него священное семейное и общинное отечество сливалось с общенародным. "Мы" общинное было частицей "мы" общенародного. А интересы отца и его отечества естественно совпадали. Поэтому восставшие в 1796 г. крестьяне Орловской губернии, вооруженные кольями и рогатинами, с иконами и портретами царя бесстрашно бросились на фронт стрелявших по ним солдат (159, 136), а усмирителям известного бездненского восстания толпа кричала: "Стреляйте, но стрелять вы будете не в нас, а в Александра Николаевича". Падая под пулями, восставшие кричали: "Воля, Воля! Умрем за царя!" (162, 351-356). И в Восточной Галичине крестьяне верили, что Австрийский император призывает их к восстанию (157, 192-193). В этом смысле Г.А. Кавтарадзе обоснованно пишет, что крестьяне отождествляли свои интересы и волю с интересами и волей царя.
Видя в царе наделенного божественным могуществом отца отечества, своего отца, оплот правды, крестьянство связывало с ним надежды на избавление от кривды, шедшей от всех внешних для общины сил, готово было все сделать во имя его могущества, ибо "Без царя земля вдова" (255, 243). И надежды на волю крепостные связывали то с наследником царя (160, 424; 161, 595), то с коронацией (167, 330). Барщины не хотим, "хочем принадлежать царю!" - заявляли восставшие против панов крестьяне Киевщины в 1855 г. (306, 34). И во время революции 1848 г. крестьянские депутаты Восточной Галичини требовали в Венском парламенте верховной власти императора (157, 424-427).
П.Г. Рындзюнский пишет об отсутствии в нашей литературе исчерпывающего анализа крестьянского монархизма, о преувеличении влияния его на "общественное мировоззрение", "общественно-политическое сознание", "идеологию" крестьянства. Давая свою оценку крестьянского монархизма, историк пишет: "Вера крестьян в царя явилась результатом их неумения быть последовательными в своем глубоком демократизме", она противоречила самим основаниям "программы" их освободительной борьбы (988, 12). Это само по себе несомненно, только неисторично сетовать на отсутствие концептуальности мышления у крестьянина эпохи феодализма. Необходимо понять, как крестьянский "примитивный демократизм" естественно порождал царистские иллюзии. Недоумение известного историка по поводу сочетания у феодального крестьянина "глубокого демократизма" с монархизмом естественно порождается отождествлением идей массового сознания, общественной психологии с идеологией (которой присуща системность). А, как было уже отмечено, патриархальный крестьянин никогда никакими идеологиями не руководствовался.
Крестьянский монархизм давно уже рассматривается в нашей литературе как наиболее значительное выражение политической неразвитости масс. Это известно всем со школьного возраста. С высоты нашей современности это нетрудно понять. Сложнее уловить историческую диалектику этого явления - то, что царистские лозунги свидетельствовали о высшем напряжении политической мысли угнетенных - стремлении бороться за всю правду не только против своего помещика, в "своем миру", а во всем царстве, за создание порядка, основанного на законах справедливости. Патриархальный крестьянин по природе своей не анархист, поскольку убежден жизнью общины и семьи в необходимости порядка. Убедительное свидетельство тому события 1773-1775 гг. Здесь крестьянский монархизм как естественное выражение "примитивного демократизма" масс, воодушевил и направил борьбу и против феодальной монархии, и против помещиков как "преступников закона и общего покоя", "бунтовщиков и изменщиков своему государю". Такова была политическая "концепция" повстанцев (156, 36, 46, 47). А вот материал более "анархического" движения гайдамаков в это же время на Украине. Один из их предводителей, крестьянин по происхождению, М.И. Зализняк, действовавший якобы "по указу ее императорского величества самодержицы всероссийской Екатерины Алексеевны", вырезав всех поляков и евреев в Умани, требовал "порядок в селах и деревнях учинять", "а злых бунтовников смертельными киями карати" (155, 347-351). Широков распространение царистских лозунгов, царей и царевичей-самозванцев - свидетельство необычной остроты и размаха классовой борьбы в России. Монархия использовала монархические иллюзии крестьянства, но они все чаще направлялись против реальных монархов.
Царистские иллюзии феодального крестьянства порождались определенными, названными выше, историческими условиями. На Украине, где не сложилась своя сильная монархия и где после освободительной войны 1648-1654 гг. были весьма авторитетными традиции запорожского казачества, царистские иллюзии были, пожалуй, слабее, чем в России. Народные песни называли Екатерину II матерью, но осуждали ее за уничтожение Запорожской Сечи и закрепощение "степи широкой" (239, 191). На Украине зафиксировано необычное для феодального крестьянина ироническое и даже саркастическое отношение к царской власти. "Царь як отець, візьме корову, пришле по скопець" (250, 300) (скопець - подойник).
