НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-8
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Часть I. Эволюция социального сознания и культура крестьянства эпохи разложения крепостничества
Историография и постановка проблемы общественного сознания крестьянства
Еще с конца XVIII в. внимание русского общества все более сосредотачивается на крестьянском вопросе. С 30-40-х годов он, можно сказать, является центральным в общественном сознании. Целая плеяда одаренных и самоотверженных людей посвящает себя изучению жизни народных масс, их духовного мира. В результате был собран огромный фольклорно-этнографический материал. Осмысление фактов дало уже со времени первой революционной ситуации интереснейшие труды Л.П. Шапова, а позднее - А.Я. Ефименко, С.В. Пахмана, Е.И. Якушкина, П.П. Чубинского, В.Е. Постникова и других. Была не только поставлена ключевая для понимания социального сознания крестьянства проблема его правды, но и предложены солидно обоснованные фактами решения ее.
В советской литературе до середины нынешнего столетия социальное сознание феодального крестьянства нашей страны мало занимало советских историков. Тем более, заметным событием последнего этапа советской историографии стала публикация в 1985-1986 годах трех томов "Истории крестьянства в Европе. Эпоха феодализма" с главами, посвященными духовной жизни села разных регионов континента. В первом томе о раннем средневековье автор такой главы А.Я. Гуревич, констатировав скудость источников, полагает, что в сознании сельских масс той поры должны были доминировать идеи господствующего класса (683, 519-520).Хотя в заключение этой же главы историк высказывает интереснейший парадокс: "Крестьянство, простонародье, угнетенное... презираемое и игнорируемое господствующим классом, вместе с тем… в определенном смысле доминировало в духовной жизни раннего средневековья" (683, 554).
Особенно интересна в контексте настоящего исследования написанная В.Е. Гутновой глава о духовной жизни и общественном сознании крестьянства, помещенная во втором томе упомянутого труда, посвященном развитому феодализму. Здесь отражены заключения ранее опубликованной историком монографии "Классовая борьба и общественное сознание крестьянства в средневековой Западной Европе (XI-ХV вв.)". На ней стоит остановиться.
Достоинство монографии - стремление автора изучить обе сферы общественного сознания крестьянства: и общественную психологию и идеологию. Вместе с тем, она полемично направлена против господствующего в буржуазной историографии представления об отсутствии у крестьян каких-либо своих идей. Сложность вопроса, по мнению исследовательницы, усугубляется тем, что и в советской историографии этот вопрос "нельзя считать до конца решенным".
Замечу, что под общественным сознанием крестьянства Е.В. Гутнова подразумевает лишь осознание массами классовой борьбы, т.е., главным образом, политическое сознание. Но при таком подходе исключаются самые основы общественного сознания села, порождавшиеся внутриобщинными отношениями, не знавшими классовой борьбы (внутри общины). И Е.В. Гутнова своих политических идей крестьянина XI-ХII вв. не видит. И даже считает, что своих идей и своего мировоззрения у крестьянства тогда и быть не могло, так как в пору раннего феодализма "умами и душами" владело церковно-феодальное мировоззрение в своих наиболее примитивных модификациях" (615, 85). Примечательно, как в такой позиции приходится защищать крестьян от характеристик буржуазной медиевистики: "Нельзя считать их дикарями, абсолютно примитивными людьми". При этом у историка нет сомнений, откуда они могли получать хоть крохи культуры: "Ведь они жили в обществе с достаточно развитой письменностью" (615, 275-276). Наиболее очевидными признаками окультуривания масс автор считает свидетельства о том, как простые люди, вальденсы, выучивали наизусть целые куски Евангелия.
Такие успехи высоко ценили в школах, но применимы ли такие критерии для оценки культурности трудящихся эпохи феодализма? Вот мнение об этом А.Я. Гуревича. В заключение своего исследования народной культуры раннего средневековья он пишет, что она была противоположной "ученой" культуре, "религии Книги". "Устность - органическую черту культуры "идиотов" - следовало бы рассматривать не как недостаток или слабость, но, скорее, как залог ее силы и способности противостоять "ученой" культуре" (611, 344).
Вынужденная согласиться с буржуазной медиевистикой в отрицании у крестьянства XI-ХII вв. своих общественный идей, Е.В. Гутнова, однако, иначе интерпретирует такие заключения: в ту пору сознание села не преступало социально-психологического уровня. Но такое объяснение ссылкой на особенности общественной психологии как "нижнего", безыдейного этажа общественного сознания не соответствует современным представлениям о структуре последнего. Общественная психология - не "нижний этаж" и вовсе не безыдейна.
Свои идеи у феодального крестьянства Западной Европы появились, по мнению исследовательницы, лишь на втором этапе развитого феодализма - с конца XIII века. А из какого материала? "Специфически крестьянские представления и идеи создавались чаще всего не как совершенно новые, дотоле неизвестные, но как результат переосмысления и переориентировки основных положений ортодоксального господствующего религиозного и политического мировоззрения (615, 270, 292). Доказывается это и ссылками на авторитет приходских священников в селах (хотя в этой же книге констатируется, что они были необразованные, пьяницы и развратники (615, 85); напоминается при этом и о мощи пропагандистской и карательной машины средневековой церкви (615, 275).
А действительно ли так велика была эта пропагандистская мощь, и чем она измеряется? Разве количеством попов, монастырей, богатством церкви или количеством костров инквизиции? Но ведь костры запылали вовсю как раз тогда, когда авторитет церкви зашатался. Не вернее ли измерять силу пропагандистского аппарата церкви силой его воздействия на умы паствы? А при таком подходе современные западные медиевисты констатируют: "Церковь боролась и проповедовала впустую" (И. Хейзинга), "Мир никогда не был христианским" (Г. Лебра, Ж. Туссер) (611, 336).
