Место без жалости. Отрывок из 8-го тома Кастанеды
В этот момент у меня впервые в жизни возникло ясное понимание собственной раздвоенности. Внутри меня существовали две совершенно обособленные части. Одна была чрезвычайно старой, спокойной и равнодушной. Она была тяжелой, темной И СВЯЗАННОЙ СО ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ. Это была та часть меня, которая ни о чем не беспокоилась, поскольку ко всему относилась одинаково. Она всем наслаждалась, ничего не ожидая.
Другая часть была светлой, новой, легкой, подвижной. Она была нервной и быстрой. Она беспокоилась о себе, потому что была неустойчивой, и не наслаждалась ничем просто потому, что НЕ ИМЕЛА СПОСОБНОСТИ СВЯЗАТЬ СЕБЯ С ЧЕМ БЫ ТО НИ БЫЛО. Она была одинокой, поверхностной и уязвимой. Это была та часть меня, из которой я смотрел на мир...
В Северной Мексике, на окраине Гуаймаса - городка, расположенного на пути из Ногалеса, штат Аризона, мне вдруг стало ясно, что с доном Хуаном творится что‑то неладное. Уже около часа он был необычайно молчалив и печален, но я не обращал на это внимания, пока его тело не начали сводить судороги. При этом его подбородок так бился о грудь, словно шейные мускулы не могли больше выдерживать тяжести головы.
- Тебя укачало в дороге, дон Хуан? - встревожившись, спросил я. Он не ответил. Он тяжело дышал. В течение первых нескольких часов нашей поездки с ним было все в порядке. Мы без конца говорили о самых разных вещах. Когда мы остановились в городе Санта‑Ана, чтобы заправиться, он даже отжался несколько раз от крыши машины, разминая затекшую спину.
- Что с тобой, дон Хуан? - спросил я.
Я ощутил в животе спазмы беспокойства. Не поднимая свесившейся на грудь головы, он пробормотал, что хочет посетить один конкретный ресторан. И едва слышным дрожащим голосом сообщил, как туда добраться.
Я припарковал машину на соседней улице за квартал от ресторана. Когда я открыл дверцу машины со своей стороны, он схватил меня за руку железной хваткой. С превеликим трудом он с моей помощью выбрался из машины через водительское сиденье. Ступив на тротуар, он ухватился за мои плечи обеими руками, чтобы выпрямиться. В зловещем молчании мы спустились по улице к ветхому строению, в котором находился ресторан.
Дон Хуан повис на моей руке всем телом. Его дыхание было таким учащенным и его била такая сильная дрожь, что я не на шутку забеспокоился. Я оступился и вынужден был схватиться за стену, чтобы не свалиться вместе с доном Хуаном на тротуар. От волнения я совсем потерял голову. Заглянув в его глаза, я увидел, что они совершенно тусклые и лишены своего обычного блеска.
Мы кое‑как вошли в ресторан, и услужливый официант подскочил к нам, чтобы помочь дону Хуану, как если бы был предупрежден о том, что с ним происходит.
- Как вы себя чувствуете сегодня? - пронзительно завопил он на ухо дону Хуану.
Он буквально донес дона Хуана от двери к столику, усадил его, а затем исчез.
- Он тебя знает, дон Хуан? - спросил я, когда мы сели. Не глядя на меня, он пробормотал что‑то невразумительное. Я встал и прошел на кухню в поисках этого официанта.
- Знаете ли вы старика, который пришел сюда со мной? - спросил я, когда наконец нашел его.
- Конечно, знаю, - сказал он с видом человека, у которого хватает терпения ответить только на один вопрос. - Это «старик, у которого бывают приступы».
После этого заявления все стало на свои места. Я знал теперь, что в дороге с ним случился небольшой приступ. Конечно, я никак не мог его предотвратить, но все же чувствовал себя беспомощным и обеспокоенным. Предчувствие того, что самое худшее, еще впереди, вызвало у меня неприятное чувство в животе.
Я вернулся к столу, молча сел. Внезапно появился все тот же официант с двумя мисками креветок и двумя тарелками супа из морской черепахи. Мне пришло в голову, что, наверное, в этом ресторане подают только креветок и черепаховый суп или что дон Хуан всегда заказывает именно эти блюда, когда здесь бывает.
Официант так громко заговорил с доном Хуаном, что перекрыл шум, создаваемый находящимися в ресторане посетителями.
