Моткин дом.
История Мордехая, ставшего обладателем огромного дома в центре Реховота, с прилегающим к нему двором, садом и бетонным, по всему периметру, забором, выглядела, на фоне общеизвестных жилищных проблем, сказкой о прекрасном принце и доброй волшебнице. И не важно, что принц был не так уж и прекрасен - скорее наоборот,- и нужно было быть очень доброй ,а вполне возможно, что и просто больной на всю голову волшебницей, чтобы вот так вот, за здорово живешь, отвалить этакому субъекту эдакое богатство. А важно то, что дом все- таки существовал , был обитаем и иногда, очень шумен. Почему так и от чего, никто, в сущности, не знал, и каждый жил только слухами и чужими домыслами, передавая их друг другу в виде неопровержимых фактов и бравируя собственной осведомленностью:
- Он любовник Розенблат, говорю вам…-утверждал один «осведомленный»
- Этта-а, которая аптечным бизнесом…?- вопрошал второй.
- Да не-ет, говорю вам, у него тетя в Нью-Йорке умерла и оставила заводик. Небольшой, но он его продал и вот, выкупил дом этот… - махал руками третий.- Я сам видел, как он плакал, убиваясь по тетке…
- Все это ерунда,- кричал десятый и тянул приятелей за одежду, чтобы дали сказать.- Он написал роман и издал его. Ночью писал, а утром мне приносил, почитать. В первом томе у него…
- Что-о? В пе-ерво-ом то-оме?! Там еще и не один?!
-Представляете!
- И где, где он его издал?
- В Катаре, кажись... Тамошний эмир прочел рукопись, прослезился и сразу отвалил кучу денег…
-Ага, на которые он тут же купил дом в центре города - героя Реховота!
- Да, говорю вам… Он сам мне письмо показывал. От эмира. Мы вместе читали…
-Так, и что?
-Что-что?
-Курили, спрашиваю, что? Перед тем, как письмо появилось.
- Дак это… - и человек надолго задумывался.
Сам принц не особо горел желанием прояснить ситуацию, и на все вопросы философски отвечал, что Бог, мол, не фраер и своих подогревает. Он, мол, много чего такого в жизни перенес и потому имеет право на свое, совсем небольшое, место под солнцем, где можно было бы спокойно встретить старость. (Слово «небольшое» играло здесь ключевую роль. Оно произносилось тихим голосом, со вздохом, и сопровождалось задумчивым взглядом вдаль. Если же вопрошающий не проникался и продолжал задавать вопросы, принц становился раздражительным и опасным.)
А ларчик, как ему и полагалось, открывался очень просто: в этом доме раньше располагался реховотский боксерский клуб, в котором Мордехай работал днем тренером, а по ночам- сторожем. И это было всем, в принципе, известно. А что неизвестно было, так это то, что двор и дом, достались Мордехаю в результате странного , можно сказать- счастливого стечения различных махинаций и просто упущений в недрах бюрократической машины государства Израиль, в общем, и мэрии Реховота, в частности. Все это, соединившись где-то как-то в один тугой клубок сплошных промахов, обманов и недоработок, вылилось, в конце концов, в полную амнезию со стороны соответствующих инстанций в отношении довольно большого, добротного дома в центре города и прилегающей к нему территории. Забывчивость государственных органов распространилась так же на всю инфраструктуру в доме: электричество, газ и вода продолжали исправно функционировать, причем - совершенно бесплатно. Нет, конечно же, за это кто-то платил, но не Мордехай. Всё это не поддавалось какому либо логическому объяснению и воспринималось Мордехаем, на полном серьезе, как награда с небес. Ни больше и ни меньше!
Выйдя из тюрьмы в начале 90-х годов, где он отбывал срок за «террористическую деятельность» и, не умея больше ничего, кроме как писать и хорошо боксировать, Мордехай, помыкавшись , некоторое время, по случайным углам и, иногда, просто ночуя на улице, устроился через знакомых, в городской спортивный клуб, где быстро организовал хорошую боксерскую секцию, очень скоро выросшую в настоящий клуб. Со своей материальной базой, отдельным помещением и неплохим финансированием. Объяснялось это тем, что в то время, в мэрии Реховота, работал некий Ицхак Малка, всем известный поклонник бокса, мечтающий о создании в городе боксерской школы, где бы можно было воспитывать талантливых ребят и, возможно - чем черт не шутит,- прославить Реховот, как боксерскую столицу Израиля. Такие планы он вынашивал давно, ежегодно внося в проект городского бюджета статью расходов на бокс. Все дело упиралось только в то, что хорошего тренера, способного поднять и удержать боксёрскую школу на должном уровне не находилось. Все время попадались либо любители, изучившие самостоятельно два-три удара и возомнившие себя настоящими профи, либо нормальные боксеры, совершенно не приспособленные к тренерской работе. Такие и вправду умели хорошо боксировать, но объяснять, обучать и терпеливо работать над чужими ошибками они совершенно не могли. Максимум, что у них получалось, так это гонять нерадивых, по их мнению, учеников до полного изнеможения и использовать наиболее крепких из них, в качестве подвижных груш. Результат был всегда один и тот же: большинство не приходило уже на следующую тренировку, а тех, кто решил все же продолжить, хватало еще на пару-тройку занятий. Так продолжалось до тех пор, пока Ицхаку Малке не был представлен Мордехай.
Самостоятельно Мордехай, конечно же, не мог добраться до таких высот и произвести там нужное впечатление. Помогла… тюрьма!
