Оливки
Я дома один.
В холодильнике, в его светящемся, жëлтом нутря стеклянная банка. Внутри оливки, как младенцы в формалине.
Я касаюсь пальцем стекла. Один из них, поворачивает свою распухшую от влаги, тряпичную харю ко мне. Он шевелит толстыми размокшими губами.
- Мир скоротечен, - слышу я.
- Не пугай меня, пиздюк, - говорю я.
- Пиздюк пишется через «е», - говорит пухляк.
Я сглатываю слюну и чувствую, что содержание спирта в ней превышает допустимые нормы. Я чувствую нормы.
Пухляку жалко меня. Я вижу это по его водянистым глазам. Вот козлина!
Ненавижу жалость. Я хватаю банку и бью еë об пол.
Оливковые младенцы и формалин разлетаются по кухне. Соседка стучит в стену. Будто не она вчера орала на всю порадную, когда еë трахали до полвины шестого утра. А мне на работу в девять.
Мне надо работать, чтобы купить оливки. Чтобы соплей, слюней и слëз хватало.
Когда один и напротив жëлтое нутря холодильника.
В холодильнике, в его светящемся, жëлтом нутря стеклянная банка. Внутри оливки, как младенцы в формалине.
Я касаюсь пальцем стекла. Один из них, поворачивает свою распухшую от влаги, тряпичную харю ко мне. Он шевелит толстыми размокшими губами.
- Мир скоротечен, - слышу я.
- Не пугай меня, пиздюк, - говорю я.
- Пиздюк пишется через «е», - говорит пухляк.
Я сглатываю слюну и чувствую, что содержание спирта в ней превышает допустимые нормы. Я чувствую нормы.
Пухляку жалко меня. Я вижу это по его водянистым глазам. Вот козлина!
Ненавижу жалость. Я хватаю банку и бью еë об пол.
Оливковые младенцы и формалин разлетаются по кухне. Соседка стучит в стену. Будто не она вчера орала на всю порадную, когда еë трахали до полвины шестого утра. А мне на работу в девять.
Мне надо работать, чтобы купить оливки. Чтобы соплей, слюней и слëз хватало.
Когда один и напротив жëлтое нутря холодильника.