В.Ильенков. Волк
В.Ильенков || « Красная звезда» №277, 24 ноября 1943 года
СЕГОДНЯ В НОМЕРЕ: От Советского Информбюро. - Оперативная сводка за 23 ноября (1 стр.). Указы Президиума Верховного Совета СССР. (1 стр.). Майор П.Олендер. - Отражение немецких атак в районе Брусилова и Черняхов (2 стр.). Полковник В.Дерман. - Совершенствование боевых кадров (2 стр.). Подполковник Н.Дмитревский. - Удары с воздуха по вражеским коммуникациям (2 стр.). НА ОСВОБОЖДЕННОЙ КУРСКОЙ ЗЕМЛЕ. - 3.Хирен. - Оживающий город. Виктор Финк. - Священный труд (3 стр.). Гвардии старший лейтенант И.Намсинов. - Актив партийной организации (3 стр.). Майор П.Арапов. - Разве это офицерский клуб? (3 стр.). В.Ильенков. - Волк. - Рассказ (4 стр.). Заявление польских организаций в США (4 стр.).
# Все статьи за 24 ноября 1943 года.
Снаряд разорвался возле командного пункта. Белый, крупный днепровский песок, поднятый взрывной волной, ослепил обер-лейтенанта Ганса Хука, и когда он протер глаза, то увидел, что тридцать два солдата, - всё, что осталось от его батальона, - стоят перед малорослым русским автоматчиком, высоко вскинув руки.
Не веря глазам своим, Хук снова протер их грязной ладонью, но в это время справа и слева послышались громкие крики «ура», и Хук понял, что русские окружили остатки его батальона. Но он был так потрясен унизительным зрелищем, что на минуту оцепенел, силясь осмыслить то, что произошло.
Солдаты стояли в одинаковой позе, словно заранее сговорились подогнуть ноги в коленях, выгорбить спины, втянуть животы. Исчезла прямая, несгибаемая, как штык, линия дисциплины от затылка до каблуков. Скорченные страхом фигуры солдат напоминали начальную букву страшного слова «штербен»*).
«Неужели это мои солдаты? - растерянно думал Хук, глядя на сгорбленные спины и чувствуя подступающую к горлу тошноту. - Солдаты, которые ходили в атаку, высоко поднимая ноги, как на параде, небрежно зажав в губах сигареты, с презрительной улыбкой на сытых, нагло-самоуверенных лицах... Они занимали село за селом, город за городом, и всюду обладали жирной пищей, вином, женщинами, золотом. Неужели это они, победители, стоят с поникшими головами и позорно поднятыми вверх руками? Что же случилось с ними? Безмерная усталость отступления? Но бывали и раньше трудные дни, а солдаты бодро шагали вперед. Безвыходность положения? Но бывали и раньше случаи окружения, а солдаты не сдавались... Они бодро шагали на восток...».
Но вот уже три месяца они шагают на запад по разоренной, сожженной земле, превращенной в пустыню, пятясь под напором русских, которые лезут, как дьяволы, и гонят, гонят, не давая опомниться. Каждый день оглашают приказы Гитлера: «Остановиться или умереть!» - но никто не может остановиться и не хочет умирать. До границы осталось совсем немного, а там за старыми пограничными столбами города, разрушенные бомбами, семья, похороненная под обломками, женщины под черными покрывалами траура. И солдатам нет никакого дела до Гитлера и до обер-лейтенанта Хука. Они думают о своей шкуре.
«Сволочи! Мерзавцы! Скоты! - в бессильной ярости шептал Хук: - А-а... Теперь я вижу ваши подлые души! Вы не воевали, нет, - вы с хрюканьем бежали на восток, как бежит к кормушке голодная свинья. Теперь нет больше кормушки, и вы бросили свои винтовки на землю... У вас даже нет мужества выстрелить себе в тупой лоб! Если бы в пулемете была хоть одна лента, я продырявил бы ваши свинячьи головы!»
И хотя сам Хук грабил, убивал, насиловал и одобрял все поступки своих солдат, в эту минуту он ненавидел их. Он покинут своими солдатами. Он стоит один в своем окопчике. Все кончено. Нужно подумать о себе...
