НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-7
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Методологическая и источниковедческая основа-2.
Для воссоздания истории мировоззренческих основ картины мира крестьянства, а также некоторых черт его традиционного быта, привлечены русские былины (210; 211; 212). В таком же плане использованы и украинские народные думы, бытовавшие в массах украинского крестьянства еще в середине XIX в. (213; 218). Хорошая изученность былин и дум в трудах В.Я. Проппа (936), Е.М. Мелетинского (823), A.M. Астаховой (519), Б.П. Кирдана (716) избавляет автора от необходимости останавливаться здесь на их источниковедческой характеристике.
Очень богаты чертами архаического миропонимания народные сказки, однако жанровая специфика очень затрудняет их использование. Отсюда осторожность привлечения этого материала - лишь в случаях, когда однозначность свидетельств сказки не вызывает сомнений, и когда они подтверждаются и другими источниками. Привлечено лучшее и наиболее полное собрание изучаемой эпохи - Афанасьева (219; 220), публикации украинских сказок в "Записках о Южной (Руси" (П. Кулиша) (179) и во 2 томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции в Западно-Русский край" (222), а также материал из белорусского издания "Легенды і паданні" (223). Использован подготовленный, в основном, М.К. Азадовским сборник "Народные сказки о боге, святых и попах" (221).
Шире привлечены народные песни - русские, украинские и белорусские. Поражает огромное количество их, сопровождавших каждое значительное событие жизни крестьянина со дня его рождения до кончины, в том числе и множество хоровых. Один из замечательных исследователей народного быта И.Г. Прыжов писал о крестьянском празднике: "Гремит хоровая песня. Тут только и позавидуешь счастью народа: у него есть песня. Мы, образованные, песен у себя не имеем" (332, 230). В работе использованы последние академические публикации русских исторических песен - "Исторические песни ХVIII века" (226), и "Исторические песни XIX века" (227). Привлечены также публикации украинских исторических песен - "Історичні пісні" (228). Если выделить исторические песни сравнительно несложно, то общепринятой систематизации остальной огромной массы народного песенного творчества ни в этнографических описаниях, ни в публикациях (в том числе и современных) нет. Поскольку для целей работы она не имеет принципиального значения, назову только наиболее значительные из использованных собраний. Помимо записей песен в уже названных этнографических описаниях привлечены публикации русских народных песен из архива Д.В. Киреевского (236; 237). Из украинских собраний привлечены: "Українські пісні, видані М. Максимовичем" (240), богатейшее собрание "Народных песен Галицкой и Угорской земли" Я.Ф. Головацкого (229; 230; 231; 232), песни, опубликованные под наблюдением Н.И. Костомарова в пятом томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции в Западно-русский край" (234), "Нові українські пісні про громадські справи (1764-1800)", изданные М. Драгомановым (233), коломыйки (краткие песни, связанные чуть ли не со всеми сельскохозяйственными работами), собранные, главным образом, в середине XIX в. и опубликованные в ХVIII т. "Этнографического сборника" Научного товарищества имени Шевченко (206), современные публикации украинских народных песен изучаемой эпохи (238; 239), а также некоторое количество песен из архивных собраний Центрального государственного исторического архива во Львове (154) и Института искусствоведения и этнографии им. М.Т. Рыльского в Киеве (152).
Привлечены также белорусские песни, опубликованные известными этнографами и фольклористами И.И. Носовичем и П.В. Штейном в "Записках РГО по отделению этнографии" (1873г.) (224; 225) и А. Киркором в "Вестнике РГО" (1857г.) (301).
Значительный интерес представляют для темы исторические предания и особенно, нередко связанные с ними, легенды религиозного характера, опубликованные М. Драгомановым "Малороссийские народные предания и рассказы" (190), собранные А.Н. Минхом в 1861-1888 годах обычаи и предания крестьян Саратовской губернии (319); собранные в конце XIX - начале XX в. предания об опрышках, карпатских мятежниках, в том числе и о легендарном Довбуше (208).
Народные легенды религиозного характера интересны как в мировоззренческом плане, так и подчас ясно выраженным социальным смыслом. Они близки к апокрифам и все же заметно отличаются от них бытовыми сюжетами и минимумом библейских образов, к тому же очень окрестьяненых. В работе привлечены материалы из сборника "Народные русские легенды, собранные Афанасьевым" (323), интересное и в источниковедческом плане исследование русских, украинских и белорусских вариантов легенды о великом грешнике (о панщине) Ю.В. Яворского, с приложением текстов легенды, и принадлежащая этому же автору работа о галицко-русских легендах, сказках и анекдотах (363; 364). Использована распространенная во всей средневековой Европе легенда о хождении бога с апостолами среди людей в рукописи 40-х годов (из архива ВГО). Записанная на Полтавщине (125, 9-17), она бытовала также в Восточной Галичине и опубликована в одном из этнографических сборников Научного товарищества имени Шевченко (204).
Привлечены публикации духовных стихов. Фольклорность их специфична, создавались они нищими, калеками, людьми убогими, нередко знакомыми с церковной и апокрифичной литературой. Но, как свидетельствуют этнографы, среди этих стихов были и довольно популярные в массах и, следовательно, соответствовавшие некоторым их духовным запросам (316, 163; 357, 68). Привлечены "русские песни, собранные Павлом Якушкиным" (335), "Калеки перехожие П. Бессонова (299), духовные песни, опубликованные в первом томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции" (193) и во втором томе "Записок о Южной Руси" П. Кулиша (179).
В заключение характеристики использованных фольклорных материалов остановлюсь на источнике, который, думается, наиболее полно и всесторонне выражает, так сказать, ресурсы идейного фонда общественной психологии крестьянства изучаемой эпохи, на паремиографии (народных пословицах, поговорках, приметах и загадках). Представление о том, что народные пословицы и поговорки - наиболее полное и точное отражение народного миросозерцания возникло еще с появлением научной фольклористики в России (652, 301-312). Однако, до последнего времени эта фольклорная "мелочь" мало интересовала фольклористов-теоретиков. Тем более что она как-то не укладывалась в обычные представления о фольклоре. Неслучайно такой знаток его, как В.Я. Пропп обошел паремиографию в своей классификации жанров фольклора (932, 264). Только в последние годы интерес к ней возрос, главным образом, благодаря работам Г.Л. Пермякова и его последователей, использующих структурную лингвистику. На этом пути уже достигнуты значительные результаты, подтверждающие ценность паремиографии как источника по истории сознания народных масс. Однако сам Г.Д. Пермяков, ввиду противоречивости пословиц, считает, что ими "никогда не следует ничего доказывать, ибо таким путем можно "доказать" все, что угодно" (891, 25).
Без права на апелляцию. Хотя доказана лишь противоречивость (трансформативность) пословичных инвариантов абстрактно-логических скелетов групп, родственных по смыслу пословиц. Что же касается самих пословиц, то они, во-первых, далеко не все имеют антагонистов, а, во-вторых, степень противоречивости разных пословичных сюжетов разная. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться в цитированном сборнике Г.Л. Пермякова с пословицами, отражающими отношение к труду и к безделью. Если учесть мотивировку этого отношения, оно выражено здесь достаточно однозначно (891, 454-461). Противоречивость многих пословиц не недостаток, а большое их достоинство. Она позволяет разглядеть, как массовое сознание улавливало диалектику жизни или затемнялось предрассудками.