- Надеюсь, вам понравится наша еда! - завопил он. - Если я вам понадоблюсь, поднимите только руку, и я тут же окажусь рядом.
Дон Хуан кивнул в знак согласия, и официант ушел, сочувственно похлопав дона Хуана по спине.
Дон Хуан жадно ел, время от времени чему‑то улыбаясь. Я был настолько встревожен, что одна лишь мысль о еде вызывала у меня отвращение. Но после определенного момента с ростом беспокойства у меня стало расти и чувство голода, Я попробовал пищу и нашел, что она невероятно вкусна.
Поев, я почувствовал себя немного лучше, хотя все оставалось по‑прежнему и беспокойство мое не уменьшилось.
Когда дон Хуан наелся, он поднял руку над головой. В ту же минуту подскочил официант и вручил мне счет.
Я рассчитался с ним, и он помог дону Хуану встать. Поддерживая под руку, он вывел его из ресторана. Официант даже помог ему выйти на улицу и сердечно распрощался с ним.
С таким же трудом, как и в первый раз, мы дошли до машины. Дон Хуан всей тяжестью своего тела навалился на мою руку, едва дыша и останавливаясь через каждый шаг, чтобы перевести дух. Официант стоял в дверях, словно желая убедиться в том, что я способен поддержать дона Хуана. Ему понадобилось минуты две‑три, чтобы забраться в машину.
- Скажи, что я могу для тебя сделать, дон Хуан? - спросил я умоляюще.
- Разверни машину, - приказал он дрожащим, едва слышным голосом. - Я хочу поехать на другой конец города в лавку. Они там тоже меня знают. Они мои друзья.
Я сказал, что не знаю, где находится лавка, о которой он говорит. Он что‑то неразборчиво забормотал, выражая гнев, и топнул об пол машины обеими ногами. Губы его недовольно надулись, и немного слюны скатилось на его рубаху. Затем он, казалось, испытал мгновенное просветление. Я ужасно нервничал, глядя на его усилия привести в порядок свои мысли. В конце концов ему все‑таки удалось рассказать мне, как добраться до лавки.
Я был до предела встревожен, боясь, что приступ дона Хуана имел последствия более серьезные, чем я думал. Мне захотелось избавиться от него, сплавить родственникам или друзьям, но я никого из них не знал. Я вообще не знал, что делать. Повернув в обратную сторону, я поехал к лавке, которая, по его словам, находилась на другом конце города.
Я подумывал, не вернуться ли мне в ресторан и не расспросить ли официанта о родственниках дона Хуана. Хотелось верить, что кто‑нибудь в лавке знает его. Чем больше я думал о положении, в которое попал, тем больше жалости испытывал к самому себе. Дон Хуан закончился. Я испытывал ужасное чувство потери и обреченности. Я явно терял его, но мое чувство утраты скоро перешло в досаду оттого, что мне приходится возиться с ним в таком его немощном состоянии.
Я кружил по городу около часа, разыскивая эту лавку, и никак не мог найти ее. Дон Хуан признался, что он мог ошибиться и что лавка, возможно, находится в другом городе. К тому времени я совершенно выбился из сил и не представлял, что делать дальше.
В нормальном состоянии осознания я всегда испытывал странное чувство, что я знаю о доне Хуане больше, чем мой разум. Сейчас, под влиянием его умственного расстройства, я был уверен - хотя и не знал почему - что где‑то в Мексике его друзья ожидают его, хотя где именно, я понятия не имел.
Я измучился не только физически. К моему состоянию примешивалось беспокойство и чувство вины. Меня терзала мысль о том, что я связан по рукам и ногам немощным стариком, который наверняка смертельно болен. И я чувствовал свою вину в том, что испытываю к нему неприязнь.
Я остановил машину на побережье. Понадобилось около десяти минут, чтобы вывести дона Хуана из машины. Мы направились в сторону океана, но, когда подошли поближе, дон Хуан отпрянул, как мул, и заявил, что дальше не пойдет. Он бормотал, что вода бухты Гуаймас пугает его.
Он повернул назад и повел меня на главную площадь - пыльную «плаза», где не было даже скамеек. Дон Хуан сел на обочину. Проехала машина для уборки улиц, вращая своими стальными щетками, которые совершенно не смачивались водой. Она подняла облако пыли, и я закашлялся.