Говоря о возможности переработки самими крестьянами идей идеологии, исследовательница, как и Ю.М. Сапрыкин в монографии "Социально-политические взгляды английского крестьянства в XIV-ХVII вв.", факты возникновения наиболее смелых вариантов крестьянской идеологии усматривает в учениях Джона Болла, Уильяма Ленгленда и подобных им проповедников. А имеются ли свидетельства, что их идеологии крестьянство считало своими? Русские народники были идеологами крестьянства, но можно ли по взглядам А.И. Желябова или С.Л. Перовской судить о массовом сознании русского села?
Диапазон вопросов написанной Е.В. Гутновой главы "Духовная жизнь европейского крестьянства и его общественное сознание" в "Истории крестьянства в Европе" шире, чем в ее монографии - от социально-этических взглядов до религии, но и здесь даже отношение крестьян к труду объясняется церковной социально-политической теорией "трех сословий". Вместе с тем, утверждается, что с конца XIII в. "возникает и довольно быстро оформляется классовое самосознание крестьянства", своя идеология, которую привносят в массы идеологи, главным образом, из среды низшего, плебейского духовенства (684, 616-619).
Если у крестьян не было своих социально-этических идей, и даже отношение к труду они осмысливали с помощью церковной теории, то возникновение и быстрое оформление классового самосознания крестьянства в ХIV-ХV вв. вызывает сомнения. Особенно если вспомнить убеждение К. Маркса в отсутствии классового самосознания у французского крестьянства даже середины XIX в. (15, 208).
В соответствии с мнением, высказанным в своей монографии, исследовательница и в "Истории крестьянства в Европе" считает, что в связи с возникновением классового и политического самосознания села "новым было и зарождение в крестьянских массах на втором этапе развитого феодализма патриотического чувства". Это объясняется воздействием процесса государственной централизации и монархическими иллюзиями крестьянства (615, 318-319; 684, 619-620).
И в этом случае получается, что культура распространяется "сверху вниз". Но как государственная централизация влияла на появление чувства патриотизма масс, ни в монографии, ни в "Истории крестьянства в Европе" не показано. Но в коллективном труде за таким заключением авторитет солиднейшего авторского коллектива.
Теоретический уровень, приемы исследования судеб русского и западноевропейского крестьянства эпохи феодализма в отечественной литературе, естественно, всегда были близки. Это характерно и для нашей современной историографии, в том числе и для наиболее, пожалуй, значительных в ней трудов сибирских историков. Ими опубликовано такое фундаментальное издание, как "Крестьянство Сибири в эпоху феодализма" (756). В заключение его говорится об огромной творческой роли крестьянства в истории сибирского региона. Что касается роли крестьянства в развитии хозяйства, то этот вывод обоснован весьма обстоятельно, иное дело - духовная культура. Авторы посвятили ей значительную долю заключительной, третьей части своего труда. Читатель находит здесь ценный и интересный материал, но теоретическая сторона изложения и сама композиция его вызывают вопросы. Известно, что "культура" - одно из наиболее многозначных слов нашего языка, соответственно разным дефинициям могут быть разные аспекты ее рассмотрения. Тем необходимее было определить понимание ее авторами труда.
Мировоззрение по образному выражению К. Маркса - "душа культуры" (I, 105), но вопрос о мировоззренческих основах крестьянской культуры в труде сибирских историков даже не поставлен. Не рассмотрено соотношение стихийного материализма и стихийного идеализма крестьянина, его рационализма и мистицизма. Само собою, разумеется, что при изучении мировоззрения масс особенно интересна их религия. Крестьянским верованиям в книге посвящен отдельный параграф. Здесь хороший материал о язычестве и суевериях, но вопрос о язычестве в православии заслонил вопрос о существенных отличиях крестьянской религии от канонического православия. Авторы "забыли бога". Крестьянин с богом начинал пахоту, жатву, с богом праздновал, с богом умирал за отечество. К этому образу крестьянского пантеона стоит присмотреться, иначе не понять ни религии, ни мировоззрения крестьянина. Вместе с тем, не забудем, что крестьянину необходимо было объяснить, почему при всемогуществе и справедливости бога в мире так иного зла. Естественно, что массы не могли обойтись без домового, лешего, черта и "змия хоботистого". Но если мы ничего кроме этой чертовщины в крестьянской религии не разглядим, наши предки представятся нам гораздо более дикими и глупыми, чем это было на самом деле.
Вопрос о структуре культуры авторами труда даже не поставлен, не объяснена и структура изложения. Духовная культура и общественное сознание рассматриваются в двух разных, к тому же, не увязанных главах. А разве общественное сознание не составляет важнейшего компонента духовной культуры? Едва ли можно сомневаться, что важнейшим достоянием духовной культуры крестьянства были его трудовые традиции. Но о них в главе о духовной культуре ни слова. И это, тем более, странно, что именно о трудовых традициях сибирского крестьянства написано отличное исследование M.М. Громыко. В характеристике общественного сознания нет и попытки рассмотреть его общественно-психологическую и идеологическую сферы. И здесь речь идет, главным образом, о социально-политических взглядах без рассмотрения самих основ социального сознания крестьянства в жизни общины и семьи. Вне поля зрения осталась древнейшая основа социального сознания крестьянства - его патриотизм. Забыли о ключе к пониманию социального сознания сельских масс - их представлениях о правде, справедливости.