Наиболее активные формы классовой борьбы расшатывали царистские иллюзии даже в самых патриархальных слоях крестьянства. Таково было движение карпатских опрышков. В народных сказаниях о легендарном вожде их Довбуше есть примечательные в этом отношении сюжеты. Довбуш захотел повидать царя Максимилиана. Встретились они в темном лесу. - Чего хочешь, - спросил царь, - денег или жизни моей? - Нет, хочу на тебя посмотреть, - ответил народный герой (не отрицая, таким образом, царской власти). На этом и разъехались. Царь напутствовал Довбуша: "Пусть тебе бог помогает по горам гулять, а мне в этом краю господствовать". Когда позднее царь попросил Довбуша помочь в войне против соседнего царя, Довбуш отказался кровь проливать. Но когда враг стал захватывать земли народа, Довбуш послал своих хлопцев, и они выгнали захватчиков. Царь готов был отдать Довбущу за это полцарства, но народный герой не захотел принимать такого подарка, он и так в своих горах царствовал (208, 122, 123).
Такое отношение украинского крестьянства к царям и их войнам отражено и в народных сказках, где вспоминается, что раньше и цари были лучше, сами между собою решали споры, народ в войнах не губили (194, 673). Вместе с тем стоит заметить, что и народный герой, будучи выше царя, не только не отрицает царской власти, но и сам у себя на Черной горе царствует.
Поучительна близость украинского предания о встрече Довбуша с императором Максимилианом с русским преданием о встрече атамана Сидорки с царем Петром, хотевшим наградить Сидорку за установление правды в его владениях. Сидорка не только не принимает царской милости, но и отрицает царские порядки как "неволюшку". Но вся история борьбы русского народа с многочисленными и грозными завоевателями учила, что без сильной царской власти не обойтись. Петр несоизмеримо могущественнее Сидорки (632, 266).
Таким образом, можно сказать, что идеализация царя и в слоях патриархального крестьянства не была абсолютной. Такое обстоятельство помогает лучше понять расшатывание царистских иллюзий в массах и по мере эрозии патриархальности их жизни. Это относится и к народному движению радикального раскола и реформационного сектантства. Здесь встречается и отрицание царской власти. Только это движение связано с развитием товарно-денежных и буржуазных отношений и в сельском хозяйстве, и в промышленности (722, 44, 57).
Глава 6-1. Вторичный комплекс правды (справедливость взаимоотношений с внеобщинными силами).
Правда патриархального крестьянства порождалась образом жизни сельской общины и патриархальной семьи. Однако, сама община была подчинена системе феодального общества и его государства. Крестьянству приходилось осмысливать взаимоотношения и с могучими внемирскими силами - барами, чиновниками, церковью, с городом, рынком. И в этих взаимоотношениях крестьянин искал правду. Его представления о справедливости таких взаимоотношений уместно назвать вторичным комплексом правды, поскольку они вырастали из представлений, порожденных жизнью общины и семьи.
Две основные исторические силы воздействовали извне на судьбы крестьянской общины: I) давно уже ставшая традиционной, но все более жестокая феодальная эксплуатация помещиков и государства и 2) сравнительно новые товарно-денежные и капиталистические отношения. Воспитанный в общинном "локальном микрокосме" патриархальный крестьянин плохо знал жизнь за границами своего "мира", ему трудно было понять и новые экономические процессы, связанные с развитием всероссийского рынка и, пожалуй, еще труднее - политическую жизнь государства. Некомпетентный в классовой и сословной структуре общества, патриархальный крестьянин осмысливал общественные отношения как личностные; силы феодального общества олицетворялись в его сознании барином, чиновниками, судьями, а натиск капитала - деятельностью скупщиков, коробейников, купцов и вообще чуждого города. Хотя все чаще оказывалось, что и внутри "мира" свой, сосед раскидывал мироедские сети. Поучительно как жизнь помогала крестьянину угадывать за личностными отношениями общественные.
Отношение к барину и властям
Феодальные порядки били традиционными. Хотя в эпоху разложения крепостничества эти традиции расшатывались. Казенные крестьяне, считавшие землю, которой они пользовались, своей собственностью (159, 351), все чаще осознавали несправедливость их эксплуатации властями. Что касается помещичьих, то в их сознании было еще немало патриархальщины в отношении к "отеческой" власти барина и царского начальства. В Белоруссии во время главного весеннего праздника святого Юрия пели: "Юрий, вставай рано, отмыкай землю, выпускай росу... людзем на здоровье, панам на змиренье; панам пановаць, жидам арендоваць", а хозяину (такому-то) "пиво робиць - сына жениць, горелку гнаць - дочку замуж даваць" (285, 21).