Хук представил себе желчно-насмешливое лицо командира полка Лемке и язвительные усмешки мальчишек-офицеров, вчерашних желторотых юнкеров... Только смертью своей он смоет позор. Хук выхватил из кобуры парабеллум и вскинул к виску, всем телом ощутив противный холод стали. Палец расслабленно лежал на спуске, медлил, не подчинялся, а мозг лихорадочно подыскивал оправдание этой слабости: почему фельдмаршал Паулюс не застрелился? Почему не покончили с собой тысячи офицеров, сдавшихся в плен под Сталинградом? Почему же он, Хук, должен умереть? Разве только его батальон покрыл себя позором? Вся армия отступает на запад... Хук не может отвечать за всех. Ничего не изменится, если он убьет себя... Умирать глупо... Нужно жить... жить!
Рука его разжалась и выронила оружие. Хук выскочил из окопа и бросился бежать по черному полю. За спиной затрещали выстрелы. Пули, ударяясь в сухой чернозем, как бы взрывались в клубах пыли, похожей на дым, и Хук, стараясь ускользнуть от этих клубков, метался из стороны в сторону, глотая пыль широко разверстым ртом.
Вскоре крохотный клочок пашни, по которой он бежал, кончился; это был единственный оазис жизни в беспредельной пустыне. Вокруг земля была покрыта густыми зарослями чернобыльника, васильков, ромашки, чертополоха, татарника, окопника, полыни, сорных трав, рожденных войной. Они стояли, усыпанные бубенчиками и орешками семян, и, вздрагивая от взрывов снарядов, мин, бомб, осыпали на землю бесчисленное потомство свое, чтобы вконец вытеснить на земле рожь, пшеницу и просо - всё, что веками любовно возделывал человек своими неутомимыми руками.
Холодное осеннее солнце угрюмо озаряло бурые, косматые заросли жестких, колючих трав. Низкие, тяжелые облака роняли капли дождя, и, казалось: кто-то большой, неутешный оплакивает оскверненную землю.
Усохшие, толстые стебли сорняков трещали под ногами Хука, как кости, цеплялись за одежду щетинками, шипами, колючками, впиваясь острыми зазубринками семян. Заросли были перевиты, как проволокой, желтыми нитками повилики; они оплетали ноги Хука, затрудняя движение, захлестываясь петлями, и ему казалось, что кто-то хватает его за ноги, стараясь повалить на землю, и он падал, запутавшись в повилике, как птица в петлях силков.
Это растение Хук хорошо запомнил с детства. Разгуливая с отцом по имению, он часто слышал его жалобы на повилику. Старый Хук - доктор сельскохозяйственных наук - любил читать лекции членам семьи:
- Вот это повилика. По-латыни «кускута европеа», а простонародье зовет ее «чортовыми нитками», - монотонно бормотал он, посасывая толстую сигару. - Она не имеет зеленых листьев. Она не вырабатывает для себя жизненных соков из земли и воздуха. Она высасывает их готовыми из других растений. Она обвивается вокруг растения, протыкает его, как штыком, своими присосками и пьет его кровь. Эти «чортовы нитки» погубили у меня два гектара семенного клевера. Это вредное растение - паразит, но оно наводит на полезные размышления: мы, немцы, - «кускута европеа». Мы добудем себе жизненные соки из тела других народов. Запомни это, Ганс!
Ганс запомнил. Он пошел с оружием в Чехию, Францию, Польшу, Норвегию, Данию. Он протыкал штыками своих солдат живое человеческое тело и высасывал из него жизнь. Он пришел в Россию, и «чортовы нитки» войны тянулись за ним, опутывая и умерщвляя поля, людей, леса - всё живое на просторах великой страны.
Теперь он бежал из нее, разрывая сапогами крепкие нитки повилики, путаясь в ее петлях, падая и проклиная растение, которому дал жизнь. Он падал лицом в колючки татарника, они вонзались в кожу, как иглы: руки его кровоточили, а «чортовы нитки» оплетали пальцы, ослабевшие от страха. Укрыться бы в какой-нибудь балке! Но степь лежала вокруг ровная, томительно бесконечная, серая, и Хук подумал, что вся земля в первый день творения мира была такой же мертвой и страшной.