Я был настолько расстроен возникшей ситуацией, что у меня мелькнула мысль оставить его сидящим здесь. Но я тут же устыдился этой мысли и похлопал дона Хуана по спине.
- Пожалуйста, постарайся вспомнить, куда я должен тебя отвезти, - сказал я мягко. - Ты хочешь, чтобы я тебя повез?
- Я хочу, чтобы ты пошел к черту! - ответил он хриплым, резким голосом.
Видя, как дон Хуан разговаривает со мной, я начал подозревать, что с ним приключился не удар, а какая‑то другая болезнь. Очевидно, она повлияла на его мозг, в результате чего он стал безумным и агрессивным. Внезапно он встал и пошел прочь от меня. Я обратил внимание на то, каким немощным он стал. Он постарел в течение нескольких часов. Исчезла его природная энергия. Теперь это был ужасно старый, слабый человек. Я бросился подать ему руку. Волна сильной жалости захлестнула меня. Это себя я видел старым, слабым, едва способным ходить, и это было нестерпимо. Слезы навернулись у меня на глаза, правда, не от жалости к дону Хуану, а от жалости к самому себе. Я сжал его руку и дал ему молчаливое обещание, что буду заботиться о нем, несмотря ни на что.
Я совсем ушел в жалость к самому себе, как вдруг ощутил сильную пощечину. Прежде чем я опомнился, дон Хуан ударил меня снова, но на этот раз по затылку. Он стоял передо мной, дрожа от ярости. Его рот был полуоткрыт и непроизвольно дергался.
- Кто ты? - заорал он каким‑то неестественным голосом. Он обратился к куче зевак, которые немедленно начали собираться вокруг нас. - Я не знаю, кто этот человек, - сказал он им. - Помогите мне. Я одинокий старый индеец. Он - иностранец и хочет убить меня. Они всегда поступают так с беспомощными старыми людьми: убивают их, чтобы развлечься.
Раздался ропот неодобрения. Многие молодые рослые люди смотрели на меня угрожающе.
- Что ты делаешь, дон Хуан? - громко спросил я его. Я хотел убедить толпу, что я был с ним.
- Я не знаю тебя, - закричал дон Хуан. - Оставь меня в покое! - Он повернулся к толпе и попросил присутствующих помочь ему. Он хотел, чтобы они задержали меня до прихода полиции. - Держите его! - требовал он. - Кто‑нибудь позовите, пожалуйста, полицию! Они знают, что делать с этим человеком.
Я имел представление о мексиканской тюрьме. Никто не будет знать, где я. Мысль о том, что пройдут месяцы, пока кто‑нибудь заметит мое отсутствие, заставила меня действовать с невероятным проворством.
Я отшвырнул первого же молодого парня, приблизившегося ко мне, а затем бросился бежать, охваченный паникой. Я знал, что этим спасаю свою жизнь. Несколько молодых людей бросились за мной. Пока я мчался по направлению к главной улице, я сообразил, что в таком маленьком городке, как Гуаймас, патрульные полицейские передвигаются пешком. Никого из них не было поблизости. Боясь встречи с ними, я заскочил в первый же магазинчик, попавшийся на моем пути.
Я сделал вид, что старательно выбираю покупку. Молодые люди, преследовавшие меня, с шумом пробежали мимо. У меня быстро возник план: купить как можно больше вещей. Я рассчитывал, что люди в магазине примут меня за туриста. Затем я попрошу кого‑нибудь помочь мне поднести пакеты к моей машине.
Некоторое время я выбирал то, что мне было нужно. В магазине я нанял юношу, чтобы он помог мне нести пакеты. Но когда я приблизился к своей машине, то увидел стоящего возле нее дона Хуана, вокруг которого по‑прежнему толпился народ. Он разговаривал с полицейским, который что‑то записывал.
Все было бесполезно. Мой план провалился. Путь к машине был отрезан. Я велел молодому человеку оставить пакеты на тротуаре, сказав ему, что скоро должен подъехать мой друг и доставить меня в отель. Он ушел, а я остался, прячась за грудой пакетов, которыми я прикрывал свое лицо, стараясь не попадаться на глаза дону Хуану и окружавшей его толпе.
Я видел, как полисмен изучал мою калифорнийскую лицензию. Теперь я был совершенно уверен в том, что погиб. Обвинение сумасшедшего старика было слишком серьезным. А тот факт, что я сбежал, только усилил мою вину в глазах полисмена. Кроме того, мне страшно не хотелось вступать в объяснения с полицейским, который наверняка проигнорирует правду, только бы арестовать иностранца.