Графы Шереметьевы покровительствовали бедноте (разорение крестьянина было им невыгодно), и в их вотчинах волнения никогда не направлялись против самих бар (931, 186-188). Такой "мудрости" подчас хватало и другим крупным помещикам. Поэтому было сравнительно немало "мирных" имений и государственных сел. Это отражает и этнографические описания (277, 2; 281, 20-21). Пословица "Ласкаве телятко дві матки ссе" (262, 66) освещала отношение и к помещику. "Покора не знаець горя" (260, 131). "Свой пан и покараець и помилуець" (260, 147). Бытовали еще идиллические представления о барах: "Не гата паны, що гроши маюць, але што бога знаюць" (242, 16). "Не той пан, що надів жупан, а що в нього щире серце" (262, 280).
Иллюзии о хороших царских чиновниках сохранились, кажется, заметнее. Уже в период нарастания революционной ситуации один из восставших на Смоленщине во время следствия категорически заявлял, что против помещика с "миром" всегда пойдет, а против начальства "не иду" (162, 84). Вера в царские власти увязывалась с сильной еще верой в царя. Однако, традиции покорности господам все более слабели. Это своеобразно проявлялось и в "воспоминаниях" о хороших господах в прошлом. "Зразу були добрі пани, легкі на роботу, цілий тиждень собі роби, панові в суботу" (233, 34). Об этом же пели и белорусские крестьяне (224, 276). Характерно, что один из украинских вариантов этой песни противопоставлял старых господ молодым, при последних "Увесь тиждень на панщині, додому в суботу". И даже в воскресенье с утра "на панщину гонять" (326, 357).
Крестьянская правда с ее локальным, "мирским" патриотизмом, с уважением к труду и трудовой собственности все более сталкивалась с традициями повиновения феодалам. Отрицание власти последних обосновывалось не столько юридическими аргументами, сколько разорением трудовой собственности крестьянина. "Пан мужика вдень обдере, а мужик вночі поросте" (262, 27). "Поздоров, боже, панов, що у нас ні коней ні коров", - шутили белорусские крестьяне (260, 130). Это был опасный для господ сарказм народа. "А вже наша Постолівка, - пелось в украинской народной песне, - обросла вербами, котрі мали по шість волів, то пішли з торбами" (239, 210). Традиционная патриархальная власть барина - "отца" все более сталкивалась и с примитивным гуманизмом крестьянской правды. Волновавшиеся крепостные жаловались царю на свое рабское бесправие, унижение человеческого достоинства (159, 159, 412, 493). Избранный крестьянством Восточной Галичини в австрийский парламент 1848г. Иван Капущак выражал настроение избирателей, когда во весь голос гневно говорил об издевательствах бар над крестьянами (157, 416-418).
Массы все чаще не только задумывались, но и вслух говорили о том, что, вопреки правде, барская собственность создана трудом не бар, а крестьян. "Колиб не хлоп, не віл, не було б панів" (243, 42; 252, 276). Волновавшиеся в 1855г. крестьяне Киевщины требовали передачи им господского имущества, "ибо мы и наши предки за все это уже отработали" (341, 99). Эту же логику крестьянской правды выражала и песня повстанцев Восточной Галичини в 1846г. "Будем бити, що нас деруть, нашу працю від нас беруть" (157, 345). Угнетенные иногда улавливали и связь паразитизма бар с развитием товарно-денежных отношений: "Продав жито пан вельможний, та взяв силу грошей, та збудував на утіху будинок хороший, та посіяв вельможний пан пшеницю ланами, та позганяв на панщину батьків із синами" (233, 34).
Барина все более не уважали как плохого хозяина: "Що то за пан, що в нього нічого не гніє" (262, 26). Больше того, с точки зрения крестьянской правды бары - не люди. "Чи пани, чи люди", - зло недоумевала народная поговорка (262, 25), "Убери гарно пенька, то буде похожий на панка", - говорили на Полтавщине (125, 18). Для русского, украинского и белорусского фольклора характерно уподобление барина собаке. "Панів, як псів" (262, 25), "Сабака брешиць, а дваранин ездзе" (301, 342). "Пес бреше - пан еде" (243, 74). "Што пан, то собака" (260, 189). Приравнивали пана к собаке и народные сказки-анекдоты (220, 284-285). Бытовали и не менее "лестные" уподобления на Украине, чтобы не произносить имени "нечистого", чертей называли "панычами" (193, 184). Согласно белорусским народным преданиям, паны происходили от собак в результате козней черта (223, 90-91).