Он давно потерял пилотку. Светлые волосы его намокли от пота, прилипли к вискам, а на затылке торчали, как перья. Стало невыносимо жарко. Хук сбросил с себя теплый френч, с радостью подумав, что в карманах остались документы и ордена, а на рукавах и плечах - знаки, особенно ненавистные русским - череп и кости, символ смерти. Теперь этим нельзя гордиться. Это - клеймо преступления.
Так не стало обер-лейтенанта Хука. Он был никто - безликий, серый, как ворона, стандартный, как крест на придорожных могилах. На нем был свитер, отнятый у харьковского профессора, связанный из мягкой, шелковистой шерсти темно-серого цвета, с длинным, пушистым ворсом, сохранявшим тепло, как термос. Колючки репейника особенно цепко хватались за этот ворс, рвали и вычесывали его, и Хук бежал по зарослям бурьяна, как линяющий волк, оставляя на них клочья серой шерсти.
Треск выстрелов, раздававшийся позади, передвинулся вправо и влево, обтекая Хука, и лишь впереди оставалось узкое пространство, наполненное тишиной. Туда, как в ворота, побежал Хук, стараясь опередить смыкающиеся крылья погони. Но вдруг ему показалось, что и впереди гремят выстрелы. Может быть, это было эхо, а может быть, обманывал слух, утомленный неумолчным грохотом боя. Хук кинулся влево, но и там послышались выстрелы и крики «ура». Но ведь именно там, влево, на пригорке, штаб полка, там Лемке... Значит, и ему конец? И хотя Хук вчера еще трепетал перед ним, ежась под холодно-презрительным взглядом его оловянных глаз, он не мог сдержать чувства злорадства, вообразив, как толстый, страдающий удушьем Лемке улепетывает от русских. Ведь это он, Лемке, всегда твердил: «Мы - прусские офицеры, лучшие офицеры в мире. У русских нет офицеров. Я не видел ни одного настоящего русского офицера на всем пути от Ломжи до Орла...».
«Теперь ты увидел их, жирный боров! - злобно подумал Хук. - От Орла до Киева их было много. От Киева до Германии их будет, наверно, еще больше... Что же такое Россия, - продолжал думать он. - Вот она - беспредельная, как океан, в котором растворились несметные полчища монголов, непобедимые армии Наполеона, миллионы немецких солдат. Вот она - сожженная, превращенная в пустыню, и все же неистребимая, страшная... Она навалится сейчас и раздавит... Нужно бежать, бежать...».
Хук снял сапоги и помчался в одних чулках. Эти черные, толстые, из грубой овечьей шерсти чулки он стащил с костлявых ног умирающей старухи на хуторе под Киевом. Они были еще теплые, когда Хук натягивал их на свои потертые ноги. Пятки были заштопаны белыми нитками, и Хук об’яснил это отсутствием у славян эстетического вкуса.
Он бежал, мелькая белыми пятками, и, не заметив скрытого травой обрыва, кубарем скатился на дно сухого оврага. Он поднялся, весь облепленный колючками, соломинками, комочками земли, травинками, приставшими к ворсу свитера, к чулкам и растрепанным волосам. Вот таким, похожим, нето на овцу, нето на чорта, он предстал перед старухой, сидевшей на дне оврага, у своей земляной норы в ожидании скорого избавления.
Увидев какое-то странное существо, обросшее шерстью, и приняв белые пятки за копыта, старуха перекрестилась, решив, что это сам «нечистый». А Хук, заметив одинокую женщину в рваной кацавейке, решил, что, в этой кацавейке ему легче будет пробраться под видом местного жителя. Знаками он дал понять старухе, чтобы она поскорей сняла кацавейку, и по этим жестам, изученным за два года, старуха поняла, что перед ней не чорт, а обыкновенный немец. Неожиданно резким и сильным голосом она закричала:
- Бабы! Немец! Держи его!!
И тотчас же из земляных нор, черневших в откосах оврага, высыпали женщины и окружили Хука. Морщинистые, изможденные лица их были темны, будто вылеплены из земли. Волосы дико торчали из-под рваных платков. Всё было тускло и безжизненно в их облике, лишь глаза горели, как раскаленные угли, остановившись на одной точке, и этой точкой был Хук.