Я стоял у входа в магазин около часа. Полисмен ушел, но толпа вокруг дона Хуана осталась, а он кричал и возбужденно размахивал руками. Я был слишком далеко, чтобы расслышать слова. Но я мог представить их смысл по его отрывистым, возбужденным выкрикам.
У меня возникла отчаянная необходимость в новом плане. Можно было поселиться в гостинице и пожить там пару дней, прежде чем рискнуть добраться до машины. Я хотел было вернуться в магазин и вызвать такси. Я никогда не пользовался такси в Гуаймасе и даже не знал, существует ли оно здесь вообще. Но мой план тут же рухнул при мысли о том, что полиции уже все известно обо мне, и если они приняли всерьез слова дона Хуана, то обязательно проверят отели. Возможно, полисмен отошел от дона Хуана именно для этого.
Я сообразил, что есть еще одна возможность - добраться до автобусной станции и сесть на автобус, идущий в любой пограничный город. Или сесть хотя бы на какой‑нибудь автобус, идущий из Гуаймаса в любом направлении. Однако и от этой идеи пришлось немедленно отказаться. Я был уверен, что дон Хуан сообщил полисмену мое имя, и тот наверняка уже предупредил автобусные компании.
Мой разум захлестнула слепая паника. Я сделал несколько коротких вздохов, чтобы успокоить нервы.
Тут я заметил, что толпа вокруг дона Хуана стала рассасываться. Вернулся полисмен со своим напарником, и оба они не спеша пошли в конец улицы. В этот момент я внезапно ощутил не поддающееся контролю возбуждение. Это было так, как если бы мое тело прервало связь с умом, начав функционировать самостоятельно.
Я направился к своему автомобилю, прихватив с собой все пакеты. Не испытывая ни малейшего страха или заботы, я открыл багажник, положил в него все пакеты, затем отворил дверцу машины. Дон Хуан стоял рядом на тротуаре, уставившись на меня отсутствующим взглядом. Я посмотрел на него с совершенно не свойственной мне холодностью. Это не было ни ненавистью, ни гневом. Он даже не раздражал меня. То, что я чувствовал, вовсе не походило на смирение или терпимость. И это определенно не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, ужасающее отсутствие жалости. В этот момент меня меньше всего заботило происходившее с доном Хуаном или со мной.
Дон Хуан встряхнул верхней частью тела, как собака, выходящая из воды. И тут, словно все это было лишь дурным сном, он снова стал тем человеком, которого я знал. Он быстро вывернул свою куртку наружу подкладкой. Это была двусторонняя куртка, бежевая с одной стороны и черная с другой. Сейчас он был одет в черную куртку. Он достал из машины свою соломенную шляпу и тщательно причесал волосы. Затем вытащил воротник рубашки поверх воротника куртки, вмиг сделавшись моложе на много лет. Не говоря ни слова, он помог мне перенести в машину оставшиеся пакеты.
Привлеченные шумом открывающихся и закрывающихся дверок автомобиля, двое полицейских бегом вернулись к нам, свистя в свои свистки. Дон Хуан проворно бросился им навстречу. Он внимательно выслушал их и заверил, что им не о чем беспокоиться. Он объяснил, что, должно быть, они встретились с его отцом, старым немощным индейцем, у которого не все в порядке с головой. Разговаривая с ними, он открывал и закрывал дверцы автомобиля, как бы проверяя замки. Еще он перенес пакеты из багажника на заднее сиденье. Его подвижность и юношеская сила совершенно не походили на движения старика, каким он был несколько минут назад. Я знал, что он ведет себя так в расчете на полисмена, который видел его раньше. На месте этого полисмена я бы ни на минуту не усомнился, что передо мной сын старого безумного индейца.
Дон Хуан указал название ресторана, где знают его отца, и затем бесстыдно дал им взятку.
От меня не требовалось объяснять что‑либо полисменам. Что‑то во мне делало меня твердым, холодным, знающим, молчаливым.
Не говоря ни слова, мы сели в машину. Полицейские так ни о чем меня и не спросили. Казалось, они настолько устали, что и не пытались сделать это. Мы уехали.
- Что это ты выкинул там, дон Хуан? - спросил я, и холодность моего тона удивила меня.