Оценка исторического источника начинается с уяснения его происхождения и функций. Этого как раз и нет у Г.Л. Пермякова. Для этого необходимо выйти за рамки структурной лингвистики. "Структурный анализ - это не ключ ко всем закрытым дверям паремиологии, - пишет известный финский паремиолог Матти Кууси (887, 80). Историка, в первую очередь, интересуют не абстракции инвариантов, а то, как конкретности жизни обобщались в пословицах крестьянскими понятиями. Такая задача разрешима. И в этом отношении сделано уже немало. Исходя из довольно богатого наследия отечественной паремиологии и опираясь на разработанные советскими учеными представления об истории языка и мышления, М.И. Шахнович еще в 1937г. в кандидатской диссертации "Русские пословицы и поговорки как исторический источник" наметил, думается, верный ответ на вопрос о происхождении и функциях народных пословиц и поговорок (1103). С тех пор советская фольклористика прошла значительный путь. И именно анализ всей системы фольклора в связи с историей общества и общественного сознания позволил К.С. Давлетову еще полтора десятка лет назад во многом убедительно объяснить место народных пословиц и поговорок в фольклоре и мировоззренческие функции их в истории народного сознания (617, 179-223). А в 1975г. молодой эстонский ученый А.А. Крикманн защитил диссертацию на степень кандидата филологических наук "К проблематике исследования содержания пословиц" (759). Развивая направление Г.Л. Пермякова, А.А. Крикманн пришел к заключениям, во многом важном совпадающим с выводами К.С. Давлетова. Это отмечает сам эстонский ученый (759, 51). Однако думается, оба эти исследователя повторяют ошибку, которая сопровождает всю историю паремиологии. Вскоре после публикации первого крупного собрания русских пословиц И. Снегирева некий С. Кованько опубликовал свое истолкование самобытного русского мудрословия как истинно православной мировоззренческой концепции. (732; 733). С тех пор паремиология ушла далеко вперед. И.И. Крикманн хорошо видит, в частности, что народные пословицы представляют идеи общественной психологии, но до сих пор не отказались искать в них ту или иную концепцию. Хотя еще В.И. Даль предостерегал от попыток искать (в пословицах - П.М.) ученым взглядом того, чего бы найти хотелось (255, 12). Так, если К.С. Давлетов в пословицах усматривает характерное для фольклора выражение народного коллективизма (617, 210), то А.А. Крикманн, исходя из материала эстонских пословиц, видит в них выражение преимущественно эгоцентризма (759, 52-53). Если для К.С. Давлетова пословицы выражают гуманистическую философию фольклора (617, 218), то А.А. Крикманн в заключение своей работы считает, что их умеренный эгоцентризм порожден у крестьянина сознанием враждебности мира и неизбежности труда (759, 52). Никакого оптимизма, - пишет эстонский паремиолог, - в пословицах нет и быть не может (759, 49). Однако достаточно взять любое научное собрание русских, украинских иди белорусских пословиц той эпохи, чтобы обнаружить там сколько угодно и оптимизма, и пессимизма, и мудрости, и самых заскорузлых предрассудков. Правда, иногда "нехорошие" пословицы объявляют антинародными (943, 88, 117), но никто такого их толкования не доказал.
Думается, что правы исследователи, считающие, что пословицы возникли еще в первобытном обществе. Конкретность мышления людей той эпохи, неумение пользоваться абстракциями обусловили зарождение пословиц, как одного из первых видов обобщения путем типизации с помощью конкретных примеров, сравнений, аналогий. Эти образы и примеры облекались в форму кратких изречений, имевших двоякий смысл: прямой и переносный (1103, 3-4).
Об исторических функциях народных пословиц, поговорок и примет в изучаемую эпоху свидетельствует, прежде всего, их содержание и огромное количество (десятки тысяч). Еще В.И. Даль, вовсе не бывший крупным теоретиком, но великолепно знавший факты, подчеркивал, что в этих изречениях - ответы на все вопросы народной жизни, "а чего нет в приговорах этих, то и в насущности до народа не доходило" (255, 29). В.И. Даль обратил внимание, что пословицы, поговорки и приметы порождались трудящимися массами. "В образованном и просвещенном обществе пословицы нет" (255, 8-9). К такому же заключению в результате изучения паремиографии народов и Запада, и Востока пришел и А. Тейлор (1132, 165). Па протяжении многих веков феодализма эмпирический характер знаний, отсутствие и представлений о законах бытия, на которые можно было бы ориентироваться, делали опыт предшествующих поколений единственным руководством при решении многочисленных жизненных задач. Отсюда естественная традиционность сознания тех времен. Традиции, которыми руководствовались в жизни, и были запечатлены в пословицах.
В записях этнографов и фольклористов пословицы и поговорки не случайно обычно соседствуют с родственными им по функциям хозяйственными приметами, последние, несомненно, имеют производственное, а не художественное значение в жизни крестьянина.
В отличие от всех других жанров фольклора пословицы и поговорки всегда были аргументационной или иллюстративной частью живой речи.
Что касается происхождения и функций загадок, то исследователи объясняют их по-разному. Еще Ф.И. Буслаев считал главной функцией загадки поучение. Широкое распространение загадок в народе, их содержание и практика применения позволяют, кажется, предполагать, что здесь мы встречаемся со своеобразной игровой методикой учебного процесса народной педагогики. Интересно замечание В.Б. Шкловского, где он пишет: остраннение - "основа и единственный смысл всех загадок" (1108, 21). Возможно, загадка - своеобразная игровая школа описания словами неизвестного?
Поскольку паремиография выражает заключения массового сознания, ставшие или становящиеся традициями, она не включает ту часть идей массового сознания, которые либо еще не успели сложиться и отшлифоваться в пословицу, поговорку или примету, либо которые, будучи сугубо временными, преходящими, не принимают форму ходячих истин и изречений. Паремиография отражает явления и ситуации стабильные, типичные в жизни народных масс. Пословиц и поговорок совершенно недостаточно, чтобы уловить специфику сознания масс в таком-то году. Но для истории сознания крестьянства целой эпохи разложения и кризиса крепостничества, для изучения основ миропонимания крестьянства или таких стабильных проблем как правда взаимоотношений крестьянина в семье, с "миром" с эксплуататорами, государством, церковью паремиография - ничем не заменимый источник. Дело в том, что патриархальное крестьянство России жило еще традициями феодального общества, а в то же время этнографы и фольклористы уже тогда научно подошли к собиранию пословичного материала, в результате чего имеются богатейшие публикации и архивные фонды.
Советская историография уже располагает некоторым опытом привлечения паремиографии для воссоздания общественного сознания трудящихся масс (в трудах И.Д. Ковальченко (730), Л.Н. Пушкарева (943; 944; 945), Д.И. Раскина (951; 952)). Последний предложил свою методику использования этого источника (952).
Думается, что главными предварительными условиями использования паремиографии как исторического источника в настоящем исследовании являются, во-первых, наличие записей пословиц, поговорок, примет и загадок, бытовавших в изучаемую эпоху, во-вторых, возможность установить в этих записях фонд изречений крестьянского происхождения и, в-третьих, достаточная репрезентативность этого фонда, чтобы судить по нему о сознании всего русского, украинского и белорусского крестьянства. Богатство имеющегося паремиографического фонда изучаемого времени обеспечивает выполнение этих условий.
Автор предложил свою методику использования паремиографии как источника по истории сознания крестьянства, изложенную в небольшой депонированной монографии (839) и использованную им в некоторых публикациях (838; 840). Суть этой методики в отказе от попыток обобщать в единую систему весь паремиографический материал, в выборе из него всех пословиц интересующего нас сюжета (например, отношение к труду). Пословицы каждого сюжета группируются по его мотивам (уважение к труду или отвращение к нему). Поскольку исследователь в таком случае располагает всеми пословицами всех мотивов того или иного сюжета, он получает адекватное отображение интересующей его детали массового сознания.
Ни один из классов всей истории человечества (включая настоящее) не оставил источника, который бы точнее отражал его сознание.