"Прокляті пани", - думал о господах украинский крестьянин (233, 38), у него была даже молитва-заклинание "Як до пана йдеш" (на "прием" к барину), начиналась она: "Миколай-угодник... поможи й пособи мені грішному", а кончалась: "од злих людей, од поганих очей, од нечастих речей і од поганої тварюки" (326, 363). В широко распространенной легенде о великом грешнике, которого из-за тяжести грехов земля не принимала, бог простил его, только когда он убил панского управляющего, пытавшегося и мертвецов с кладбища гнать на барщину (363; 364, 25-26; 190, 131-132). А украинские крестьяне села Турбаи, восстав в 1789г. против своих помещиков, захватили и разделили их имущество, говоря, что это их, крестьянское добро, а самих помещиков, братьев и сестру, растерзали, заявляя, что не успокоятся до тех пор, пока не истребят весь род их (164, 39-40). О том, что такая ненависть была не исключением, свидетельствуют крестьянские песни с пожеланиями: "Ой дай, боже, дощ, аби не мороз! На панове сіно, щоб попелом сіло. На панів овес, щоб погнив увесь!" (239, 236). А были и такие "Бодай пана не сховали, щоб собаки розірвали; поховали при долині, щоб по йому вовки вили!" (238, 378).
Такая психология помогает понять нараставшую обыденную практику борьбы крестьянства - отказы работать на бар, разрыв в той или иной форме вековых экономических связей феодала и крестьянина. "Панської роботи не переробиш" (262, 28). Чаще всего это проявлялось в некачественном труде, в отлынивании от работы, а иногда категорически выражалось и под пулями карателей. Чиновники Курской губернии характеризовали расстрелянных в 1822 г. мятежных крестьян как "звероподобных людей" (159, 727), а тверской губернатор писал в 1833 г. о помещичьих крестьянах: "Мужики, когда дойдут до исступления, есть жесточее разъяренного зверя"(160, 241)."Годі панам робити!" - заявляли участники волнений на Киевщине в 1855 г. (306, 30). И даже после расстрела "зачинщиков" на вопрос, будут ли оставшиеся повиноваться помещикам, отвечали: "Нет, не буду!" (341, 102). Такова же была решимость масловкутских крестьян Ставропольской губернии в 1853 г. и крестьян некоторых имений Нижегородской губернии в зиму 1856-1857 гг. (161, 538).
А поскольку государевы чиновники либо сами грабили и душили крестьянина, либо помогали в этом помещику, крестьянская правда и их все чаще относила к враждебному стану. И о самих государственных законах говорили: "Где закон, там и обида", "Закон, что дышло, куда поворотишь, туда и вышло" (880, 17). "Где суд, там и неправда" (255, 173). Журнал комитета министров фиксировал "дух дерзкого неповиновения" крестьян не только помещикам, но и самой власти правительства (159, 712).
К. Маркс писал, что поскольку образ жизни, интересы и образование крестьян капиталистической Франции середины XIX в. противостояли образу жизни, интересам и образованию всех других классов, крестьянство составляло класс. Но "поскольку между парцельными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, они не образуют класса" (15, 208). В.И. Ленин, характеризуя самосознание уже предреволюционного русского крестьянства, говорил о "смутной идее" единства всех крестьян "как массы" (67, 272), о крестьянских миллионах, сплоченных "ненавистью к помещикам-крепостникам" (69, 213).
Господа столетиями использовали в борьбе против помещичьих крестьян казенных и наоборот. В последние предреформенные десятилетия власти все чаще констатировали единство казенных, удельных и помещичьих крестьян в классовой борьбе (161, 479-483; 162, 42-45, 226-228). В эпоху кризиса крепостничества крестьянство все лучше осознавало не только свое противостояние помещикам и всем господам, но и сплоченность господ, и свое единство "как массы". "Барская милость до порога" (118, 5). Когда в 1847 г. Н.П. Огарев, а в 1856 г. Л.Н. Толстой предложили своим крестьянам значительно улучшить их положение, даже самые дружески настроенные к ним мужики не поняли своих бар, усмотрев в их предложениях лишь господское коварство. Это изумило и Огарева, и Толстого (458, 414; 350, 176-183). Хотя понять эту ситуацию можно - срабатывал воспитанный веками классовый инстинкт, который не могли поколебать случайные для крепостных прихоти барского благородства. "З паном дружи, а за пазухою камінь держи" (262, 26). Были даже сказки на тему: "З паном не дружи, жінці правди не кажи" (194, 532). "На панську мудрість мужича хитрість" (262, 27). Крестьяне одного из имений Костромской губернии жаловались, что "благородные дворяне", обследовавшие их положение, исказили его в пользу помещицы (159, 485-486). "Барин за барина, мужик за мужика" (248, 11). "Пан за паном, мужик за мужиком..." (262, 182). Показательно, что в австрийском парламенте 1848 г., вопреки национальным предрассудкам, и украинские, и польские, и немецкие крестьяне единодушно выступили против помещичьих притязаний (157, 422). Нет оснований преувеличивать степень развития классового самосознания крестьянства и ясности понимания враждебного стана. Об этом хорошо сказал П.И. Якушкин: "В особенности народ туго верит во все улучшения, придуманные образованными людьми" (366, 43). Классовый антагонизм нередко осознавался крестьянином как недоверие и враждебность ко всем образованным. И все же ко времени революционной ситуации крестьянство все глубже осознавало враждебность господствующего класса и чиновников.