- Это был первый урок безжалостности, - сказал он. Он напомнил, что по пути в Гуаймас он предупредил меня о предстоящем уроке «безжалостности».
Я признался, что не обратил на это внимания, подумав, что мы просто беседуем, чтобы нарушить монотонность езды.
- Я никогда не беседую просто так, - сказал он строго. - Тебе давно уже пора знать об этом.
Сегодня днем я намеренно создал соответствующую ситуацию, благодаря которой твоя точка сборки сдвинулась в такое место, где исчезает жалость. Это место известно как МЕСТО БЕЗ ЖАЛОСТИ.
Перед каждым магом стоит задача, - продолжал он, - достичь места без жалости с минимальной помощью.
Нагваль лишь создает нужную ситуацию, ученик же сам приводит свою точку сборки в движение. Сегодня ты сделал именно это. Я помогал тебе, возможно, немного переигрывая, сдвинул свою собственную точку сборки в такое положение, которое сделало меня немощным стариком, чьи действия невозможно предсказать. Я не просто притворился старым и немощным, я был старым.
Озорной блеск в его глазах свидетельствовал о том, что он наслаждается моментом.
- Не было особой нужды в том, что я делал, - продолжал он. - Я мог заставить свою точку сборки сдвинуться, не применяя столь жестокой тактики, но я ничего не смог с собой поделать. Зная, что такой возможности больше не будет, я хотел выяснить, смогу ли я хотя бы отчасти действовать так, как мой бенефактор. Поверь мне, я удивил себя самого не меньше, чем тебя.
Я почувствовал невероятное облегчение. У меня не было затруднений в восприятии того, что он говорил. Не возникло также никаких вопросов, поскольку я понимал все, не нуждаясь в объяснениях.
Затем он сказал нечто такое, что я уже знал, но не мог выразить словесно, поскольку не был способен найти подходящих для описания слов. Он сказал, что все, что делают маги, является следствием движения их точки сборки. И что такие сдвиги зависят от количества энергии, имеющейся в их распоряжении.
Я сказал дону Хуану, что знаю все это, и даже больше. На это он ответил, что внутри каждого человеческого существа есть гигантское темное озеро безмолвного знания, о существовании которого каждый из нас знает интуитивно. Он сказал, что мое интуитивное знание развито немного лучше, чем у среднего человека, поскольку я следую по пути воина. Еще он добавил, что маги являются единственными существами на Земле, кто сознательно выходит за пределы интуитивного уровня, подготавливая себя к осуществлению двух трансцендентальных задач: во‑первых, понять, что существует точка сборки, во‑вторых, заставить эту точку двигаться.
Он еще и еще раз подчеркнул, что самые изощренные знания, которыми владеют маги, являются потенциальным достоянием всех нас как воспринимающих существ - даже знание о том, что содержание восприятия зависит от положения точки сборки.
В этом месте его объяснений мне стало чрезвычайно трудно сосредоточиться на том, что он говорит, и не потому, что я отвлекся или устал, просто мой разум невольно начал играть в игру предугадывания его слов. Похоже, какая‑то неведомая часть внутри меня безуспешно пыталась найти соответствующие слова для выражения мыслей. По мере того как дон Хуан говорил, я начал чувствовать, что могу предугадывать, какие именно мои безмолвные мысли он сейчас выскажет. Меня поражало понимание того, что его выбор слов был всегда точнее, чем мог бы быть мой собственный. Но предвидение его слов, к сожалению, уменьшало мою концентрацию.
Я резко свернул на обочину дороги. В этот момент у меня впервые в жизни возникло ясное понимание собственной раздвоенности. Внутри меня существовали две совершенно обособленные части.
Одна была чрезвычайно старой, спокойной и равнодушной. Она была тяжелой, темной И СВЯЗАННОЙ СО ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ. Это была та часть меня, которая ни о чем не беспокоилась, поскольку ко всему относилась одинаково. Она всем наслаждалась, ничего не ожидая.
Другая часть была светлой, новой, легкой, подвижной. Она была нервной и быстрой. Она беспокоилась о себе, потому что была неустойчивой, и не наслаждалась ничем просто потому, что НЕ ИМЕЛА СПОСОБНОСТИ СВЯЗАТЬ СЕБЯ С ЧЕМ БЫ ТО НИ БЫЛО. Она была одинокой, поверхностной и уязвимой. Это была та часть меня, из которой я смотрел на мир.