И в заключение характеристики привлеченных фольклорных и всех этнографических источников вопрос, насколько они репрезентативны для характеристики социального сознания и духовной культуры крестьянства всей страны, с его локальными и национальными особенностями. Использованные в диссертации этнографические описания и фольклорные материалы обозначенных в источниках сел, волостей, уездов, местностей представляют Архангельскую, Олонецкую, Вологодскую, Петербургскую, Новогородскую, Псковскую, Смоленскую, Ярославскую, Костромскую, Нижегородскую, Тамбовскую, Владимирскую, Тверскую, Московскую, Тульскую, Воронежскую, Курскую, Орловскую, Вятскую, Пермскую, Казанскую, Самарскую, Саратовскую губернии России, Киевскую, Черниговскую, Харьковскую, Полтавскую, Херсонскую, Волынскую губернии Украины, а также Восточную Галичину и Угорскую Русь. Белорусское крестьянство представлено несколькими уездами и местностями, не совпадающими с административными границами того времени. Полнота отражения жизни в каждой из перечисленных местностей далеко не одинакова, лучше всего представлены северные и центральные губернии России, Приднепровская, Правобережная и Западная Украина. Наименее источникового материала привлечено по истории русского крестьянства Сибири. Оправдание этого автор видит в возможности воспользоваться существенно важными для темы работами о сибирском крестьянстве М.М. Громыко, Н.Н. Покровского, Н.А. Миненко, тем более что историки, этнографы и фольклористы констатировали "общность русской народной культуры на территории всей страны" (606, 99,107).
В эпоху феодализма сплошь и рядом соседние деревни могли отличаться нравами, обычаями, обрядами, праздниками, одеждой, манерой стричься. "Что город, то норов, что деревня, то обычай" (141, I; 285, 6-8; 843, 626-627). Вместе с тем, за разностями можно разглядеть общность, родственность важнейших явлений и процессов духовной жизни, социального сознания, пожалуй, прежде всего. Украинец Л.С. Ефименко, хорошо знавший Украину, сосланный в Архангельскую губернию, отмечал оригинальность местных нравов и, вместе с тем, изучив народные юридические обычаи, пришел к выводу об общности их в главном (293, 12, 244-277). Русское, украинское и белорусское крестьянство происходило от единого древнерусского корня и в условиях многовековых экономических, политических и культурных контактов переживало в изучаемое время аналогичные стадии исторического развития. Однотипность услугообменной общинной экономики на основе общих исторических традиций порождала однотипность внутриобщинных и семейных отношений, а все это порождало однотипную культуру, начиная с ее мировоззренческих основ и основных характеристик социального сознания. Поскольку, принадлежа к сфере общественной психологии, эти мировоззренческие основы и социальное сознание непосредственно вырастали из однотипной производственной и социально-экономической деятельности масс. Известно, что этнографическая пестрота связана не с утилитарно-производственной, а с эстетической сферой жизни (552, 240).
Изучение массового социального сознания крестьянства позволяет понять народные истоки выраставших из этого массового сознания разных типов идеологических образований, выражавших интересы угнетенных. К таким принадлежали учения радикального раскола и реформационного сектантства с их социальными программами, включавшими подчас элементы утопического социализма. Обстоятельное исследование таких учений и соответствовавших народных движений П.Г. Рындзюнским, А.И. Клибановым, К.В. Чистовым позволило диссертанту опереться на их труды, почти не прибегая к самостоятельной интерпретации источников.
Более высокий уровень идеологических образований народного вольномыслия, характерный именно для времени кризиса крепостничества, выразился во взглядах людей, которых можно назвать народными вольнодумцами. Идеи большинства известных в настоящее время таких вольнодумцев были изучены в книге Л.А. Когана "Крепостные вольнодумцы" (735), а учение одного из наиболее интересных из них Ф. Подшивалова обстоятельно изложено во втором томе "Народной социальной утопии" А.И. Клибанова. Однако, необходимость оценки народных вольнодумцев в связи с эволюцией массового социального сознания крестьянства потребовала самостоятельного прочтения помимо опубликованных безымянных "Вестей о России" (400), хранящихся в фондах III Отделения ЦГАОР следственных материалов и произведений С.Н. Олейничука (369; 372), И. Смирнова (371), "Владимирских листков" и дела Н. Канакина (370), Ф.И. Подшивалова (373). Судьба последнего отражена и в фонде Оптиной пустыни Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки им. В.И. Ленина (368).
Особый интерес для темы представляют источники, отражающие эволюцию общественной мысли выдающегося украинского народного поэта Т.Г. Шевченко. Он как бы олицетворяет возможности эволюции крестьянской правды через народное вольнодумство к революционно-демократической и социалистической идеологии. А, кроме того, в плане решения диссертационной проблемы очень интересна эволюция личности поэта. А.А. Леонтьев в статье "Личность как историко-этническая категория" резонно пишет, что произведение настоящего искусства - "единственный источник, позволяющий проникнуть в душу человека прошлых поколений" (787, 43). К этому можно добавить, что произведения искусства - уникальный источник для проникновения в душу и самого художника. В диссертации использованы некоторые художественные произведения, изданные при жизни поэта (481; 482), а также полное шести томное академическое собрание его сочинений, изданное в 1963 г. (483; 484; 485; 486; 487; 488), помещенные в этом издании Дневник поэта, краткие, но весьма ценные автобиографические тексты, его письма. Привлечены также воспоминания о поэте (489), следственные материалы (490). Все эти источники хорошо известны шевченковедам и нет необходимости останавливаться на их характеристике, за исключением разъяснений относительно самой главной и наиболее известной группы шевченковских источников - его поэтических произведений.
Многие серьезные шевченковеды, начиная с М.П. Драгоманова и И.Я. Франко и кончая Е.П. Кирилюком, подчеркивают, что, изучая идеи Кобзаря, нельзя забывать, что он был не теоретиком, а поэтом, художником. Однако никто толком не объясняет, какой специфики исследования требуют такие особенности источника.
Диссертант исходил из следующих соображений. В отличие от теории с ее логической системой понятий и умозаключений поэзия оперирует системой художественных образов. Последние из-за их конкретности и жизненности всегда многозначны, поэтому поддаются разному истолкованию. Однако, чем крупнее поэт, тем более точный и правдивый смысл вкладывает он в свои образы. Большое искусство по-своему не менее логично, чем большая наука. Поэтому все исследователи стремятся понять, во-первых, логику идейного развития самого поэта, чтобы установить его понимание своих образов, и, во-вторых, объективную логику самих образов. Наше понимание Дон Кихота не совсем совпадает с пониманием Сервантеса. Разгадка этих двух логик для историка, знакомого с эпохой и поэтом, в общем-то, не более сложна, чем загадки некоторых других источников.
Главных особенностей исследования поэзии как исторического источника, кажется, две. Первая обусловлена тем, что художественные образы всегда, так или иначе, вырастают из идеалов художника. Отсюда первостепенная ценность большого искусства для понимания идеалов поэта и его эпохи. Но при этом не следует упускать из виду, что в этом случае исследователь чаще всего встречается с личностными идеалами. Перевод их в идеалы общественные опасен тенденциозностью и модернизацией.
Вторая главная особенность использования поэзии как источника по истории общественной мысли поэта в том, что художественные образы порождаются не логикой теорий, а сферой общественной психологии, убеждениями поэта, всегда живыми, не образующими сами по себе застывших систем. Поэтому И.Я. Франко подчеркивал, что идеи Шевченко не составляли догмы, а А.В. Луначарский, называя Кобзаря социалистом, доказывал, что он поэт по духу своему социалистический.
