С четверга на пятницу сны сбываются
В четверг я проснулась уже уставшая. И весь день просуществовала в бодрствующем состоянии как будто бы только для того, чтобы вечером лечь спать пораньше. Да не просто лечь - рухнуть в десять под одеяло и вырубиться, не погасив свет и не обращая внимания на монотонный гул компа и бормотание брата по скайпу.
А ночью случилась сумасшедшая и прекрасная в своем безумии гроза. Белая вспышка в глаза, грохот, вскрик - надо же, кажется, проснулась не от грохота, а именно от собственного вскрика. Дошлепала до кухни, сделала несколько глотков тепловатой воды. Посмотрела на часы - 4:28... Как же далеко еще до утра. И как же хорошо - спать. Даже в грозу. Особенно - в грозу.
А потом я вдруг оказалась в каком-то старом, не то питерском, не то московском доме с длинными грязными коридорами, открытыми комнатами (некоторые, кажется, вообще были без дверей) и запутанными обшарпанными лестничными площадками. Мы (с семьей, что ли? так и не удалось выяснить, кто - "мы"), кажется, оттуда уезжали. А мне нельзя было уехать сразу, потому что в одной из комнат был Маяковский. И очень нужно было перед отъездом попасть к нему и поговорить.
Как я до него добралась - не помню, следующее воспоминание - я сижу в изголовье кровати, за деревянной спинкой (кровать обычная такая советская, на ножках, и спинка у нее довольно высокая). А Маяковский сидит в коричневом костюме на заправленной кровати. И мне дискомфортно от того, что он в костюме, а не в домашней одежде - от этого так тревожно. А главное,я знаю, что он уже задумал застрелиться. Неясно - когда, скоро или не скоро, но знаю, что задумал.
И его, с одной стороны, так жалко, что аж глаза режет, а с другой я понимаю, что жалость - это не лучшее, что можно предложить великому поэту.. Если сейчас взорваться криком и слезами - ничего будет уже не исправить. Причем, хоть он и великий поэт, мы с ним на "ты", я его называю Володей и знакома если не с детства, то точно с ранней юности (а сама я, кажется, старше, чем сейчас, почти его ровесница).
Сижу на неудобной табуретке и обнимаю его за плечи, прижимаюсь щекой к виску и начинаю что-то говорить. Просто спокойно высказывать что я думаю по поводу его дурацкой идеи застрелиться. Дескать, решать, конечно, ему, потому что такие вопросы коллективным разумом не решаются. И пистолет я из рук при всем желании вырвать не смогу - весовая категория не та. Но что он кому докажет своей смертью? И если он считает, что имеет право так поступить, то как минимум нечестно было писать стихотворение про смерть Есенина (А из меня на самом-то деле рвется "Володька, не надо, не надо, ну пожалуйста!!!", но я себя держу изо всех сил и говорю совсем другое, спокойное: "Ты же сам писал "В этой жизни помереть не трудно - сделать жизнь значительно трудней" и что-то еще в таком духе). И главное, говорю,что он мне очень дорог.
Самое сложное - я не вижу лицо Маяковского и не понимаю, как он реагирует на мои слова. Нестерпимо трудно в чем-то пытаться убедить человека, не видя его лица... Но я не пытаюсь заглянуть в глаза, только обнимаю за плечи, прижимаюсь щекой где-то около уха и тихонько двигаюсь из стороны в сторону - будто укачиваю.
Во сне особенно остро понимаю, что поэты, какого бы богатырского телосложения они не были внешне, внутри - очень хрупкие, и слишком редко слышат о нормальном человеческом чувстве привязанности к ним.
А потом все заливает свет, белый и прохладный. И просыпаюсь я с ощущением, что все правильно: если открыть десятитомник, биография поэта там будет описана другая. Не было того выстрела в апреле 1930, всё - морок...
Но десятитомник не дома, а у дедушки. В будний день с утра на другой конец города не поедешь - труба (в данной случае - телефонная трубка с мелодией будильника) зовет на работу, а через два дня реальность уже слишком затвердела, чтобы изменить ее было так просто. Открывать первый том нужно было тем же утром с четверга на пятницу. Впрочем, открывать, не открывать - уже неважно. Теперь в книге просто устаревшие сведения. На самом деле все было по-другому...