Я сознательно осмотрелся из этой части. Повсюду я видел обширные фермерские поля; и эта ненадежная, легкая, беспокойная часть меня металась между гордостью индустриальной мощью человека и печалью при взгляде на величественную древнюю пустыню Сонора, превращенную в аккуратный пейзаж со вспаханными полями и окультуренными растениями.
Старой, темной и тяжелой части меня не было до этого никакого дела.
И две части вступили в спор друг с другом. Воздушная часть меня хотела, чтобы тяжелая приняла на себя ответственность, а тяжелая желала, чтобы другая часть меня прекратила терзаться и наслаждалась.
- Почему ты остановился? - спросил дон Хуан.
Его голос вызвал реакцию, но было бы не совсем верно сказать, что то, что прореагировало, было мною. Звук его голоса, казалось, заставил затвердеть воздушную часть меня, после чего я стал таким, как всегда.
Я рассказал дону Хуану о понимании, которое возникло у меня относительно моей раздвоенности. Когда он начал объяснять ее с точки зрения положения точки сборки, я утратил свое отвердение. Мягкая часть снова приобрела это свое качество, как и в первый раз, когда я впервые заметил свою раздвоенность, и я снова начал понимать объяснения дона Хуана.
Он сказал, что когда точка сборки двигается и достигает места без жалости, позиция рационализма и здравого смысла становится шаткой. Ощущение, что я имею более старую, темную и безмолвную сторону, было точкой зрения, предшествующей разуму.
- Я точно знаю, о чем ты говоришь, - сказал я ему. - Я знаю многое, но не могу выразить словами свое знание. Я не знаю, с чего начать.
- Однажды я уже упоминал об этом, - сказал он. - То, что происходит с тобой, и то, что ты называешь раздвоенностью, является взглядом из нового положения твоей точки сборки. С этого положения ты можешь чувствовать более старую сторону человека, а то, что знает более старая часть человека, называется безмолвным знанием. Это и есть знание, которое ты еще не можешь выразить словами.
- Но почему? - спросил я.
- Чтобы выразить его, тебе необходимо иметь и использовать гораздо больше энергии, - ответил он. - Сейчас у тебя нет такой энергии. Безмолвное знание - это нечто такое, что есть у каждого из нас, - продолжал он. - Это нечто такое, что в совершенстве всем владеет и в совершенстве все знает. Но оно не может думать и поэтому не может и говорить о том, что знает. Маги полагают, что, когда человек начинает осознавать свое безмолвное знание и хочет осмыслить то, что он знает, - он утрачивает это знание.
Безмолвное знание, которое ты не можешь выразить словами, является, конечно, НАМЕРЕНИЕМ, ДУХОМ, АБСТРАКТНЫМ. Ошибка человека заключается в том, что он стремится познать его непосредственно, так же как он познает мир повседневной жизни. Но чем больше он стремится к этому, тем более эфемерным оно становится.
- Не мог бы ты объяснить это более простыми словами, дон Хуан? - спросил я.
- Это значит, что ради мира разума человек отказывается от безмолвного знания, - ответил он. - Чем крепче он держится за мир разума, тем более эфемерным оказывается намерение.
Я завел машину, и мы молча поехали дальше. Дон Хуан не пытался указывать мне направление или подсказывать, как управлять машиной, что он часто делал, чтобы задеть мое чувство собственной важности. Я не особенно задумывался над тем, куда еду. Однако что‑то во мне знало, куда надо ехать. Я дал возможность проявиться именно этой своей части.
… Затем он заговорил о древнем человеке. Он сказал, что древний человек самым непосредственным и наилучшим образом знал, что делать и как делать что‑либо. Но, выполняя все действия так хорошо, он начал развивать эгоизм, из‑за чего у него возникла уверенность в том, что он может предвидеть и заранее намечать действия, которые он привык выполнять. Вот так появилось представление об индивидуальном «я», которое стало диктовать человеку характер и диапазон его действий.