Понять значение народных истоков в зарождении социалистической мысли России можно лишь в сопоставлении их с воздействием нa Герцена, Огарева, Белинского идейных традиций и влияний чествующего и современного им русского освободительного движения, опыта исторического развития Запада, освободительного движения и передовой мысли Запада. Для уяснения воздействия отечественного освободительного движения в работе учтены произведения А.Н. Радищева, П.И. Пестеля, Н.М. Муравьева, К.Ф. Рылеева, использованы материалы журналистики 40-х годов - "Отечественных записок", "Современника", "Финского вестника", "Москвитянина", а также некоторые произведения и переписка буржуазных просветителей - Т.Н. Грановского (420; 421), В.П. Боткина (396; 397; 398; 399), П.В. Анненкова (379; 380; 381; 382), К.Д. Кавелина (437; 438), В.Н. Майкова (445; 446), Б.Н. Чичерина (480), в том числе, и его анонимная работа, ходившая по рукам, "Восточный вопрос с русской точки зрения" (375), хорошо отражающая политические тенденции одного из направлений предреформенного буржуазного просветительства.
В оценке роли славянофильства использованы наиболее интересные для решения диссертационной проблемы произведения Аксакова (376; 377; 378), А.С. Хомякова (476; 477), И.В. Киреевского (441; 442), Ю.Ф. Самарина (447), А.И. Кошелева (443).
Для уяснения значения передовой западной мысли, а также сопоставления поисков правильной революционной теории в России со становлением марксизма, учтены некоторые произведения Гегеля (401; 402; 403), те наиболее значительные труды Л. Фейербаха, которые были знакомы или могли быть знакомы его русским почитателям (472; 473), произведения К.А. Сен-Симона (408; 409) и ранних сен-симонистов (436), труды Фурье (474; 475), произведение революционного утопического социалиста Франции Т. Дезами (422). Проштудированы те произведения К. Маркса и Ф. Энгельса 1844-1847 годов, которые были знакомы или могли быть знакомы Герцену, Огареву, Белинскому и их ближайшим друзьям - статья Ф. Энгельса "Шеллинг и откровение" (26), статьи К. Маркса и Ф. Энгельса в исторических "Немецко-французских ежегодниках" (5; 6; 27; 28), их "Немецкая идеология" (9), "Положение рабочего класса в Англии" Ф. Энгельса (29), "Нищета философии" К. Маркса (10), а также переписка К. Маркса с П.В. Анненковым (42).
Что касается материалов, отражающих зарождение революционной социалистической мысли, то они изучены по хорошо известным публикациям - томам тринадцати томного полного собрания сочинений В.Г. Белинского (385; 386; 387; 388; 389; 390; 391; 392; 393), тридцати томного собрания сочинений А.И. Герцена (405; 406; 407; 408; 409; 410; 411; 412; 413; 414; 415; 416; 417; 418), избранных произведений Н.П. Огарева (455; 456; 457; 453), а также некоторым публикациям его произведений и писем (453; 454; 459; 460). Неполнота опубликованного наследия Н.П. Огарева побудила обратиться к архивному фонду Герцена - Огарева в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. В. И. Ленина (367). Использована мемуарная литература о А.И. Герцене (404; 464; 471), Н.П. Огареве (464, 471), В.Г. Белинском (395; 461; 462; 463; 470).
Полагаю, что все перечисленные, столь разные группы источников позволяют изучить связи жизни, классовой борьбы и социального сознания крестьянства, его культуры с зарождением утопического социализма в России 30-40-х годов XIХ в.
Научная новизна исследования. Изучены мировоззренческие основы общественного сознания и культуры крестьянства - своеобразный мировоззренческий комплекс. Его поисковый компонент - правда (истина и справедливость). В бытийной ориентации между правдой и неправдой массы руководствовались тремя разнородными авторитетами: традиции, религии и индивидуального разума.
Еще исследователи XIX в. обоснованно установили в представлениях крестьянства о правде-справедливости два слоя: древнейшей "родовой" и современной "трудовой" правды. В диссертации показано, что "родовая" правда содержит не только этику кровнородственных внутрисемейных взаимоотношений, но и патриотизм - древнейшую подоснову общественного сознания крестьянства. Содержание "трудовой" правды составляют представления (и убеждения) о нормах внутри мирских, меж семейных отношений. К коренным таким убеждениям относятся: а) уважение к труду, б) уважение к трудовой собственности, своей и чужой, в) убеждение в необходимости добрососедства, г) убеждение в мудрости и силе мира.
Понятие правды взаимоотношений с вне мирскими силами - с барином и властями, с богом и церковью, с царем, городом и рынком - порождалось взаимодействием "родовой" и "трудовой" правды в следующих наиболее значимых динамических стереотипах социально-политического сознания:
а) патриархальщина взаимоотношений с барами и властями сменялась ненавистью к ним;
б) нарастала ненависть к попам;
в) сохранялась вера в бога и в царя;
г) развивалась вражда к городу и власти денег.
Анализ крестьянской правды-справедливости с ее стихийно-материалистическим рационалистическим происхождением и гуманистическим содержанием позволил объяснить народные истоки выросших из нее социальных программ радикального раскола, реформационного сектантства и народного вольнодумства, понять эволюцию общественной мысли Шевченко. К концу жизни великого народного поэта крестьянская правда, естественно, под воздействием событий революционной ситуации, преобразовалась в его творчестве в революционно-демократическую программу с ясно выраженными симпатиями к социализму.
Преобразование крестьянской правды в народном вольнодумстве в своеобразные черновики революционно-демократических программ (с полным отрицанием существующего строя, со стремлением к созданию путем просвещения или воспитания народных масс общества свободной частной собственности и свободного труда) - свидетельство не только глубокой родственности рационализма и примитивного гуманизма крестьянской правды науке и гуманизму идеологов революционной демократии, но и позволяют рассматривать их программу как результат развития крестьянской правды логикой истории. Симпатии Шевченко к социализму и коммунизму показывают возможность преобразования в определенных исторических условиях примитивно-коллективистских тенденций крестьянской правды в тенденции социалистические.
Выраставшая из крестьянской правды культура села вызывала у Герцена, Огарева, Белинского глубочайшие патриотические симпатии к своему народу. Влияние этой культуры, сочетавшееся с воздействием высшего гуманизма цивилизации, обусловило ту работу совести, без которой не понять не только нравственного, но и интеллектуального облика этих деятелей.
Глубокие симпатии Герцена, Огарева, Белинского к достоинствам культуры крестьянства и сочувствие к его бедствиям и борьбе обусловили изучение ими опыта жизни и борьбы народных масс Запада, их движений, как против феодализма, так и против капиталистических порядков. Осознавая кровавые трудности революционного обновления общества, наши первые социалисты стремились разработать основы теории революции. Фундамент их социальной программы, оценка и российской, и западноевропейской действительности, а также практически наиболее значимый компонент этой программы - ответ на вопрос "Что делать", сложились под решающим воздействием жизни и борьбы народных масс России с учетом опыта жизни и борьбы трудящихся Запада. Бедственность капитализма для последних и глубина его критики утопическими социалистами Запада обусловили социалистическую ориентацию генезиса революционно-демократической мысли России.
Такова историко-философская концепция решения проблемы народных истоков революционно-демократического социализма в России.
Основное содержание диссертации опубликовано в монографии "Возникновение утопического социализма в России" (Киев-Донецк: Вища школа, 1976) и в монографиях, депонированных в ИНИОН - "Социальное сознание и культура патриархального крестьянства эпохи разложения крепостничества в России" (1985г.) и "Народные пословицы... как источник по истории сознания крестьянства... (1977г.).
Выводы диссертанта обсуждались как на ежегодных университетских конференциях, так и на всесоюзных форумах историков-аграрников (в 1974, 1977, 1986 гг.) и на всесоюзной юбилейной конференции памяти ак. Л.В. Черепнина (1985г.).
Методологическая и источниковедческая основа-2.