Отношение к царю
Важнейшим фактором внеобщинной действительности было государство, особенно для казенных крестьян. Если враждебный облик чиновников, которые управляли государственной деревней или разрешали конфликты крестьян с их помещиками, разглядеть было не трудно, то находившаяся где-то далеко, над всеми подданными, царская власть была окружена чуть ли не божественной тайной и сиянием. Соответственно воспитанным в "мире" и семье представлениям государство олицетворялось для крестьянина, прежде всего, в царе, а государственные интересы отождествлялись с царскими. В отношении к царю суть политических взглядов патриархального крестьянства.
Вопрос об отношении помещичьих крестьян к царю был рассмотрен в кандидатской диссертации Г.А. Кавтарадзе (700; 699). Исследователь пришел к заключению, что крестьяне-общинники отождествляли свои интересы и волю с интересами и волей царя. Недавно об этом высказался П.Г. Рындзюнский. Деликатно, не называя фамилий, историк возражает против такого мнения, считая, что в литературе существуют преувеличения наивного монархизма крестьянства, что были слои и группы, которые не разделяли веры в царя, поэтому она не была непременной спутницей крестьянского движения (988, 10). Как увидим, тезис этот отчасти верен, но аргументация его сомнительна. Прежде всего, Г.А. Кавтарадзе исследовал массовое сознание, общественную психологию крестьян-общинников, а П.Г. Рындзюнский возражает, оперируя фактами из идеологий религиозных оппозиционных движений. Ссылка исследователя на работы А.И. Клибанова о ересях ХIV-ХVІ вв., с их антимонархическими тенденциями, неубедительна, так как эти ереси порождались городской жизнью и в сельских местностях не распространялись. Ссылка на "концепцию тамбовских крестьян-вольнодумцев" 60-х годов ХVIII в. с идеалом "самовластного" человека, не нуждающегося в государственных законах, тоже не убедительна, именно потому, что это "концепция" - учение того или иного идеолога. Это вовсе еще не свидетельствует о том, что даже масса вольнодумцев полностью разделяла такую концепцию, а идею "самовластия", свободы человека увязывала c отрицанием самодержавия и государственных законов. По нашей логике это так. А вот добившиеся "самовластия" на практике участники движения Пугачева считали себя его "рабами", у них была своя логика. О том, что антимонархические настроения даже среди тамбовских вольнодумцев в 60-х годах ХVIII в. не пустили глубоких корней в массовом сознании местного крестьянства свидетельствует статья самого П.Г. Рындзюнского о движении государственных крестьян Тамбовской губернии в 1842-1844 гг. Оно произошло, как и восемьдесят лет назад, в том же Козловском уезде и началось, подобно множеству крестьянских волнений той эпохи, с жалобы... царю (987).
Возражая против преувеличения монархических иллюзий крестьянства, П.Г. Рындзюнский вместе с тем отрицает анархичность его политических позиций, и в характеристике бегунской легенды как анархической усматривает ошибку К. В. Чистова. Но в том то и дело, что К.В. Чистов пишет не о массовом сознании патриархального крестьянства, а о создателях бегунской легенды (1086, 317-318). Приводимая П.Г. Рындзюнским в доказательство своего мнения цитата из высказываний бегунского "главаря" Ф.И. Кривого, вовсе еще не доказывает, что так же думала даже масса бегунов. Особенно если учесть, что понятие "главарь" в бегунском движении весьма условно. Главарей у них не было. Судить о массовом сознании, общественной психологии крестьянства по религиозным, даже оппозиционным, учениям рискованно, тем более что бегуны никак не могут представлять патриархального крестьянства; как показал в своих работах тот же П.Г. Рындзюнский, это деклассированные элементы не только села, но и города.