По мере того как ощущение индивидуального «я» усиливалось, человек постепенно утрачивал естественную связь с безмолвным знанием. Современный человек, пожиная плоды этого процесса, в конечном счете обнаруживает, что безвозвратно утратил связь с источником всего сущего и что ему под силу лишь насильственные и циничные действия, порожденные отчаянием и ведущие к саморазрушению. Дон Хуан утверждал, что причиной человеческого цинизма и отчаяния является та небольшая частица безмолвного знания, которая у него еще осталась, и дает человеку, во‑первых, возможность интуитивно почувствовать свою связь с источником всего сущего, и во‑вторых, понимание того, что без этой связи у него нет надежды на покой, удовлетворение, завершенность.
Мне показалось, что в словах дона Хуана есть противоречие. Я помнил, как однажды он говорил мне, что битва является естественным состоянием для воина и что покой для него противоестествен.
- Правильно, - согласился он. - Но битва для воина не означает совершение поступков, которыми движет индивидуальная или коллективная глупость или бессмысленное насилие. Битва воина - это тотальная борьба против индивидуального «я», которое лишает человека его силы.
Затем дон Хуан сказал, что настало время продолжить беседы о безжалостности - самой главной предпосылке магии. Он сообщил об открытии магами того, что любой сдвиг точки сборки означает отход от чрезмерной озабоченности своей индивидуальностью, которая является отличительным признаком современного человека. Еще он сказал, что, как полагают маги, именно позиция точки сборки является причиной убийственной эгоистичности современного человека, совершенно поглощенного своим образом себя.
Потеряв надежду когда‑нибудь вернуться к источнику всего, человек искал утешение в своей личности. Занимаясь этим, он преуспел в закреплении своей точки сборки в строго определенном положении, увековечив тем самым образ себя. Итак, с уверенностью можно сказать, что любое перемещение точки сборки из ее привычного положения в той или иной степени приводит человека к избавлению от саморефлексии и сопутствующего ей чувства собственной важности.
Дон Хуан описал чувство собственной важности как силу, порождаемую человеческим образом самого себя. Он повторил, что именно эта сила и удерживает точку сборки в ее нынешнем положении. По этой причине главной задачей на пути воина является уничтожение чувства собственной важности. Все, что делают маги, направлено на достижение этой цели.
Он объяснил, что маги разоблачили чувство собственной важности и установили, что оно есть жалость к себе, маскирующаяся под нечто иное.
- Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, - сказал он. - Жалость к себе - это реальный враг и источник человеческого страдания.
Без некоторого количества жалости к себе человек был бы не в состоянии быть таким важным для себя, каков он есть. Но когда включается чувство собственной важности, оно начинает набирать свою собственную силу, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа чувства собственной важности придает ему мнимую ценность.
Это его объяснение, которое было бы непонятным для меня при обычных условиях, показалось мне вполне убедительным. Но поскольку мне все еще была присуща некоторая двойственность, оно показалось немного упрощенным. Казалось, дон Хуан преследует в своих мыслях и словах определенную цель. И этой целью был я в моем обычном состоянии осознания.
Продолжая свои объяснения, дон Хуан сказал, что маги абсолютно уверены в том, что, сдвигая точку сборки с ее обычного положения, мы достигаем состояния, которое можно называть только безжалостностью. Благодаря своим практическим действиям маги знают, что, как только их точка сборки сдвигается, - разрушается их чувство собственной важности. Лишившись привычного положения точки сборки, их образ себя больше не поддерживается. А без сильного сосредоточения на образе самих себя они теряют чувство жалости к себе, а с ним и чувство собственной важности. Таким образом, маги правы, говоря, что чувство собственной важности - это просто скрытая жалость к себе.
Затем он шаг за шагом начал анализировать то, что произошло со мной днем. По его словам, Нагваль в роли лидера и учителя должен действовать в такой же степени эффективно, как и безупречно. Поскольку у него нет возможности рационально обдумать свои действия, он всецело полагается на дух, который направляет эти действия. В качестве примера он привел сегодняшний случай, когда, по его словам, он не знал, как действовать, до тех пор, пока дух не подал ему знак ранним утром во время завтрака в Ногалесе. Он заставил меня вспомнить это событие и попросил рассказать ему все, что я смогу припомнить.
Я вспомнил, что во время завтрака дон Хуан смутил меня тем, что явно надо мной потешался.
- Думай об официантке, - подталкивал меня дон Хуан.
- Я помню лишь, что она была ужасно грубой.
- Но что она делала? - настаивал он. - Что она делала, пока ждала нашего заказа?
Немного подумав, я вспомнил, что это была молодая суровая женщина, которая швырнула нам меню и продолжала стоять рядом, почти касаясь меня и ясно давая понять, чтобы я поторопился с заказом.