Для воссоздания истории мировоззренческих основ картины мира крестьянства, а также некоторых черт его традиционного быта, привлечены русские былины (210; 211; 212). В таком же плане использованы и украинские народные думы, бытовавшие в массах украинского крестьянства еще в середине XIX в. (213; 218). Хорошая изученность былин и дум в трудах В.Я. Проппа (936), Е.М. Мелетинского (823), A.M. Астаховой (519), Б.П. Кирдана (716) избавляет автора от необходимости останавливаться здесь на их источниковедческой характеристике.
Очень богаты чертами архаического миропонимания народные сказки, однако жанровая специфика очень затрудняет их использование. Отсюда осторожность привлечения этого материала - лишь в случаях, когда однозначность свидетельств сказки не вызывает сомнений, и когда они подтверждаются и другими источниками. Привлечено лучшее и наиболее полное собрание изучаемой эпохи - Афанасьева (219; 220), публикации украинских сказок в "Записках о Южной (Руси" (П. Кулиша) (179) и во 2 томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции в Западно-Русский край" (222), а также материал из белорусского издания "Легенды і паданні" (223). Использован подготовленный, в основном, М.К. Азадовским сборник "Народные сказки о боге, святых и попах" (221).
Шире привлечены народные песни - русские, украинские и белорусские. Поражает огромное количество их, сопровождавших каждое значительное событие жизни крестьянина со дня его рождения до кончины, в том числе и множество хоровых. Один из замечательных исследователей народного быта И.Г. Прыжов писал о крестьянском празднике: "Гремит хоровая песня. Тут только и позавидуешь счастью народа: у него есть песня. Мы, образованные, песен у себя не имеем" (332, 230). В работе использованы последние академические публикации русских исторических песен - "Исторические песни ХVIII века" (226), и "Исторические песни XIX века" (227). Привлечены также публикации украинских исторических песен - "Історичні пісні" (228). Если выделить исторические песни сравнительно несложно, то общепринятой систематизации остальной огромной массы народного песенного творчества ни в этнографических описаниях, ни в публикациях (в том числе и современных) нет. Поскольку для целей работы она не имеет принципиального значения, назову только наиболее значительные из использованных собраний. Помимо записей песен в уже названных этнографических описаниях привлечены публикации русских народных песен из архива Д.В. Киреевского (236; 237). Из украинских собраний привлечены: "Українські пісні, видані М. Максимовичем" (240), богатейшее собрание "Народных песен Галицкой и Угорской земли" Я.Ф. Головацкого (229; 230; 231; 232), песни, опубликованные под наблюдением Н.И. Костомарова в пятом томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции в Западно-русский край" (234), "Нові українські пісні про громадські справи (1764-1800)", изданные М. Драгомановым (233), коломыйки (краткие песни, связанные чуть ли не со всеми сельскохозяйственными работами), собранные, главным образом, в середине XIX в. и опубликованные в ХVIII т. "Этнографического сборника" Научного товарищества имени Шевченко (206), современные публикации украинских народных песен изучаемой эпохи (238; 239), а также некоторое количество песен из архивных собраний Центрального государственного исторического архива во Львове (154) и Института искусствоведения и этнографии им. М.Т. Рыльского в Киеве (152).
Привлечены также белорусские песни, опубликованные известными этнографами и фольклористами И.И. Носовичем и П.В. Штейном в "Записках РГО по отделению этнографии" (1873г.) (224; 225) и А. Киркором в "Вестнике РГО" (1857г.) (301).
Значительный интерес представляют для темы исторические предания и особенно, нередко связанные с ними, легенды религиозного характера, опубликованные М. Драгомановым "Малороссийские народные предания и рассказы" (190), собранные А.Н. Минхом в 1861-1888 годах обычаи и предания крестьян Саратовской губернии (319); собранные в конце XIX - начале XX в. предания об опрышках, карпатских мятежниках, в том числе и о легендарном Довбуше (208).
Народные легенды религиозного характера интересны как в мировоззренческом плане, так и подчас ясно выраженным социальным смыслом. Они близки к апокрифам и все же заметно отличаются от них бытовыми сюжетами и минимумом библейских образов, к тому же очень окрестьяненых. В работе привлечены материалы из сборника "Народные русские легенды, собранные Афанасьевым" (323), интересное и в источниковедческом плане исследование русских, украинских и белорусских вариантов легенды о великом грешнике (о панщине) Ю.В. Яворского, с приложением текстов легенды, и принадлежащая этому же автору работа о галицко-русских легендах, сказках и анекдотах (363; 364). Использована распространенная во всей средневековой Европе легенда о хождении бога с апостолами среди людей в рукописи 40-х годов (из архива ВГО). Записанная на Полтавщине (125, 9-17), она бытовала также в Восточной Галичине и опубликована в одном из этнографических сборников Научного товарищества имени Шевченко (204).
Привлечены публикации духовных стихов. Фольклорность их специфична, создавались они нищими, калеками, людьми убогими, нередко знакомыми с церковной и апокрифичной литературой. Но, как свидетельствуют этнографы, среди этих стихов были и довольно популярные в массах и, следовательно, соответствовавшие некоторым их духовным запросам (316, 163; 357, 68). Привлечены "русские песни, собранные Павлом Якушкиным" (335), "Калеки перехожие П. Бессонова (299), духовные песни, опубликованные в первом томе "Трудов этнографически-статистической экспедиции" (193) и во втором томе "Записок о Южной Руси" П. Кулиша (179).
В заключение характеристики использованных фольклорных материалов остановлюсь на источнике, который, думается, наиболее полно и всесторонне выражает, так сказать, ресурсы идейного фонда общественной психологии крестьянства изучаемой эпохи, на паремиографии (народных пословицах, поговорках, приметах и загадках). Представление о том, что народные пословицы и поговорки - наиболее полное и точное отражение народного миросозерцания возникло еще с появлением научной фольклористики в России (652, 301-312). Однако, до последнего времени эта фольклорная "мелочь" мало интересовала фольклористов-теоретиков. Тем более что она как-то не укладывалась в обычные представления о фольклоре. Неслучайно такой знаток его, как В.Я. Пропп обошел паремиографию в своей классификации жанров фольклора (932, 264). Только в последние годы интерес к ней возрос, главным образом, благодаря работам Г.Л. Пермякова и его последователей, использующих структурную лингвистику. На этом пути уже достигнуты значительные результаты, подтверждающие ценность паремиографии как источника по истории сознания народных масс. Однако сам Г.Д. Пермяков, ввиду противоречивости пословиц, считает, что ими "никогда не следует ничего доказывать, ибо таким путем можно "доказать" все, что угодно" (891, 25).
Без права на апелляцию. Хотя доказана лишь противоречивость (трансформативность) пословичных инвариантов абстрактно-логических скелетов групп, родственных по смыслу пословиц. Что же касается самих пословиц, то они, во-первых, далеко не все имеют антагонистов, а, во-вторых, степень противоречивости разных пословичных сюжетов разная. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться в цитированном сборнике Г.Л. Пермякова с пословицами, отражающими отношение к труду и к безделью. Если учесть мотивировку этого отношения, оно выражено здесь достаточно однозначно (891, 454-461). Противоречивость многих пословиц не недостаток, а большое их достоинство. Она позволяет разглядеть, как массовое сознание улавливало диалектику жизни или затемнялось предрассудками.