Такие же сомнения возникают при ознакомлении и с опубликованным несколько ранее трудом сибирских историков "Крестьянство Сибири ХVIII - начала XIX в. Классовая борьба, общественное сознание и культура" (757). А вот мнение Б.Н. Миронова, которому также не откажешь в компетентности. В интересной статье о демографическом поведении русского крестьянства XIX - начала XX в. историк пишет о "мрачном умственном состоянии" патриархальной деревни, "самом скудном младенческом образовании" ее, глубокой религиозности, лишавшей крестьянина способности к самостоятельному критическому мышлению (837, 84-85).
Получается удручающая картина. Нередко при этом ссылаются на высказывания В.И. Ленина. Как известно, он неоднократно писал о заскорузлой косности, темноте, даже дикости патриархального крестьянина с точки зрения интересов пролетарской революции эпохи империализма. Поэтому имелось в виду, главным образом, политическое сознание - понимание крестьянином государственной жизни, политических интересов борющихся классов. "Темнота мужика выражается, прежде всего, в непонимании политической стороны движения..." (60, 357). В то же время, В.И. Ленин обращал внимание и на присущее именно патриархальному крестьянству "стремление снести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство... создать на место полицейско-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян ..." (69, 211). Нужно ли объяснять, что в эпоху феодализма роль крестьянства и его общественного сознания была гораздо более значительным, чем вначале XX в.?
Стремление "жить по справедливости, по-божьи" В.И. Ленин считал определяющей особенностью общественного сознания крестьянства (58, 371). Еще с середины XIX в. изучавшие духовную жизнь села усматривали в представлениях о правде-справедливости клич к пониманию социального сознания крестьянства. Однако, происхождение этих представлений объяснялось по-разному. Известный дореволюционный историк древнерусской литературы академик Н.С. Тихонравов в соответствии с господствовавшим тогда в европейской науке мнением о развитии средневековой культуры лишь "сверху-вниз", считал, что еще в Древней Руси они проникли в народные массы из апокрифов, главным образом, византийского происхождения (1037, 128). И Ф.И. Буслаев полагал, что правда была пробуждена в народе христианской цивилизацией с ее идеей нравственного долга (558, 480). Даже такой знаток народной жизни, как С.В. Максимов в очерке, специально посвященном характеристике народной правды, истолковывал соотношение правды-истины с правдой-справедливостью с помощью религии, ссылаясь на псалтырь: "Истина от земли воссия, а правда с небес притече" (313). С позиций либерального просветительства трудно было объяснить, откуда взялась справедливость человечности у невежественного мужика, если ее и в просвещенных сословиях так недоставало. Даже Глеб Успенский представления крестьянства о справедливости объяснял его христианизацией. Хотя его объяснение своеобразно. Он отличал крестьянскую правду от христианской справедливости (человечности). Правда, в рассуждениях писателя, была воспитана у крестьянина образом жизни, органической связью с природой. Но это была зоологическая правда, которая и в лесу, и в "миру" оправдывала пожирание слабого сильным. Хорошо видя, что "индивидуализм сделался основой экономических отношений… между крестьянами" (43, 263), писатель считал его не естественным порождением товарно-денежных капиталистических отношений, а проявлением "звериной", "лесной" правды. Сочувствие же в массах к слабым, "пожираемым", считал порождением христианства с его "божеской справедливостью (1047, 157-163).
Неизбежно возникает вопрос, кто же просвещал массы человечной справедливостью (с помощью апокрифов либо собственным просветлением)? Не попы же, которых в древней Руси уважали не более чем в XIX в. По мнению Глеба Успенского, роль таких просветителей сыграла народная интеллигенция, всегда жившая в массе народа - христианские угодники типа Тихона Задонского, то есть религиозные пастыри не столько по должности, сколько по призванию (1047, 161-163).
А.И. Клибанов, считая объяснение Н.С. Тихонравова превосходным, полагает, что апокрифы "из сферы образованного меньшинства постепенно спускались в массы необразованного большинства, в народ, делаясь его единственной школой, определяли во многом направление его умственных и нравственных интересов". Апокрифы "разъясняют не только историю нашей литературы и жизни, но также и современный (XIX века. - П.М.) быт русского народа" (724, 11). И далее историк показывает, из каких апокрифов спустились в массы идеалы Правды, как в народе сложилось представление о небесном происхождении Правды и об Истине как земном облике Правды (724, 12-23).
Замечу, во-первых, что сведение представлений о правде к идеалу правды облегчает ее "приписку" к небесам, а, во-вторых, и это главное, никто еще и не пытался доказать, что представление о правде-справедливости пришло в массы крестьянства из апокрифов. Для этого необходимо было бы обратиться к источникам по истории общественной психологии, массового сознания крестьянства.
Предложенное Н.С. Тихонравовым и принятое А.И. Клибановым толкование происхождения крестьянской правды тем более сомнительно, что в нашей литературе имеется совсем иное мнение о ее происхождении и содержании - мнение, сложившееся в результате серьезного изучения этого феномена духовной жизни народных масс с середины XIX в. многими известными этнографами, начиная с В.И. Даля. Еще Даль, завершивший к 1853г. подготовку своего собрания русских народных пословиц, видел в них "народную правду, своего рода, судебник, никем не судимый" (255, 19). Как напоминает советский историк В.А. Александров, один из зачинателей изучения обычного права К.Д. Кавелин доказывал, что обычаи народа порождаются образом его жизни, а не заимствованиями (499, 42-44). Возглавивший в Русском географическом обществе изучение обычного права Н.В. Калачев обращал внимание на связь обычного крестьянского права с деятельностью "мира" и судом его стариков. Поэтому для него народная правда - это обычное право народных масс (704, 15-16, 23). Таково же было мнение и столь компетентных исследователей как П.А. Муллов и Е.И. Якушкин. И для составителя программы изучения обычного права на Украине П.П. Чубинского народная правда - естественное следствие экономических условий и нравственного развития народа (1092, 680; 1093,30). Известный тогда правовед С.В. Пахман писал, что в основе крестьянского обычного права лежат "причины реальные", "вся обстановка крестьянского быта", интересы крестьянской общины и ее тяглоспособности (889, 392-393). И до главного оппонента С.В. Пахмана А.Я. Ефименко правда - фикция совести патриархальной семьи или "мира" (650, VII-VIII, 157, 159).