После всего уясненного об общественной психологии патриархального крестьянства нетрудно догадаться, что крестьянский монархизм - естественный результат оценки в сущности чуждой "миру" государственной жизни с помощью убеждений и представлений крестьянской правды. В сознании масс связь крестьянского монархизма с правдой хорошо выражена пословицами: "Царю правда лучший друг" (257, 445), "Где царь, тут и правда" (255, 245). В 1822 г. бедствующие крестьяне Витебской губернии писали царю: "Суд твой есть суд правды" (159, 716).
Монархические иллюзии крестьянства были многовековой традицией. Они хорошо прослеживаются еще с ХIV-ХV веков. И тогда, с крестьянской точки зрения, верховным собственником земли был государь, великий князь, поэтому подданство, уплата дани и несение государственных повинностей обеспечивали крестьянам, с их точки зрения, вечное пользование государственными землями. "Для черных крестьян, - писал Л.В. Черепнин, - утверждение, что земля государева... почти равносильно тому, что она - крестьянская" (1071, 265). Монархические иллюзии масс веками поддерживались и самодержавием. Поэтому, когда в начале ХVIII в. И.Т. Посошков писал: "Крестьянам помещики не вековые владельцы... а прямой им владетель всероссийский самодержец", он высказывал широко распространенную в народе точку зрения.
Не следует упрощать и усматривать в крестьянском монархизме что-то вроде социального эгоизма - "мы за царя, а он нам за это землю". Явление это гораздо более глубокое. Века борьбы против многочисленных завоевателей-чужаков делали очевидной необходимость защищать всем народом русскую землю, собирать войско, дани и налоги. Это была третья, общенародная, государственная сфера крестьянского патриотизма, выраставшая из локального общинного и семейного патриотизма, понятий общинного и семейного отечества. Общинник по природе своей не был анархистом, он понимал, что "Артель атаманом крепка", "Без гетьмана військо гине". Связывающим центром всего огромного количества изолированных общин, естественно, представлялся наделенный чрезвычайной, естественно, божественной, властью царь, отец всего общенародного отечества. Явление это отнюдь не только российское. К. Маркс в набросках к письму В.И. Засулич замечал, что общинный "локализованный микрокосм" повсюду способствовал установлению более или менее централизованного деспотизма (17, 405, 414). К. Маркс указал и на тот психологический материал, из которого был соткан крестьянский монархизм - патриархальная семья, будучи основой и социального бытия, порождала извращенное представление о политических отношениях монарха и подданных как отцов и детей (3, 329). Примечательно, что к такому пониманию происхождения крестьянского анархизма был близок еще Глеб Успенский, когда объяснял его зависимостью рутинного крестьянского хозяйства от бога (беспощадной в России, капризной, деспотически-самодержавной природы) и условиями жизни патриархальной семьи (1048, 34-35). Таким образом, крестьянский монархизм - проявление крестьянского патриотизма и результат осмысления иерархии политического строя с помощью понятий о взаимоотношениях отца и детей, выработанных в патриархальной семье.
Монарх в сознании крестьянства включался в понятие "мы". И в этом смысле крестьянство действительно отождествляло свои интересы с интересами царя.
Патриотизм зародился раньше возникновения религии, как было показано, у него глубокие природные корни. Для крестьянина "мы" - это и окружающая природа, себя он осознавал лишь ничтожной ее частицей, подвластной всемогуществу ее естественности (ее законов, - как сказали бы мы). И крестьянский монархизм, будучи политическим выражением патриотизма масс, обосновывался в их сознании естеством природы. Жившие в безвыходной бедности белорусские крестьяне, не имевшие, по нашей логике, оснований уважать монарха, как свидетельствует компетентный этнограф (выходец из крепостных Н. Анимелле), были преданы царю как земному богу. Когда в декабре 1849 г. не увидели на юго-востоке утренней звезды - "зарянки", то были убеждены, что это означало отсутствие царя во дворце (275, 125). Убедительным свидетельством естественности, пригодности царской власти в представлениях масс являются манифесты Пугачева. В литературе уже обращалось внимание на титулы этого народного царя. К.