Оценка исторического источника начинается с уяснения его происхождения и функций. Этого как раз и нет у Г.Л. Пермякова. Для этого необходимо выйти за рамки структурной лингвистики. "Структурный анализ - это не ключ ко всем закрытым дверям паремиологии, - пишет известный финский паремиолог Матти Кууси (887, 80). Историка, в первую очередь, интересуют не абстракции инвариантов, а то, как конкретности жизни обобщались в пословицах крестьянскими понятиями. Такая задача разрешима. И в этом отношении сделано уже немало. Исходя из довольно богатого наследия отечественной паремиологии и опираясь на разработанные советскими учеными представления об истории языка и мышления, М.И. Шахнович еще в 1937г. в кандидатской диссертации "Русские пословицы и поговорки как исторический источник" наметил, думается, верный ответ на вопрос о происхождении и функциях народных пословиц и поговорок (1103). С тех пор советская фольклористика прошла значительный путь. И именно анализ всей системы фольклора в связи с историей общества и общественного сознания позволил К.С. Давлетову еще полтора десятка лет назад во многом убедительно объяснить место народных пословиц и поговорок в фольклоре и мировоззренческие функции их в истории народного сознания (617, 179-223). А в 1975г. молодой эстонский ученый А.А. Крикманн защитил диссертацию на степень кандидата филологических наук "К проблематике исследования содержания пословиц" (759). Развивая направление Г.Л. Пермякова, А.А. Крикманн пришел к заключениям, во многом важном совпадающим с выводами К.С. Давлетова. Это отмечает сам эстонский ученый (759, 51). Однако думается, оба эти исследователя повторяют ошибку, которая сопровождает всю историю паремиологии. Вскоре после публикации первого крупного собрания русских пословиц И. Снегирева некий С. Кованько опубликовал свое истолкование самобытного русского мудрословия как истинно православной мировоззренческой концепции. (732; 733). С тех пор паремиология ушла далеко вперед. И.И. Крикманн хорошо видит, в частности, что народные пословицы представляют идеи общественной психологии, но до сих пор не отказались искать в них ту или иную концепцию. Хотя еще В.И. Даль предостерегал от попыток искать (в пословицах - П.М.) ученым взглядом того, чего бы найти хотелось (255, 12). Так, если К.С. Давлетов в пословицах усматривает характерное для фольклора выражение народного коллективизма (617, 210), то А.А. Крикманн, исходя из материала эстонских пословиц, видит в них выражение преимущественно эгоцентризма (759, 52-53). Если для К.С. Давлетова пословицы выражают гуманистическую философию фольклора (617, 218), то А.А. Крикманн в заключение своей работы считает, что их умеренный эгоцентризм порожден у крестьянина сознанием враждебности мира и неизбежности труда (759, 52). Никакого оптимизма, - пишет эстонский паремиолог, - в пословицах нет и быть не может (759, 49). Однако достаточно взять любое научное собрание русских, украинских иди белорусских пословиц той эпохи, чтобы обнаружить там сколько угодно и оптимизма, и пессимизма, и мудрости, и самых заскорузлых предрассудков. Правда, иногда "нехорошие" пословицы объявляют антинародными (943, 88, 117), но никто такого их толкования не доказал.
Думается, что правы исследователи, считающие, что пословицы возникли еще в первобытном обществе. Конкретность мышления людей той эпохи, неумение пользоваться абстракциями обусловили зарождение пословиц, как одного из первых видов обобщения путем типизации с помощью конкретных примеров, сравнений, аналогий. Эти образы и примеры облекались в форму кратких изречений, имевших двоякий смысл: прямой и переносный (1103, 3-4).
Об исторических функциях народных пословиц, поговорок и примет в изучаемую эпоху свидетельствует, прежде всего, их содержание и огромное количество (десятки тысяч). Еще В.И. Даль, вовсе не бывший крупным теоретиком, но великолепно знавший факты, подчеркивал, что в этих изречениях - ответы на все вопросы народной жизни, "а чего нет в приговорах этих, то и в насущности до народа не доходило" (255, 29). В.И. Даль обратил внимание, что пословицы, поговорки и приметы порождались трудящимися массами. "В образованном и просвещенном обществе пословицы нет" (255, 8-9). К такому же заключению в результате изучения паремиографии народов и Запада, и Востока пришел и А. Тейлор (1132, 165). Па протяжении многих веков феодализма эмпирический характер знаний, отсутствие и представлений о законах бытия, на которые можно было бы ориентироваться, делали опыт предшествующих поколений единственным руководством при решении многочисленных жизненных задач. Отсюда естественная традиционность сознания тех времен. Традиции, которыми руководствовались в жизни, и были запечатлены в пословицах.
В записях этнографов и фольклористов пословицы и поговорки не случайно обычно соседствуют с родственными им по функциям хозяйственными приметами, последние, несомненно, имеют производственное, а не художественное значение в жизни крестьянина.
В отличие от всех других жанров фольклора пословицы и поговорки всегда были аргументационной или иллюстративной частью живой речи.
Что касается происхождения и функций загадок, то исследователи объясняют их по-разному. Еще Ф.И. Буслаев считал главной функцией загадки поучение. Широкое распространение загадок в народе, их содержание и практика применения позволяют, кажется, предполагать, что здесь мы встречаемся со своеобразной игровой методикой учебного процесса народной педагогики. Интересно замечание В.Б. Шкловского, где он пишет: остраннение - "основа и единственный смысл всех загадок" (1108, 21). Возможно, загадка - своеобразная игровая школа описания словами неизвестного?
Поскольку паремиография выражает заключения массового сознания, ставшие или становящиеся традициями, она не включает ту часть идей массового сознания, которые либо еще не успели сложиться и отшлифоваться в пословицу, поговорку или примету, либо которые, будучи сугубо временными, преходящими, не принимают форму ходячих истин и изречений. Паремиография отражает явления и ситуации стабильные, типичные в жизни народных масс. Пословиц и поговорок совершенно недостаточно, чтобы уловить специфику сознания масс в таком-то году. Но для истории сознания крестьянства целой эпохи разложения и кризиса крепостничества, для изучения основ миропонимания крестьянства или таких стабильных проблем как правда взаимоотношений крестьянина в семье, с "миром" с эксплуататорами, государством, церковью паремиография - ничем не заменимый источник. Дело в том, что патриархальное крестьянство России жило еще традициями феодального общества, а в то же время этнографы и фольклористы уже тогда научно подошли к собиранию пословичного материала, в результате чего имеются богатейшие публикации и архивные фонды.
Советская историография уже располагает некоторым опытом привлечения паремиографии для воссоздания общественного сознания трудящихся масс (в трудах И.Д. Ковальченко (730), Л.Н. Пушкарева (943; 944; 945), Д.И. Раскина (951; 952)). Последний предложил свою методику использования этого источника (952).
Думается, что главными предварительными условиями использования паремиографии как исторического источника в настоящем исследовании являются, во-первых, наличие записей пословиц, поговорок, примет и загадок, бытовавших в изучаемую эпоху, во-вторых, возможность установить в этих записях фонд изречений крестьянского происхождения и, в-третьих, достаточная репрезентативность этого фонда, чтобы судить по нему о сознании всего русского, украинского и белорусского крестьянства. Богатство имеющегося паремиографического фонда изучаемого времени обеспечивает выполнение этих условий.
Автор предложил свою методику использования паремиографии как источника по истории сознания крестьянства, изложенную в небольшой депонированной монографии (839) и использованную им в некоторых публикациях (838; 840). Суть этой методики в отказе от попыток обобщать в единую систему весь паремиографический материал, в выборе из него всех пословиц интересующего нас сюжета (например, отношение к труду). Пословицы каждого сюжета группируются по его мотивам (уважение к труду или отвращение к нему). Поскольку исследователь в таком случае располагает всеми пословицами всех мотивов того или иного сюжета, он получает адекватное отображение интересующей его детали массового сознания.
Ни один из классов всей истории человечества (включая настоящее) не оставил источника, который бы точнее отражал его сознание.