Единодушное мнение исследователей обычного права, работавших во второй половине XIX в., о происхождении крестьянской правды подтверждается заключениями советских историков. Для Б.Ф. Поршнева правда - порождение общинного строя (923, 310-311). Вместе с тем, исследования М.М. Громыко и И.А. Миненко показали большое значение патриархальной семьи в формировании личности крестьянина и его миропонимания. И историк русской общины А.В. Александров пишет о взаимосвязи особенностей крестьянской семьи с обычно-правовыми нормами (502, 78-79; 499,55).
В связи с пониманием общинно-семейного происхождения крестьянской правды П.П. Чубинский еще в 60-70-х годах прошлого века обратил внимание на те ее свойства, по которым современная наука отличает явления социальной психологии от идеологических систем - нерасчлененность экономических, юридических и нравственных понятий (1091, 30). Не менее интересно в этом отношении и замечание А.Я. Ефименко об отличии крестьянской правды как обычного права от законов цивилизованного общества: если последние, в идеале, равно распространяются на всех, то крестьянская правда стремится к индивидуальной справедливости в каждом случае, глядя по человеку, с точки зрения совести семьи или "мира" (650, 157, 176),
В советской литературе Б.Ф. Поршнев, обративший внимание на значимость общественной психологии, усматривал в крестьянской правде нерасчлененную, многозначную категорию, которая "соединила в себе представления о законности (обычае) и честности, о справедливости и истинности, о доброте и разумности" (923, 310-311).
Таким образом, мнение наиболее компетентных дореволюционных исследователей о том, что правда была порождением образа сельской общины и патриархальной семьи (выражая сферу общественной психологии крестьянства), в основном, соответствует пониманию ее природы известными советскими исследователями истории крестьянства.
Хотя, вместе с тем, следует отметить, что со времени публикации работ А.Я. Ефименко, ее сторонников и оппонентов, дело изучения, как содержания крестьянской правды, так и ее функционирования почти не продвинулось вперед. В какой-то степени в этом были повинны и народнические авторы, не умевшие исторически подойти к судьбам современного им крестьянства. Искаженное понимание значимости традиционной правды в перспективах дальнейшего развития пореформенного села компрометировало и то ценное, что было уяснено о содержании и функциях крестьянской правды в прошлом. Это ценное, пожалуй, лучше всего было высказано той же А.Я. Ефименко. Объясняется это не только личной одаренностью исследовательницы, но и тем, что она опиралась на большую работу, проделанную этнографами середины и второй половины XIX в. по изучению жизни русского, украинского и белорусского крестьянства с осознанной целью уяснения, как общности, так и национальной и локальной его специфики. К тому же сама А.Я. Ефименко хорошо знала и русский Север, где она выросла, и Украину, куда она переехала с мужем, крупным этнографом демократического направления.
А.Я. Ефименко доказывала, что в обычном крестьянском праве, как выражении крестьянской правды, господствовали два противоположных начала: древнейшее родовое (распределение по принципу "все по происхождению") и утверждающееся трудовое начало ("все по труду"). Родовое начало подавляло личность, трудовое - вызывало ее к жизни (650, 123). Примечательно, что оппонент исследовательницы С.В. Пахман в первом томе своего труда, посвященном общинному праву, писал, что при всей пестроте его в нем можно разглядеть систему (889, IX), а во втором томе, излагающем семейное право, говорил о невозможности его систематизации (890, 14). Если учесть, что именно в семейном праве было сильным "родовое начало", то нетрудно заметить, что не только А.Я. Ефименко, но и С.Б. Пахман видел серьезные отличия "родового" и "трудового" начал. В связи с этим стоит заметить, что А.Я. Ефименко считала возможным свести современную ей крестьянскую правду к одному, трудовому началу (650, 175).
В подходе автора к проблеме учитывается серьезная работа, проделанная в отечественной науке с середины XIX в. Весь ее положительный опыт от трудов А.П. Щапова до работ Б.Ф. Поршнева и А.Я. Гуревича свидетельствует, что начинать исследование социального сознания феодального крестьянства целесообразно с мировоззренческих его основ.
Недоказанность попыток объяснять сознание крестьянства влияниями "сверху" (религии, государства, феодалов) и, вместе с тем, значительная результативность его разгадки на путях изучения особенностей образа жизни сельской общины и патриархальной семьи говорят сами за себя.
Основным объектом изучения должна быть сфера общественной психологии, она непосредственно направляла деятельность масс, без нее не понять и порожденных жизнью крестьянства идеологий.
Расхождения историков в понимании соотношения общественно-психологической и идеологической сфер сознания в какой-то мере объясняются расхождениями философов в теории этой проблемы, однако, в настоящее время в главном теория перестала уже быть дискуссионной. В понимании ее автор исходит из работ А.К. Уледова "Структура общественного сознания" (1046) и А.И. Анищенко "Структура общественного сознания" (512). Некоторые особенности понимания автором соотношения общественно-психологических и идеологических процессов будут объяснены в изложении фактического материала.