В. Чистов резонно считает, что они вовсе не были авто характеристиками (1086, 160), в них интереснейшее отражение понимания крестьянином природы царской власти. Пугачев царь не только "божией милостью", но и "природный", "чадолюбивый", "отец отечества", "российской землей владетель", "всем от бога сотворенный людям самодержавен... даже до твари наградитель", "прощающий народ и животных в винах" (156, 25,26). Здесь царь как порождение могучих сил природы сам причастен к ее могуществу, поэтому повелевает не только людьми, но и животными. Но народ тоже природа, поэтому Пугачев восстановлен на престоле в соответствии с "молением и усерднейшим желанием" его "верноподданных рабов" (156, 36). Своеобразным выражением представлений о царе как человеческом проявлении могущественной и далеко не всегда понятной и милостивой природной стихии были и появившиеся в 1839 г. слухи о том, что наследник женится на дочери турецкого султана и на радостях сожгут три губернии (160, 347). Царская власть хоть и человекоподобна, но это нечто стихийное, сверхчеловеческое, подобно природе лишенное человеческой этики. Командир пугачевской гвардии неграмотный казак Т.Г. Мясников показывал на следствии, что бывшие у них сомнения, действительно ли Пугачев царь, отпали в самом начале движения, как только тот утром приказал повесить двенадцать человек пленных (327, 99). Обычный человек на такое душегубство не пошел бы. Царь осознавался земным, человекообразным воплощением божественности, иногда чуть ли не земным богом. Высшее могущество крестьянин представлял в виде своеобразной пары - бога и царя. "Бог и ты, самодержец, на которых страждущие полагают свою надежду, - писали могилевские крестьяне в тяжелом 1847 г. (160, 537). И в известном бездненском движении восставшие в своих требованиях ссылались на бога и государя (162, 351). Не признавая нового помещика, и украинские крестьяне считали себя принадлежащими только "богу и государю" (167, 301). "Один бог, один царь" (255, 243), "Все божье да государево" (255, 243), "Бог на небе, царь на земле" (255, 243). Широко распространенная пословица "До бога высоко, до царя далеко" (254, 119; 243, 7; 140, 1; 260, 35) - примечательное свидетельство не только "параллелизма" авторитета бога и царя, но и признак расшатывания авторитета этой пары.
Функциям царя в представлениях масс соответствовал и его самый высокий титул, выработанный жизнью патриархальной семьи - "отец отечества". Так обращались к царю крестьяне бедствовавшей Витебской губернии и крестьяне Киевщины, таков титул и Пугачева (159, 412, 472; 156, 40, 41).
Крестьянину чаще других приходилось умирать за отечество, история свидетельствует, что делал это он с удивительным мужеством. Не потому, что ему менее хотелось жить, для него священное семейное и общинное отечество сливалось с общенародным. "Мы" общинное было частицей "мы" общенародного. А интересы отца и его отечества естественно совпадали. Поэтому восставшие в 1796 г. крестьяне Орловской губернии, вооруженные кольями и рогатинами, с иконами и портретами царя бесстрашно бросились на фронт стрелявших по ним солдат (159, 136), а усмирителям известного бездненского восстания толпа кричала: "Стреляйте, но стрелять вы будете не в нас, а в Александра Николаевича". Падая под пулями, восставшие кричали: "Воля, Воля! Умрем за царя!" (162, 351-356). И в Восточной Галичине крестьяне верили, что Австрийский император призывает их к восстанию (157, 192-193). В этом смысле Г.А. Кавтарадзе обоснованно пишет, что крестьяне отождествляли свои интересы и волю с интересами и волей царя.
Видя в царе наделенного божественным могуществом отца отечества, своего отца, оплот правды, крестьянство связывало с ним надежды на избавление от кривды, шедшей от всех внешних для общины сил, готово было все сделать во имя его могущества, ибо "Без царя земля вдова" (255, 243). И надежды на волю крепостные связывали то с наследником царя (160, 424; 161, 595), то с коронацией (167, 330). Барщины не хотим, "хочем принадлежать царю!" - заявляли восставшие против панов крестьяне Киевщины в 1855 г. (306, 34). И во время революции 1848 г. крестьянские депутаты Восточной Галичини требовали в Венском парламенте верховной власти императора (157, 424-427).
П.Г. Рындзюнский пишет об отсутствии в нашей литературе исчерпывающего анализа крестьянского монархизма, о преувеличении влияния его на "общественное мировоззрение", "общественно-политическое сознание", "идеологию" крестьянства. Давая свою оценку крестьянского монархизма, историк пишет: "Вера крестьян в царя явилась результатом их неумения быть последовательными в своем глубоком демократизме", она противоречила самим основаниям "программы" их освободительной борьбы (988, 12). Это само по себе несомненно, только неисторично сетовать на отсутствие концептуальности мышления у крестьянина эпохи феодализма. Необходимо понять, как крестьянский "примитивный демократизм" естественно порождал царистские иллюзии. Недоумение известного историка по поводу сочетания у феодального крестьянина "глубокого демократизма" с монархизмом естественно порождается отождествлением идей массового сознания, общественной психологии с идеологией (которой присуща системность). А, как было уже отмечено, патриархальный крестьянин никогда никакими идеологиями не руководствовался.