Нетерпеливо притопывая носком своей большой ступни, она подколола свои длинные черные волосы высоко на затылке. Перемена была разительной. Она стала выглядеть гораздо более привлекательной, более женственной. Меня буквально очаровала такая метаморфоза ее внешности. Из‑за этого я даже простил ее дурные манеры.
- Это был знак, - сказал дон Хуан. - Суровость и превращение были указаниями духа.
Он сказал, что в тот день его первое действие в качестве Нагваля было направлено на то, чтобы поставить меня в известность о своих замыслах. В конце концов он очень прозрачно, хотя и не без подвоха, намекнул, что собирается дать мне урок безжалостности.
- Ну как, вспомнил? - спросил он. - Я разговаривал с официанткой и с пожилой дамой за соседним столиком.
Подталкиваемый его вопросами, я вспомнил, что дон Хуан буквально флиртовал со старой дамой и дурно воспитанной официанткой. Пока я ел, он без конца разговаривал с ними. Он рассказывал им идиотские смешные истории о взяточничестве и продажности правительства и анекдоты о крестьянах в городе. Затем он спросил официантку, не американка ли она. Она отрицала это и смеялась над его вопросом. Дон Хуан сказал, что это хорошо, потому что я - мексиканец, который ищет любовь. И я могу начать искать ее хоть сейчас, вот только доем этот отличный завтрак.
Женщины засмеялись. Я подумал, что они смеются, видя мое смущение. Дон Хуан сказал им, что, говоря серьезно, я приехал в Мексику, чтобы найти жену. Он спросил, не знают ли они какую‑нибудь честную, скромную женщину, которая хотела бы выйти замуж и не была бы слишком требовательна к мужской красоте. Он сослался на себя как на мое доверенное лицо.
Женщины засмеялась еще громче, я же был очень раздосадован. Дон Хуан обернулся к официантке и спросил ее, не выйдет ли она за меня. Она ответила, что помолвлена. Мне показалось, что она приняла слова дона Хуана всерьез.
- Почему вы не позволите говорить ему самому? - спросила дона Хуана старая дама.
- Потому что он говорит, запинаясь, - ответил он. - Он ужасно заикается.
Официантка сказала, что я говорил совершенно нормально, когда заказывал еду.
- О! Вы так наблюдательны, - сказал дон Хуан. - Он может говорить как все, только когда заказывает еду. Я повторяю ему снова и снова, что, если он хочет научиться разговаривать нормально, он должен быть безжалостен. Я привез его сюда, чтобы дать ему несколько уроков безжалостности.
- Бедняжка, - сказала старая дама.
- Да, но нам пора уходить, если мы хотим еще сегодня найти для него любовь, - вставая, сказал дон Хуан.
- Это вы серьезно насчет брачного дела? - спросила молодая официантка у дона Хуана.
- Будьте уверены, - ответил он. - Я собираюсь помочь ему найти то, в чем он нуждается, чтобы он мог пересечь границу и попасть в место без жалости.
Я подумал, что дон Хуан то ли брак, то ли США называет «местом без жалости». Я засмеялся над его метафорой и вдруг стал так ужасно заикаться, что напугал женщин до полусмерти, а у дона Хуана вызвал совершенно истерический смех.
- Мне тогда было совершенно необходимо сообщить тебе цель моих дальнейших действий, - сказал дон Хуан, продолжая свои объяснения. - Я сделал это, но ты, как это и должно было случиться, полностью пропустил мои слова мимо ушей.
По его словам, с момента, когда дух проявит себя, каждый шаг будет легко доведен до своего логического завершения. Моя точка сборки достигла места без жалости, когда под влиянием превращения дона Хуана была вынуждена покинуть свое привычное положение саморефлексии.
- Находясь в положении саморефлексии, - продолжал дон Хуан, - точка сборки собирает мир ложного сострадания, который на поверку оказывается миром жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными чувствами оказываются лишь те, которые каждому из нас удобно испытывать в данный момент.
Для магов безжалостность - это не жестокость. Безжалостность - это противоположность жалости к самому себе и чувству собственной важности. Безжалостность - это трезвость (англ. sobriety - трезвость, собранность, уравновешенность).
* Как начинать новое дело - 50 ярких аспектов
приглашаю на мою ФБ-страницу * Английского языка жемчуга