И в заключение характеристики привлеченных фольклорных и всех этнографических источников вопрос, насколько они репрезентативны для характеристики социального сознания и духовной культуры крестьянства всей страны, с его локальными и национальными особенностями. Использованные в диссертации этнографические описания и фольклорные материалы обозначенных в источниках сел, волостей, уездов, местностей представляют Архангельскую, Олонецкую, Вологодскую, Петербургскую, Новогородскую, Псковскую, Смоленскую, Ярославскую, Костромскую, Нижегородскую, Тамбовскую, Владимирскую, Тверскую, Московскую, Тульскую, Воронежскую, Курскую, Орловскую, Вятскую, Пермскую, Казанскую, Самарскую, Саратовскую губернии России, Киевскую, Черниговскую, Харьковскую, Полтавскую, Херсонскую, Волынскую губернии Украины, а также Восточную Галичину и Угорскую Русь. Белорусское крестьянство представлено несколькими уездами и местностями, не совпадающими с административными границами того времени. Полнота отражения жизни в каждой из перечисленных местностей далеко не одинакова, лучше всего представлены северные и центральные губернии России, Приднепровская, Правобережная и Западная Украина. Наименее источникового материала привлечено по истории русского крестьянства Сибири. Оправдание этого автор видит в возможности воспользоваться существенно важными для темы работами о сибирском крестьянстве М.М. Громыко, Н.Н. Покровского, Н.А. Миненко, тем более что историки, этнографы и фольклористы констатировали "общность русской народной культуры на территории всей страны" (606, 99,107).
В эпоху феодализма сплошь и рядом соседние деревни могли отличаться нравами, обычаями, обрядами, праздниками, одеждой, манерой стричься. "Что город, то норов, что деревня, то обычай" (141, I; 285, 6-8; 843, 626-627). Вместе с тем, за разностями можно разглядеть общность, родственность важнейших явлений и процессов духовной жизни, социального сознания, пожалуй, прежде всего. Украинец Л.С. Ефименко, хорошо знавший Украину, сосланный в Архангельскую губернию, отмечал оригинальность местных нравов и, вместе с тем, изучив народные юридические обычаи, пришел к выводу об общности их в главном (293, 12, 244-277). Русское, украинское и белорусское крестьянство происходило от единого древнерусского корня и в условиях многовековых экономических, политических и культурных контактов переживало в изучаемое время аналогичные стадии исторического развития. Однотипность услугообменной общинной экономики на основе общих исторических традиций порождала однотипность внутриобщинных и семейных отношений, а все это порождало однотипную культуру, начиная с ее мировоззренческих основ и основных характеристик социального сознания. Поскольку, принадлежа к сфере общественной психологии, эти мировоззренческие основы и социальное сознание непосредственно вырастали из однотипной производственной и социально-экономической деятельности масс. Известно, что этнографическая пестрота связана не с утилитарно-производственной, а с эстетической сферой жизни (552, 240).
Изучение массового социального сознания крестьянства позволяет понять народные истоки выраставших из этого массового сознания разных типов идеологических образований, выражавших интересы угнетенных. К таким принадлежали учения радикального раскола и реформационного сектантства с их социальными программами, включавшими подчас элементы утопического социализма. Обстоятельное исследование таких учений и соответствовавших народных движений П.Г. Рындзюнским, А.И. Клибановым, К.В. Чистовым позволило диссертанту опереться на их труды, почти не прибегая к самостоятельной интерпретации источников.
Более высокий уровень идеологических образований народного вольномыслия, характерный именно для времени кризиса крепостничества, выразился во взглядах людей, которых можно назвать народными вольнодумцами. Идеи большинства известных в настоящее время таких вольнодумцев были изучены в книге Л.А. Когана "Крепостные вольнодумцы" (735), а учение одного из наиболее интересных из них Ф. Подшивалова обстоятельно изложено во втором томе "Народной социальной утопии" А.И. Клибанова. Однако, необходимость оценки народных вольнодумцев в связи с эволюцией массового социального сознания крестьянства потребовала самостоятельного прочтения помимо опубликованных безымянных "Вестей о России" (400), хранящихся в фондах III Отделения ЦГАОР следственных материалов и произведений С.Н. Олейничука (369; 372), И. Смирнова (371), "Владимирских листков" и дела Н. Канакина (370), Ф.И. Подшивалова (373). Судьба последнего отражена и в фонде Оптиной пустыни Отдела рукописей Государственной публичной библиотеки им. В.И. Ленина (368).
Особый интерес для темы представляют источники, отражающие эволюцию общественной мысли выдающегося украинского народного поэта Т.Г. Шевченко. Он как бы олицетворяет возможности эволюции крестьянской правды через народное вольнодумство к революционно-демократической и социалистической идеологии. А, кроме того, в плане решения диссертационной проблемы очень интересна эволюция личности поэта. А.А. Леонтьев в статье "Личность как историко-этническая категория" резонно пишет, что произведение настоящего искусства - "единственный источник, позволяющий проникнуть в душу человека прошлых поколений" (787, 43). К этому можно добавить, что произведения искусства - уникальный источник для проникновения в душу и самого художника. В диссертации использованы некоторые художественные произведения, изданные при жизни поэта (481; 482), а также полное шести томное академическое собрание его сочинений, изданное в 1963 г. (483; 484; 485; 486; 487; 488), помещенные в этом издании Дневник поэта, краткие, но весьма ценные автобиографические тексты, его письма. Привлечены также воспоминания о поэте (489), следственные материалы (490). Все эти источники хорошо известны шевченковедам и нет необходимости останавливаться на их характеристике, за исключением разъяснений относительно самой главной и наиболее известной группы шевченковских источников - его поэтических произведений.
Многие серьезные шевченковеды, начиная с М.П. Драгоманова и И.Я. Франко и кончая Е.П. Кирилюком, подчеркивают, что, изучая идеи Кобзаря, нельзя забывать, что он был не теоретиком, а поэтом, художником. Однако никто толком не объясняет, какой специфики исследования требуют такие особенности источника.
Диссертант исходил из следующих соображений. В отличие от теории с ее логической системой понятий и умозаключений поэзия оперирует системой художественных образов. Последние из-за их конкретности и жизненности всегда многозначны, поэтому поддаются разному истолкованию. Однако, чем крупнее поэт, тем более точный и правдивый смысл вкладывает он в свои образы. Большое искусство по-своему не менее логично, чем большая наука. Поэтому все исследователи стремятся понять, во-первых, логику идейного развития самого поэта, чтобы установить его понимание своих образов, и, во-вторых, объективную логику самих образов. Наше понимание Дон Кихота не совсем совпадает с пониманием Сервантеса. Разгадка этих двух логик для историка, знакомого с эпохой и поэтом, в общем-то, не более сложна, чем загадки некоторых других источников.
Главных особенностей исследования поэзии как исторического источника, кажется, две. Первая обусловлена тем, что художественные образы всегда, так или иначе, вырастают из идеалов художника. Отсюда первостепенная ценность большого искусства для понимания идеалов поэта и его эпохи. Но при этом не следует упускать из виду, что в этом случае исследователь чаще всего встречается с личностными идеалами. Перевод их в идеалы общественные опасен тенденциозностью и модернизацией.
Вторая главная особенность использования поэзии как источника по истории общественной мысли поэта в том, что художественные образы порождаются не логикой теорий, а сферой общественной психологии, убеждениями поэта, всегда живыми, не образующими сами по себе застывших систем. Поэтому И.Я. Франко подчеркивал, что идеи Шевченко не составляли догмы, а А.В. Луначарский, называя Кобзаря социалистом, доказывал, что он поэт по духу своему социалистический.