Часть I. Эволюция социального сознания и культура крестьянства эпохи разложения крепостничества
Историография и постановка проблемы общественного сознания крестьянства
Еще с конца XVIII в. внимание русского общества все более сосредотачивается на крестьянском вопросе. С 30-40-х годов он, можно сказать, является центральным в общественном сознании. Целая плеяда одаренных и самоотверженных людей посвящает себя изучению жизни народных масс, их духовного мира. В результате был собран огромный фольклорно-этнографический материал. Осмысление фактов дало уже со времени первой революционной ситуации интереснейшие труды Л.П. Шапова, а позднее - А.Я. Ефименко, С.В. Пахмана, Е.И. Якушкина, П.П. Чубинского, В.Е. Постникова и других. Была не только поставлена ключевая для понимания социального сознания крестьянства проблема его правды, но и предложены солидно обоснованные фактами решения ее.
В советской литературе до середины нынешнего столетия социальное сознание феодального крестьянства нашей страны мало занимало советских историков. Тем более, заметным событием последнего этапа советской историографии стала публикация в 1985-1986 годах трех томов "Истории крестьянства в Европе. Эпоха феодализма" с главами, посвященными духовной жизни села разных регионов континента. В первом томе о раннем средневековье автор такой главы А.Я. Гуревич, констатировав скудость источников, полагает, что в сознании сельских масс той поры должны были доминировать идеи господствующего класса (683, 519-520).Хотя в заключение этой же главы историк высказывает интереснейший парадокс: "Крестьянство, простонародье, угнетенное... презираемое и игнорируемое господствующим классом, вместе с тем… в определенном смысле доминировало в духовной жизни раннего средневековья" (683, 554).
Особенно интересна в контексте настоящего исследования написанная В.Е. Гутновой глава о духовной жизни и общественном сознании крестьянства, помещенная во втором томе упомянутого труда, посвященном развитому феодализму. Здесь отражены заключения ранее опубликованной историком монографии "Классовая борьба и общественное сознание крестьянства в средневековой Западной Европе (XI-ХV вв.)". На ней стоит остановиться.
Достоинство монографии - стремление автора изучить обе сферы общественного сознания крестьянства: и общественную психологию и идеологию. Вместе с тем, она полемично направлена против господствующего в буржуазной историографии представления об отсутствии у крестьян каких-либо своих идей. Сложность вопроса, по мнению исследовательницы, усугубляется тем, что и в советской историографии этот вопрос "нельзя считать до конца решенным".
Замечу, что под общественным сознанием крестьянства Е.В. Гутнова подразумевает лишь осознание массами классовой борьбы, т.е., главным образом, политическое сознание. Но при таком подходе исключаются самые основы общественного сознания села, порождавшиеся внутриобщинными отношениями, не знавшими классовой борьбы (внутри общины). И Е.В. Гутнова своих политических идей крестьянина XI-ХII вв. не видит. И даже считает, что своих идей и своего мировоззрения у крестьянства тогда и быть не могло, так как в пору раннего феодализма "умами и душами" владело церковно-феодальное мировоззрение в своих наиболее примитивных модификациях" (615, 85). Примечательно, как в такой позиции приходится защищать крестьян от характеристик буржуазной медиевистики: "Нельзя считать их дикарями, абсолютно примитивными людьми". При этом у историка нет сомнений, откуда они могли получать хоть крохи культуры: "Ведь они жили в обществе с достаточно развитой письменностью" (615, 275-276). Наиболее очевидными признаками окультуривания масс автор считает свидетельства о том, как простые люди, вальденсы, выучивали наизусть целые куски Евангелия.
Такие успехи высоко ценили в школах, но применимы ли такие критерии для оценки культурности трудящихся эпохи феодализма? Вот мнение об этом А.Я. Гуревича. В заключение своего исследования народной культуры раннего средневековья он пишет, что она была противоположной "ученой" культуре, "религии Книги". "Устность - органическую черту культуры "идиотов" - следовало бы рассматривать не как недостаток или слабость, но, скорее, как залог ее силы и способности противостоять "ученой" культуре" (611, 344).
Вынужденная согласиться с буржуазной медиевистикой в отрицании у крестьянства XI-ХII вв. своих общественный идей, Е.В. Гутнова, однако, иначе интерпретирует такие заключения: в ту пору сознание села не преступало социально-психологического уровня. Но такое объяснение ссылкой на особенности общественной психологии как "нижнего", безыдейного этажа общественного сознания не соответствует современным представлениям о структуре последнего. Общественная психология - не "нижний этаж" и вовсе не безыдейна.
Свои идеи у феодального крестьянства Западной Европы появились, по мнению исследовательницы, лишь на втором этапе развитого феодализма - с конца XIII века. А из какого материала? "Специфически крестьянские представления и идеи создавались чаще всего не как совершенно новые, дотоле неизвестные, но как результат переосмысления и переориентировки основных положений ортодоксального господствующего религиозного и политического мировоззрения (615, 270, 292). Доказывается это и ссылками на авторитет приходских священников в селах (хотя в этой же книге констатируется, что они были необразованные, пьяницы и развратники (615, 85); напоминается при этом и о мощи пропагандистской и карательной машины средневековой церкви (615, 275).
А действительно ли так велика была эта пропагандистская мощь, и чем она измеряется? Разве количеством попов, монастырей, богатством церкви или количеством костров инквизиции? Но ведь костры запылали вовсю как раз тогда, когда авторитет церкви зашатался. Не вернее ли измерять силу пропагандистского аппарата церкви силой его воздействия на умы паствы? А при таком подходе современные западные медиевисты констатируют: "Церковь боролась и проповедовала впустую" (И. Хейзинга), "Мир никогда не был христианским" (Г. Лебра, Ж. Туссер) (611, 336).