А ночью случилась сумасшедшая и прекрасная в своем безумии гроза. Белая вспышка в глаза, грохот, вскрик - надо же, кажется, проснулась не от грохота, а именно от собственного вскрика. Дошлепала до кухни, сделала несколько глотков тепловатой воды. Посмотрела на часы - 4:28... Как же далеко еще до утра. И как же хорошо - спать. Даже в грозу. Особенно - в грозу.
А потом я вдруг оказалась в каком-то старом, не то питерском, не то московском доме с длинными грязными коридорами, открытыми комнатами (некоторые, кажется, вообще были без дверей) и запутанными обшарпанными лестничными площадками. Мы (с семьей, что ли? так и не удалось выяснить, кто - "мы"), кажется, оттуда уезжали. А мне нельзя было уехать сразу, потому что в одной из комнат был Маяковский. И очень нужно было перед отъездом попасть к нему и поговорить.
Как я до него добралась - не помню, следующее воспоминание - я сижу в изголовье кровати, за деревянной спинкой (кровать обычная такая советская, на ножках, и спинка у нее довольно высокая). А Маяковский сидит в коричневом костюме на заправленной кровати. И мне дискомфортно от того, что он в костюме, а не в домашней одежде - от этого так тревожно. А главное,я знаю, что он уже задумал застрелиться. Неясно - когда, скоро или не скоро, но знаю, что задумал.
И его, с одной стороны, так жалко, что аж глаза режет, а с другой я понимаю, что жалость - это не лучшее, что можно предложить великому поэту.. Если сейчас взорваться криком и слезами - ничего будет уже не исправить. Причем, хоть он и великий поэт, мы с ним на "ты", я его называю Володей и знакома если не с детства, то точно с ранней юности (а сама я, кажется, старше, чем сейчас, почти его ровесница).
Сижу на неудобной табуретке и обнимаю его за плечи, прижимаюсь щекой к виску и начинаю что-то говорить. Просто спокойно высказывать что я думаю по поводу его дурацкой идеи застрелиться. Дескать, решать, конечно, ему, потому что такие вопросы коллективным разумом не решаются. И пистолет я из рук при всем желании вырвать не смогу - весовая категория не та. Но что он кому докажет своей смертью? И если он считает, что имеет право так поступить, то как минимум нечестно было писать стихотворение про смерть Есенина (А из меня на самом-то деле рвется "Володька, не надо, не надо, ну пожалуйста!!!", но я себя держу изо всех сил и говорю совсем другое, спокойное: "Ты же сам писал "В этой жизни помереть не трудно - сделать жизнь значительно трудней" и что-то еще в таком духе). И главное, говорю,что он мне очень дорог.
Самое сложное - я не вижу лицо Маяковского и не понимаю, как он реагирует на мои слова. Нестерпимо трудно в чем-то пытаться убедить человека, не видя его лица... Но я не пытаюсь заглянуть в глаза, только обнимаю за плечи, прижимаюсь щекой где-то около уха и тихонько двигаюсь из стороны в сторону - будто укачиваю.
Во сне особенно остро понимаю, что поэты, какого бы богатырского телосложения они не были внешне, внутри - очень хрупкие, и слишком редко слышат о нормальном человеческом чувстве привязанности к ним.
А потом все заливает свет, белый и прохладный. И просыпаюсь я с ощущением, что все правильно: если открыть десятитомник, биография поэта там будет описана другая. Не было того выстрела в апреле 1930, всё - морок...
Но десятитомник не дома, а у дедушки. В будний день с утра на другой конец города не поедешь - труба (в данной случае - телефонная трубка с мелодией будильника) зовет на работу, а через два дня реальность уже слишком затвердела, чтобы изменить ее было так просто. Открывать первый том нужно было тем же утром с четверга на пятницу. Впрочем, открывать, не открывать - уже неважно. Теперь в книге просто устаревшие сведения. На самом деле все было по-другому...