Понять значение народных истоков в зарождении социалистической мысли России можно лишь в сопоставлении их с воздействием нa Герцена, Огарева, Белинского идейных традиций и влияний чествующего и современного им русского освободительного движения, опыта исторического развития Запада, освободительного движения и передовой мысли Запада. Для уяснения воздействия отечественного освободительного движения в работе учтены произведения А.Н. Радищева, П.И. Пестеля, Н.М. Муравьева, К.Ф. Рылеева, использованы материалы журналистики 40-х годов - "Отечественных записок", "Современника", "Финского вестника", "Москвитянина", а также некоторые произведения и переписка буржуазных просветителей - Т.Н. Грановского (420; 421), В.П. Боткина (396; 397; 398; 399), П.В. Анненкова (379; 380; 381; 382), К.Д. Кавелина (437; 438), В.Н. Майкова (445; 446), Б.Н. Чичерина (480), в том числе, и его анонимная работа, ходившая по рукам, "Восточный вопрос с русской точки зрения" (375), хорошо отражающая политические тенденции одного из направлений предреформенного буржуазного просветительства.
В оценке роли славянофильства использованы наиболее интересные для решения диссертационной проблемы произведения Аксакова (376; 377; 378), А.С. Хомякова (476; 477), И.В. Киреевского (441; 442), Ю.Ф. Самарина (447), А.И. Кошелева (443).
Для уяснения значения передовой западной мысли, а также сопоставления поисков правильной революционной теории в России со становлением марксизма, учтены некоторые произведения Гегеля (401; 402; 403), те наиболее значительные труды Л. Фейербаха, которые были знакомы или могли быть знакомы его русским почитателям (472; 473), произведения К.А. Сен-Симона (408; 409) и ранних сен-симонистов (436), труды Фурье (474; 475), произведение революционного утопического социалиста Франции Т. Дезами (422). Проштудированы те произведения К. Маркса и Ф. Энгельса 1844-1847 годов, которые были знакомы или могли быть знакомы Герцену, Огареву, Белинскому и их ближайшим друзьям - статья Ф. Энгельса "Шеллинг и откровение" (26), статьи К. Маркса и Ф. Энгельса в исторических "Немецко-французских ежегодниках" (5; 6; 27; 28), их "Немецкая идеология" (9), "Положение рабочего класса в Англии" Ф. Энгельса (29), "Нищета философии" К. Маркса (10), а также переписка К. Маркса с П.В. Анненковым (42).
Что касается материалов, отражающих зарождение революционной социалистической мысли, то они изучены по хорошо известным публикациям - томам тринадцати томного полного собрания сочинений В.Г. Белинского (385; 386; 387; 388; 389; 390; 391; 392; 393), тридцати томного собрания сочинений А.И. Герцена (405; 406; 407; 408; 409; 410; 411; 412; 413; 414; 415; 416; 417; 418), избранных произведений Н.П. Огарева (455; 456; 457; 453), а также некоторым публикациям его произведений и писем (453; 454; 459; 460). Неполнота опубликованного наследия Н.П. Огарева побудила обратиться к архивному фонду Герцена - Огарева в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. В. И. Ленина (367). Использована мемуарная литература о А.И. Герцене (404; 464; 471), Н.П. Огареве (464, 471), В.Г. Белинском (395; 461; 462; 463; 470).
Полагаю, что все перечисленные, столь разные группы источников позволяют изучить связи жизни, классовой борьбы и социального сознания крестьянства, его культуры с зарождением утопического социализма в России 30-40-х годов XIХ в.
Научная новизна исследования. Изучены мировоззренческие основы общественного сознания и культуры крестьянства - своеобразный мировоззренческий комплекс. Его поисковый компонент - правда (истина и справедливость). В бытийной ориентации между правдой и неправдой массы руководствовались тремя разнородными авторитетами: традиции, религии и индивидуального разума.
Еще исследователи XIX в. обоснованно установили в представлениях крестьянства о правде-справедливости два слоя: древнейшей "родовой" и современной "трудовой" правды. В диссертации показано, что "родовая" правда содержит не только этику кровнородственных внутрисемейных взаимоотношений, но и патриотизм - древнейшую подоснову общественного сознания крестьянства. Содержание "трудовой" правды составляют представления (и убеждения) о нормах внутри мирских, меж семейных отношений. К коренным таким убеждениям относятся: а) уважение к труду, б) уважение к трудовой собственности, своей и чужой, в) убеждение в необходимости добрососедства, г) убеждение в мудрости и силе мира.
Понятие правды взаимоотношений с вне мирскими силами - с барином и властями, с богом и церковью, с царем, городом и рынком - порождалось взаимодействием "родовой" и "трудовой" правды в следующих наиболее значимых динамических стереотипах социально-политического сознания:
а) патриархальщина взаимоотношений с барами и властями сменялась ненавистью к ним;
б) нарастала ненависть к попам;
в) сохранялась вера в бога и в царя;
г) развивалась вражда к городу и власти денег.
Анализ крестьянской правды-справедливости с ее стихийно-материалистическим рационалистическим происхождением и гуманистическим содержанием позволил объяснить народные истоки выросших из нее социальных программ радикального раскола, реформационного сектантства и народного вольнодумства, понять эволюцию общественной мысли Шевченко. К концу жизни великого народного поэта крестьянская правда, естественно, под воздействием событий революционной ситуации, преобразовалась в его творчестве в революционно-демократическую программу с ясно выраженными симпатиями к социализму.
Преобразование крестьянской правды в народном вольнодумстве в своеобразные черновики революционно-демократических программ (с полным отрицанием существующего строя, со стремлением к созданию путем просвещения или воспитания народных масс общества свободной частной собственности и свободного труда) - свидетельство не только глубокой родственности рационализма и примитивного гуманизма крестьянской правды науке и гуманизму идеологов революционной демократии, но и позволяют рассматривать их программу как результат развития крестьянской правды логикой истории. Симпатии Шевченко к социализму и коммунизму показывают возможность преобразования в определенных исторических условиях примитивно-коллективистских тенденций крестьянской правды в тенденции социалистические.
Выраставшая из крестьянской правды культура села вызывала у Герцена, Огарева, Белинского глубочайшие патриотические симпатии к своему народу. Влияние этой культуры, сочетавшееся с воздействием высшего гуманизма цивилизации, обусловило ту работу совести, без которой не понять не только нравственного, но и интеллектуального облика этих деятелей.
Глубокие симпатии Герцена, Огарева, Белинского к достоинствам культуры крестьянства и сочувствие к его бедствиям и борьбе обусловили изучение ими опыта жизни и борьбы народных масс Запада, их движений, как против феодализма, так и против капиталистических порядков. Осознавая кровавые трудности революционного обновления общества, наши первые социалисты стремились разработать основы теории революции. Фундамент их социальной программы, оценка и российской, и западноевропейской действительности, а также практически наиболее значимый компонент этой программы - ответ на вопрос "Что делать", сложились под решающим воздействием жизни и борьбы народных масс России с учетом опыта жизни и борьбы трудящихся Запада. Бедственность капитализма для последних и глубина его критики утопическими социалистами Запада обусловили социалистическую ориентацию генезиса революционно-демократической мысли России.
Такова историко-философская концепция решения проблемы народных истоков революционно-демократического социализма в России.
Основное содержание диссертации опубликовано в монографии "Возникновение утопического социализма в России" (Киев-Донецк: Вища школа, 1976) и в монографиях, депонированных в ИНИОН - "Социальное сознание и культура патриархального крестьянства эпохи разложения крепостничества в России" (1985г.) и "Народные пословицы... как источник по истории сознания крестьянства... (1977г.).
Выводы диссертанта обсуждались как на ежегодных университетских конференциях, так и на всесоюзных форумах историков-аграрников (в 1974, 1977, 1986 гг.) и на всесоюзной юбилейной конференции памяти ак. Л.В. Черепнина (1985г.).