Говоря о возможности переработки самими крестьянами идей идеологии, исследовательница, как и Ю.М. Сапрыкин в монографии "Социально-политические взгляды английского крестьянства в XIV-ХVII вв.", факты возникновения наиболее смелых вариантов крестьянской идеологии усматривает в учениях Джона Болла, Уильяма Ленгленда и подобных им проповедников. А имеются ли свидетельства, что их идеологии крестьянство считало своими? Русские народники были идеологами крестьянства, но можно ли по взглядам А.И. Желябова или С.Л. Перовской судить о массовом сознании русского села?
Диапазон вопросов написанной Е.В. Гутновой главы "Духовная жизнь европейского крестьянства и его общественное сознание" в "Истории крестьянства в Европе" шире, чем в ее монографии - от социально-этических взглядов до религии, но и здесь даже отношение крестьян к труду объясняется церковной социально-политической теорией "трех сословий". Вместе с тем, утверждается, что с конца XIII в. "возникает и довольно быстро оформляется классовое самосознание крестьянства", своя идеология, которую привносят в массы идеологи, главным образом, из среды низшего, плебейского духовенства (684, 616-619).
Если у крестьян не было своих социально-этических идей, и даже отношение к труду они осмысливали с помощью церковной теории, то возникновение и быстрое оформление классового самосознания крестьянства в ХIV-ХV вв. вызывает сомнения. Особенно если вспомнить убеждение К. Маркса в отсутствии классового самосознания у французского крестьянства даже середины XIX в. (15, 208).
В соответствии с мнением, высказанным в своей монографии, исследовательница и в "Истории крестьянства в Европе" считает, что в связи с возникновением классового и политического самосознания села "новым было и зарождение в крестьянских массах на втором этапе развитого феодализма патриотического чувства". Это объясняется воздействием процесса государственной централизации и монархическими иллюзиями крестьянства (615, 318-319; 684, 619-620).
И в этом случае получается, что культура распространяется "сверху вниз". Но как государственная централизация влияла на появление чувства патриотизма масс, ни в монографии, ни в "Истории крестьянства в Европе" не показано. Но в коллективном труде за таким заключением авторитет солиднейшего авторского коллектива.
Теоретический уровень, приемы исследования судеб русского и западноевропейского крестьянства эпохи феодализма в отечественной литературе, естественно, всегда были близки. Это характерно и для нашей современной историографии, в том числе и для наиболее, пожалуй, значительных в ней трудов сибирских историков. Ими опубликовано такое фундаментальное издание, как "Крестьянство Сибири в эпоху феодализма" (756). В заключение его говорится об огромной творческой роли крестьянства в истории сибирского региона. Что касается роли крестьянства в развитии хозяйства, то этот вывод обоснован весьма обстоятельно, иное дело - духовная культура. Авторы посвятили ей значительную долю заключительной, третьей части своего труда. Читатель находит здесь ценный и интересный материал, но теоретическая сторона изложения и сама композиция его вызывают вопросы. Известно, что "культура" - одно из наиболее многозначных слов нашего языка, соответственно разным дефинициям могут быть разные аспекты ее рассмотрения. Тем необходимее было определить понимание ее авторами труда.
Мировоззрение по образному выражению К. Маркса - "душа культуры" (I, 105), но вопрос о мировоззренческих основах крестьянской культуры в труде сибирских историков даже не поставлен. Не рассмотрено соотношение стихийного материализма и стихийного идеализма крестьянина, его рационализма и мистицизма. Само собою, разумеется, что при изучении мировоззрения масс особенно интересна их религия. Крестьянским верованиям в книге посвящен отдельный параграф. Здесь хороший материал о язычестве и суевериях, но вопрос о язычестве в православии заслонил вопрос о существенных отличиях крестьянской религии от канонического православия. Авторы "забыли бога". Крестьянин с богом начинал пахоту, жатву, с богом праздновал, с богом умирал за отечество. К этому образу крестьянского пантеона стоит присмотреться, иначе не понять ни религии, ни мировоззрения крестьянина. Вместе с тем, не забудем, что крестьянину необходимо было объяснить, почему при всемогуществе и справедливости бога в мире так иного зла. Естественно, что массы не могли обойтись без домового, лешего, черта и "змия хоботистого". Но если мы ничего кроме этой чертовщины в крестьянской религии не разглядим, наши предки представятся нам гораздо более дикими и глупыми, чем это было на самом деле.
Вопрос о структуре культуры авторами труда даже не поставлен, не объяснена и структура изложения. Духовная культура и общественное сознание рассматриваются в двух разных, к тому же, не увязанных главах. А разве общественное сознание не составляет важнейшего компонента духовной культуры? Едва ли можно сомневаться, что важнейшим достоянием духовной культуры крестьянства были его трудовые традиции. Но о них в главе о духовной культуре ни слова. И это, тем более, странно, что именно о трудовых традициях сибирского крестьянства написано отличное исследование M.М. Громыко. В характеристике общественного сознания нет и попытки рассмотреть его общественно-психологическую и идеологическую сферы. И здесь речь идет, главным образом, о социально-политических взглядах без рассмотрения самих основ социального сознания крестьянства в жизни общины и семьи. Вне поля зрения осталась древнейшая основа социального сознания крестьянства - его патриотизм. Забыли о ключе к пониманию социального сознания сельских масс - их представлениях о правде, справедливости.