Крестьянский монархизм давно уже рассматривается в нашей литературе как наиболее значительное выражение политической неразвитости масс. Это известно всем со школьного возраста. С высоты нашей современности это нетрудно понять. Сложнее уловить историческую диалектику этого явления - то, что царистские лозунги свидетельствовали о высшем напряжении политической мысли угнетенных - стремлении бороться за всю правду не только против своего помещика, в "своем миру", а во всем царстве, за создание порядка, основанного на законах справедливости. Патриархальный крестьянин по природе своей не анархист, поскольку убежден жизнью общины и семьи в необходимости порядка. Убедительное свидетельство тому события 1773-1775 гг. Здесь крестьянский монархизм как естественное выражение "примитивного демократизма" масс, воодушевил и направил борьбу и против феодальной монархии, и против помещиков как "преступников закона и общего покоя", "бунтовщиков и изменщиков своему государю". Такова была политическая "концепция" повстанцев (156, 36, 46, 47). А вот материал более "анархического" движения гайдамаков в это же время на Украине. Один из их предводителей, крестьянин по происхождению, М.И. Зализняк, действовавший якобы "по указу ее императорского величества самодержицы всероссийской Екатерины Алексеевны", вырезав всех поляков и евреев в Умани, требовал "порядок в селах и деревнях учинять", "а злых бунтовников смертельными киями карати" (155, 347-351). Широков распространение царистских лозунгов, царей и царевичей-самозванцев - свидетельство необычной остроты и размаха классовой борьбы в России. Монархия использовала монархические иллюзии крестьянства, но они все чаще направлялись против реальных монархов.
Царистские иллюзии феодального крестьянства порождались определенными, названными выше, историческими условиями. На Украине, где не сложилась своя сильная монархия и где после освободительной войны 1648-1654 гг. были весьма авторитетными традиции запорожского казачества, царистские иллюзии были, пожалуй, слабее, чем в России. Народные песни называли Екатерину II матерью, но осуждали ее за уничтожение Запорожской Сечи и закрепощение "степи широкой" (239, 191). На Украине зафиксировано необычное для феодального крестьянина ироническое и даже саркастическое отношение к царской власти. "Царь як отець, візьме корову, пришле по скопець" (250, 300) (скопець - подойник).
Наиболее активные формы классовой борьбы расшатывали царистские иллюзии даже в самых патриархальных слоях крестьянства. Таково было движение карпатских опрышков. В народных сказаниях о легендарном вожде их Довбуше есть примечательные в этом отношении сюжеты. Довбуш захотел повидать царя Максимилиана. Встретились они в темном лесу. - Чего хочешь, - спросил царь, - денег или жизни моей? - Нет, хочу на тебя посмотреть, - ответил народный герой (не отрицая, таким образом, царской власти). На этом и разъехались. Царь напутствовал Довбуша: "Пусть тебе бог помогает по горам гулять, а мне в этом краю господствовать". Когда позднее царь попросил Довбуша помочь в войне против соседнего царя, Довбуш отказался кровь проливать. Но когда враг стал захватывать земли народа, Довбуш послал своих хлопцев, и они выгнали захватчиков. Царь готов был отдать Довбущу за это полцарства, но народный герой не захотел принимать такого подарка, он и так в своих горах царствовал (208, 122, 123).
Такое отношение украинского крестьянства к царям и их войнам отражено и в народных сказках, где вспоминается, что раньше и цари были лучше, сами между собою решали споры, народ в войнах не губили (194, 673). Вместе с тем стоит заметить, что и народный герой, будучи выше царя, не только не отрицает царской власти, но и сам у себя на Черной горе царствует.
Поучительна близость украинского предания о встрече Довбуша с императором Максимилианом с русским преданием о встрече атамана Сидорки с царем Петром, хотевшим наградить Сидорку за установление правды в его владениях. Сидорка не только не принимает царской милости, но и отрицает царские порядки как "неволюшку". Но вся история борьбы русского народа с многочисленными и грозными завоевателями учила, что без сильной царской власти не обойтись. Петр несоизмеримо могущественнее Сидорки (632, 266).
Таким образом, можно сказать, что идеализация царя и в слоях патриархального крестьянства не была абсолютной. Такое обстоятельство помогает лучше понять расшатывание царистских иллюзий в массах и по мере эрозии патриархальности их жизни. Это относится и к народному движению радикального раскола и реформационного сектантства. Здесь встречается и отрицание царской власти. Только это движение связано с развитием товарно-денежных и буржуазных отношений и в сельском хозяйстве, и в промышленности (722, 44, 57).