Он стоял, хрипло дыша, и тупо смотрел на обступивших его людей. Нет, это были не люди, а призраки разрушенного им, Xyком, мира, слетевшиеся в этот глубокий овраг, - души расстрелянных и замученных им людей.
Они жили в земляных темных норах, потому что он сжег их жилища. Они питались сорными дикими травами, потому что он вытоптал их поля. Они поили своих детей мутной водой, потому что молоко пил он. Они угрюмы, потому что смеяться мог только он. Они больны и немощны, потому что степное, могучее здоровье их высосал он, Хук, - «кускута европеа»...
Они стояли вокруг него плотной стеной, и Хук понял, что они жаждут его немедленной смерти. Совсем близко трещали выстрелы, и Хук подумал, что лучше сдаться на милость вооруженным, чем погибнуть на дне этой балки.
Он ударил ногой в живот женщину, стоявшую рядом, опрокинул ее на землю и бросился в образовавшуюся щель. Толпа ринулась за ним вдогонку с криком:
- Держи! Держи-и!!
Хук был молод, здоров, умел бегать. Расстояние между ним и толпой увеличивалось но женщины упорно гнались за ним, и Xук слышал за спиной глухой топот их ног и шелест их дыхания, подобный шелесту крыльев огромной птичьей стаи. Хук был физически сильней настигавших его женщин, но, отощавшие от голода и болезней, они в эту минуту мести были сильнее Хука силой, которую он сам разбудил в их немощном теле. Пока одни бежали следом за Хуком, другие перерезали ему выход из балки и прижали к отвесному откосу оврага. Наткнувшись на него, Хук шарахнулся вправо и столкнулся с женщиной, преградившей ему путь. Она протянула к нему длинные, сухие, как палки, руки и ухватилась за свитер. Хук толкнул ее плечом, и она упала, но из-за куста терновника появилась другая женщина и уцепилась за свитер. Хук ударил ее кулаком по лицу. Женщина пошатнулась и медленно присела на землю, но перед Хуком, как из земли, выросла третья женщина.
Он побежал в другую сторону и с разбега налетел на женщину с серыми, как дым, волосами, очень похожую на ту, с какой он стащил черные чулки с белыми пятками. Старуха еле держалась на ногах от слабости и и, не имея сил ухватиться за Хука, повалилась ему под ноги, цепляясь руками за чулки. Хук споткнулся об ее тело и растянулся на земле.
Со всех сторон надвинулась на него толпа, десятки, сотни рук протянулись к нему, и все они были одинаково темные, с напряженно взбугрившимися венами, в трещинах, забитых землей, с крючковатыми, беспомощными пальцами. И, почувствовав, что ему уже не уйти от этих рук, что его сейчас убьют, Хук встал на четвереньки и завыл, как волк, попавший в капкан.
Дикий, звериный вой этот был так неожидан, что женщины опешили, потом кто-то рассмеялся, и все облегченно расхохотались, глядя на ползающего по земле, воющего зверя с набившимися в шерсть его головками репейника, соломинками и колючками. Женщины показывали на него пальцами и закатывались смехом. Они отвыкли от смеха за два года. Смех утомил их, и они опустились на землю, вытирая проступившие слезы.
Теперь Хук хотел умереть, лишь бы не слышать страшного смеха, от которого мутился рассудок. Но его не убили, потому что смерть была бы слишком легким наказанием за все его преступления. Он будет добывать глину, делать кирпичи и складывать из них жилища вместо сожженных им; заравнивать ямы и воронки от его снарядов и мин; строить мосты, взорванные им; сажать леса и сады, порубленные им; чистить колодцы, отравленные и загаженные им; он будет работать, пока не зазеленеет степь и не заживут раны в сердце этих людей, пока не возродится на земле погубленная им радость тихой жизни. // Василий Ильенков.
___
*)Умереть.
***********************************************************************************************
На улицах Курска. Восстанавливается трамвайная линия.
Снимок Н.Ситникова (ТАСС).
______________________________________
И.Эренбург: Дело совести || «Правда» №267, 29 октября 1943 года
П.Лидов: Пять немецких фотографий || «Правда» №263, 24 октября 1943 года
Л.Славин: "Стерилизованный гренадер" || «Известия» №239, 9 октября 1943 года
Газета «Красная Звезда» №277 (5648), 24 ноября 1943 года