Такие же сомнения возникают при ознакомлении и с опубликованным несколько ранее трудом сибирских историков "Крестьянство Сибири ХVIII - начала XIX в. Классовая борьба, общественное сознание и культура" (757). А вот мнение Б.Н. Миронова, которому также не откажешь в компетентности. В интересной статье о демографическом поведении русского крестьянства XIX - начала XX в. историк пишет о "мрачном умственном состоянии" патриархальной деревни, "самом скудном младенческом образовании" ее, глубокой религиозности, лишавшей крестьянина способности к самостоятельному критическому мышлению (837, 84-85).
Получается удручающая картина. Нередко при этом ссылаются на высказывания В.И. Ленина. Как известно, он неоднократно писал о заскорузлой косности, темноте, даже дикости патриархального крестьянина с точки зрения интересов пролетарской революции эпохи империализма. Поэтому имелось в виду, главным образом, политическое сознание - понимание крестьянином государственной жизни, политических интересов борющихся классов. "Темнота мужика выражается, прежде всего, в непонимании политической стороны движения..." (60, 357). В то же время, В.И. Ленин обращал внимание и на присущее именно патриархальному крестьянству "стремление снести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство... создать на место полицейско-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян ..." (69, 211). Нужно ли объяснять, что в эпоху феодализма роль крестьянства и его общественного сознания была гораздо более значительным, чем вначале XX в.?
Стремление "жить по справедливости, по-божьи" В.И. Ленин считал определяющей особенностью общественного сознания крестьянства (58, 371). Еще с середины XIX в. изучавшие духовную жизнь села усматривали в представлениях о правде-справедливости клич к пониманию социального сознания крестьянства. Однако, происхождение этих представлений объяснялось по-разному. Известный дореволюционный историк древнерусской литературы академик Н.С. Тихонравов в соответствии с господствовавшим тогда в европейской науке мнением о развитии средневековой культуры лишь "сверху-вниз", считал, что еще в Древней Руси они проникли в народные массы из апокрифов, главным образом, византийского происхождения (1037, 128). И Ф.И. Буслаев полагал, что правда была пробуждена в народе христианской цивилизацией с ее идеей нравственного долга (558, 480). Даже такой знаток народной жизни, как С.В. Максимов в очерке, специально посвященном характеристике народной правды, истолковывал соотношение правды-истины с правдой-справедливостью с помощью религии, ссылаясь на псалтырь: "Истина от земли воссия, а правда с небес притече" (313). С позиций либерального просветительства трудно было объяснить, откуда взялась справедливость человечности у невежественного мужика, если ее и в просвещенных сословиях так недоставало. Даже Глеб Успенский представления крестьянства о справедливости объяснял его христианизацией. Хотя его объяснение своеобразно. Он отличал крестьянскую правду от христианской справедливости (человечности). Правда, в рассуждениях писателя, была воспитана у крестьянина образом жизни, органической связью с природой. Но это была зоологическая правда, которая и в лесу, и в "миру" оправдывала пожирание слабого сильным. Хорошо видя, что "индивидуализм сделался основой экономических отношений… между крестьянами" (43, 263), писатель считал его не естественным порождением товарно-денежных капиталистических отношений, а проявлением "звериной", "лесной" правды. Сочувствие же в массах к слабым, "пожираемым", считал порождением христианства с его "божеской справедливостью (1047, 157-163).
Неизбежно возникает вопрос, кто же просвещал массы человечной справедливостью (с помощью апокрифов либо собственным просветлением)? Не попы же, которых в древней Руси уважали не более чем в XIX в. По мнению Глеба Успенского, роль таких просветителей сыграла народная интеллигенция, всегда жившая в массе народа - христианские угодники типа Тихона Задонского, то есть религиозные пастыри не столько по должности, сколько по призванию (1047, 161-163).
А.И. Клибанов, считая объяснение Н.С. Тихонравова превосходным, полагает, что апокрифы "из сферы образованного меньшинства постепенно спускались в массы необразованного большинства, в народ, делаясь его единственной школой, определяли во многом направление его умственных и нравственных интересов". Апокрифы "разъясняют не только историю нашей литературы и жизни, но также и современный (XIX века. - П.М.) быт русского народа" (724, 11). И далее историк показывает, из каких апокрифов спустились в массы идеалы Правды, как в народе сложилось представление о небесном происхождении Правды и об Истине как земном облике Правды (724, 12-23).
Замечу, во-первых, что сведение представлений о правде к идеалу правды облегчает ее "приписку" к небесам, а, во-вторых, и это главное, никто еще и не пытался доказать, что представление о правде-справедливости пришло в массы крестьянства из апокрифов. Для этого необходимо было бы обратиться к источникам по истории общественной психологии, массового сознания крестьянства.
Предложенное Н.С. Тихонравовым и принятое А.И. Клибановым толкование происхождения крестьянской правды тем более сомнительно, что в нашей литературе имеется совсем иное мнение о ее происхождении и содержании - мнение, сложившееся в результате серьезного изучения этого феномена духовной жизни народных масс с середины XIX в. многими известными этнографами, начиная с В.И. Даля. Еще Даль, завершивший к 1853г. подготовку своего собрания русских народных пословиц, видел в них "народную правду, своего рода, судебник, никем не судимый" (255, 19). Как напоминает советский историк В.А. Александров, один из зачинателей изучения обычного права К.Д. Кавелин доказывал, что обычаи народа порождаются образом его жизни, а не заимствованиями (499, 42-44). Возглавивший в Русском географическом обществе изучение обычного права Н.В. Калачев обращал внимание на связь обычного крестьянского права с деятельностью "мира" и судом его стариков. Поэтому для него народная правда - это обычное право народных масс (704, 15-16, 23). Таково же было мнение и столь компетентных исследователей как П.А. Муллов и Е.И. Якушкин. И для составителя программы изучения обычного права на Украине П.П. Чубинского народная правда - естественное следствие экономических условий и нравственного развития народа (1092, 680; 1093,30). Известный тогда правовед С.В. Пахман писал, что в основе крестьянского обычного права лежат "причины реальные", "вся обстановка крестьянского быта", интересы крестьянской общины и ее тяглоспособности (889, 392-393). И до главного оппонента С.В. Пахмана А.Я. Ефименко правда - фикция совести патриархальной семьи или "мира" (650, VII-VIII, 157, 159).
