Смертельное приключение

[susex]

«Смерть без причины - признак дурачины» - говорят индейцы племени Чунчо и во многом правы. И вот на нашем пути из Лимы в Куско, именно трагическая смерть связала это племя и нас. Не выдержав поездки по жлобскому и грязному побережью Перу, мы свернули в горы раньше и поехали в Куско по безасфальтовой, но зато более красивой, дороге. Решение ехать этим путем было для нас судьбоносным. Как поворот «не туда», который в итоге оказывается именно туда.



Водитель, что подобрал нас, сразу показался мне странным. Он даже не слушал о том куда нам ехать, и без особых церемоний усадил нас в кузов своего грузовика, закрыв дверь на замок. К нашему удивлению, кузов был забит ящиками с яйцами и персиками, чем мы непременно воспользовались, вытягивая по одному персику из каждого ящика. Мы сочиняли новые песни и весело шутили. Дорога шла круто в гору, и мы радовались тому, что, наконец, покидаем неприятное побережье. Вдруг, когда мы заехали уже достаточно высоко, грузовик резко остановился, и мы услышали грубые шлепки солдатских сапог, которые грузно приближались к нашему кузову. Противно заскрипели засовы, и к образовавшейся дверной щели придвинулось лицо нашего шофера: «Идемте есть» - прорычало оно не по-нашему. «Не хотим» - хором ответили мы, холодея от страха. «Это не обсуждается и бесплатно» - настаивал он.



Пришлось вылезать из теплого и так уже полюбившегося нам кузова на мокрый и холодный косогор. Первое, что бросилось в глаза, это кровь, разлитая на траве густыми красными штрихами. Возле покосившегося домика несколько женщин индейской внешности перебирали какие-то кишки, весело переговариваясь между собой и задорно указывая ножом в нашем направлении. Минуя окровавленную бычью голову, валявшуюся у порога, мы вошли в дом. В тусклом свете свечей, по углам промозглой хибарки теснились на полу какие-то люди в лохмотьях. Кто-то перешептывался, кто-то плакал и негромко стенал. Заприметив нас, они заметно оживились: «Добрый вечер, гринго, присаживайтесь поудобнее, сейчас будем кушать». Уже усаживаясь на какие-то мешки в углу, я заметил стоявший в центре комнаты гроб…



Тут у меня закружилась голова и после этого я помню все как в каком-то тумане. Помню как мы ели мясо с овощами, помню, как уезжал наш грузовик, а мы почему-то оставались. Помню, как нам пригоршнями давали листья коки и следили за тем, чтоб мы тщательно все прожевали. Помню, странные индейские песни про Хесукристе под аккомпанемент аккордеона и гитары. Помню, как нас положили на теплые бараньи шкуры, и у меня подмышкой почему-то торчала овечья нога, а чьи-то заботливые руки укрыли нас тепленными одеялами из альпаки.



Помню, как мы пили мелисовый горячий чай, пели беларуские и украинские песни. Помню, как нас учили простейшим словам на кечуа и смеялись, когда мы сказали, что «пашня» у нас это не девушка, а «земля для агрикультуры». И когда сказали, что «юра» и «яна», это не белый и черный, а имена.



Нам было весело и интересно, а люди все прибывали и прибывали. В канун рождества наше веселье омрачало только то, что посреди комнаты стоял гроб, в котором лежала упокоившаяся бабушка Дельфина. Сейчас, на похороны со всех окрестностей в эту маленькую деревушку стекалась многочисленная семья. Стекалась, чтоб просидеть ночь у гроба матери, бабушки, сестры.



К евангелистам не приходят священники. Они не ставят икон и распятий. Только постоянно сменяющиеся свечи и живые цветы. Они сами читают молитвы и поют песни. Все песни про Хесукристе. Других они не знают. Время от времени кто-то обходит кругом комнату, предлагая печенье, листья коки или сладкой воды. Коку жуют, чтоб бодрствовать всю ночь. От жевания немеет язык и небо, все предметы в комнате становятся чуть более четкими, и появляется какая-то ясность в голове, но все быстро проходит. Индейцы говорят, что для эффекта нужно жевать много и долго, но радости в травяной жвачной массе за щекой мало.



Утром, под моросящим дождем, начинается долгая процессия до кладбища. Дети выстроены впереди с цветами. За ними носильщики с гробом, а следом все остальные. Кто-то делает на память последнее фото покойной в гробу. Кто-то снимает все на камеру. Кладбище находится в трех километрах на горе, а потому в дороге носильщики сменяются раз пять. Нам с Верареснем эта участь не досталась, поскольку чунчи низкие, и по росту нам пары было не сыскать.



Единственный пьяный на похоронах - брат сестры, которого вся семья ласково называет «папачё». Временами он достает из под куртки фляжку с каньей и прикладывается, не выпуская из рук большого пакета с кокой. Губы его, после многочасового жевания коки, выглядят черными. Его сажают в машину. Кладбище на краю села, заметно отличается от нашего. В горах глубоко не копнёшь, а потому хоронят индейцы людей не в земле, а сверху. Строят из кирпичей небольшое надгробие, куда и помещается гроб, а после, закладывают кирпичом последнюю стенку. На свежем цементе пишут палочкой, кто и когда. Слез мало. У евангелистов это не принято. Как и радость.



Вечером нас везут в Аякучо. В кузове грузовика вместе с остатками забитого бычка, посудой, овечьими шкурами и изрядной долей семьи покойной. Теперь мы чувствуем себя с индейцами Чунчо одной семьей. Сын покойной приглашает нас ночевать к нему. Утром, рассказывая за завтраком о семейном промысле - сувенирах из альпаки, он дарит Евгении и Верасню по шапке, а мне сумку. Мы поем благодарственные песни и выходим в незнакомый город. На встречу новым приключениям.