Единодушное мнение исследователей обычного права, работавших во второй половине XIX в., о происхождении крестьянской правды подтверждается заключениями советских историков. Для Б.Ф. Поршнева правда - порождение общинного строя (923, 310-311). Вместе с тем, исследования М.М. Громыко и И.А. Миненко показали большое значение патриархальной семьи в формировании личности крестьянина и его миропонимания. И историк русской общины А.В. Александров пишет о взаимосвязи особенностей крестьянской семьи с обычно-правовыми нормами (502, 78-79; 499,55).
В связи с пониманием общинно-семейного происхождения крестьянской правды П.П. Чубинский еще в 60-70-х годах прошлого века обратил внимание на те ее свойства, по которым современная наука отличает явления социальной психологии от идеологических систем - нерасчлененность экономических, юридических и нравственных понятий (1091, 30). Не менее интересно в этом отношении и замечание А.Я. Ефименко об отличии крестьянской правды как обычного права от законов цивилизованного общества: если последние, в идеале, равно распространяются на всех, то крестьянская правда стремится к индивидуальной справедливости в каждом случае, глядя по человеку, с точки зрения совести семьи или "мира" (650, 157, 176),
В советской литературе Б.Ф. Поршнев, обративший внимание на значимость общественной психологии, усматривал в крестьянской правде нерасчлененную, многозначную категорию, которая "соединила в себе представления о законности (обычае) и честности, о справедливости и истинности, о доброте и разумности" (923, 310-311).
Таким образом, мнение наиболее компетентных дореволюционных исследователей о том, что правда была порождением образа сельской общины и патриархальной семьи (выражая сферу общественной психологии крестьянства), в основном, соответствует пониманию ее природы известными советскими исследователями истории крестьянства.
Хотя, вместе с тем, следует отметить, что со времени публикации работ А.Я. Ефименко, ее сторонников и оппонентов, дело изучения, как содержания крестьянской правды, так и ее функционирования почти не продвинулось вперед. В какой-то степени в этом были повинны и народнические авторы, не умевшие исторически подойти к судьбам современного им крестьянства. Искаженное понимание значимости традиционной правды в перспективах дальнейшего развития пореформенного села компрометировало и то ценное, что было уяснено о содержании и функциях крестьянской правды в прошлом. Это ценное, пожалуй, лучше всего было высказано той же А.Я. Ефименко. Объясняется это не только личной одаренностью исследовательницы, но и тем, что она опиралась на большую работу, проделанную этнографами середины и второй половины XIX в. по изучению жизни русского, украинского и белорусского крестьянства с осознанной целью уяснения, как общности, так и национальной и локальной его специфики. К тому же сама А.Я. Ефименко хорошо знала и русский Север, где она выросла, и Украину, куда она переехала с мужем, крупным этнографом демократического направления.
А.Я. Ефименко доказывала, что в обычном крестьянском праве, как выражении крестьянской правды, господствовали два противоположных начала: древнейшее родовое (распределение по принципу "все по происхождению") и утверждающееся трудовое начало ("все по труду"). Родовое начало подавляло личность, трудовое - вызывало ее к жизни (650, 123). Примечательно, что оппонент исследовательницы С.В. Пахман в первом томе своего труда, посвященном общинному праву, писал, что при всей пестроте его в нем можно разглядеть систему (889, IX), а во втором томе, излагающем семейное право, говорил о невозможности его систематизации (890, 14). Если учесть, что именно в семейном праве было сильным "родовое начало", то нетрудно заметить, что не только А.Я. Ефименко, но и С.Б. Пахман видел серьезные отличия "родового" и "трудового" начал. В связи с этим стоит заметить, что А.Я. Ефименко считала возможным свести современную ей крестьянскую правду к одному, трудовому началу (650, 175).
В подходе автора к проблеме учитывается серьезная работа, проделанная в отечественной науке с середины XIX в. Весь ее положительный опыт от трудов А.П. Щапова до работ Б.Ф. Поршнева и А.Я. Гуревича свидетельствует, что начинать исследование социального сознания феодального крестьянства целесообразно с мировоззренческих его основ.
Недоказанность попыток объяснять сознание крестьянства влияниями "сверху" (религии, государства, феодалов) и, вместе с тем, значительная результативность его разгадки на путях изучения особенностей образа жизни сельской общины и патриархальной семьи говорят сами за себя.
Основным объектом изучения должна быть сфера общественной психологии, она непосредственно направляла деятельность масс, без нее не понять и порожденных жизнью крестьянства идеологий.
Расхождения историков в понимании соотношения общественно-психологической и идеологической сфер сознания в какой-то мере объясняются расхождениями философов в теории этой проблемы, однако, в настоящее время в главном теория перестала уже быть дискуссионной. В понимании ее автор исходит из работ А.К. Уледова "Структура общественного сознания" (1046) и А.И. Анищенко "Структура общественного сознания" (512). Некоторые особенности понимания автором соотношения общественно-психологических и идеологических процессов будут объяснены в изложении фактического материала.