Вся террористическая деятельность Моти сводилась к тому, что возвращаясь из Ливана, в начале восьмидесятых, где он служил в одной из элитных десантных частей, он прихватил с собой ракету «ЛАУ» , которую умудрился провезти через все посты и заслоны на границе на территорию Израиля.
А сделал он это не потому, что хотел хоть что-то оставить себе на память о войне, и не для того,чтобы на ближайшей рыбалке, глушануть всю рыбу во Иордане. Нет, была у него другая, более серьезная и, можно сказать, довольно безумная цель: Мордехай хотел взорвать мечеть Аль Акса- главную мечеть Иерусалима.
Но, как это обычно и бывает, такое дело одному поднять совершенно не под силу, и Мордехай отправился на поиски помощников. Таковых он нашел в лице полумифического еврейского подполья, которое ставило своей целью полное и окончательное очищение Эрец Исраэль от арабского присутствия. Доверившись новым друзьям и изложив свой план, Мордехай сумел разжечь в их сердцах пламя борьбы и возбудить желание действовать. И все бы ничего, но тут случилось неизбежное: в рядах еврейского подполья, как и во всяком приличном подполье, оказался агент спецслужб, который вовремя среагировал, и все подполье повязали как раз в тот момент, когда оно, выйдя на свет, откапывало в одном из пардесов* на севере Израиля мордехаеву ракету.
После этого было следствие, потом суд, где Мордехая признали организатором и вдохновителем, и вынесли приговор: шесть лет тюремного заключения.
В тюрьме, из-за неимения специального блока для еврейских террористов - в таких надобность, после прекращения британского мандата, отпала,- Мордехая поселили в блоке для религиозных. К обычным ворам и убийцам его было как-то неудобно сажать- все ж таки человек за страну боролся, в отличие от тех, которые в этой же стране гадили. А к арабским террористам его, по понятным причинам, тоже было не поселить.
И так, все шесть лет, Мордехай просидел среди религиозных евреев. Люди там сидели в основном за экономические преступления: взятки, различные финансовые аферы, утаивание налогов и прочее. Обычной бытовухи , убийств, изнасилований и краж было намного, намного меньше: у религиозных людей склад ума все таки другой, нежели у светских и они меньше подвержены плотским страстям.
__________________________________________________________
*пардесов (пардес)- фруктовый сад
Посидев пару месяцев и немного вникнув в быт и образ жизни тюрьмы, Мордехай предложил тюремному начальству открыть секцию бокса, в которой сам вызвался быть тренером и инструктором. Благо, с детства занимался спортом и имел даже, еще в Союзе, разряд и был кандидатом в мастера спорта по боксу.
Начальству идея понравилась и уже через месяц, когда закончили переоборудовать тюремный спортзал, состоялась первая тренировка, в которой приняли участие не только сидельцы, но и свободные от смены тюремщики.
Мордехай проводил тренировки умело, со знанием дела и очень скоро секция укомплектовалась, и можно было говорить уже о постоянном коллективе. В неё входили как евреи, так и арабы, светские и религиозные… Вообще, тюрьма стирает многие границы и там, где на свободе кипит конфликт и эмоции хлещут через край, в тюрьме все проходит намного спокойнее и тише. Может быть это из-за того, что люди здесь более серьезные и привыкшие к тому, что за любое слово, нужно отвечать. А может просто преступники могут друг с другом договориться быстрее.
Как бы там ни было, но секция работала , люди тренировались , а Мордехай стал уважаемым, авторитетным сидельцем. Он свободно общался как с другими заключенными, так и с охранниками и даже с начальником тюрьмы. Тот даже стал приводить на тренировки двух своих детей-подростков и Мотя проводил с ними пару раз в неделю индивидуальные занятия.
С другой стороны, находясь большую часть времени среди молящихся и постоянно говорящих о Торе людей, Мордехай стал пропитываться этим соком, интересоваться и вникать. Он стал задавать вопросы, которые, если честно, давно возникали в его голове, но спросить было не у кого. А теперь… Его стали звать на ночные уроки в тюремную синагогу, на которых он сидел, порой, раскрыв рот и не замечая, как летит время и уже скоро утро. Он стал носить кипу и соблюдать субботу.
Его сосед по камере, рав Йешиягу, оказался очень талантливым учителем и интересным собеседником. Когда не было ночных уроков в синагоге и дневных тренировок в спортзале, Мордехай все свободное время проводил с ним. У рава Йешиягу практически на любой вопрос находился ответ. Причем, ответы эти были не похожи на протокольные ответы записных авторитетов от религии. Практически на все ребе имел свой взгляд и собственное толкование. Он не то, чтобы опровергал или ниспровергал прошлые авторитеты… Он выходил за рамки традиционного объяснения тех или иных религиозных вопросов. Он мог толково и интересно объяснить , раскрыть тему так, что Мордехай , которого никогда не удовлетворяли сухие догматические ответы, вдруг проникался и находил в самом себе, в сердце своем, отклик на его слова и все вдруг становилось на свои места , приходило в полную гармонию и озарялось ясным светом понимания и простоты. В такие моменты, Мордехай чувствовал себя человеком, который потратил много времени и сил, пытаясь отыскать в огромной куче дешевых безделушек бесценную драгоценность. Ничего не найдя и в отчаянии решив, что жизнь потрачена зря, он, отойдя в сторону, вдруг прямо под ногами увидел то, что искал столько лет и чего никогда не было в той огромной куче мусора. И так случалось часто - почти каждый урок с равом заканчивался маленьким прозрением. Были случаи, когда наслушавшись Йешиягу, Мордехай, вернувшись в камеру, долго ворочался и не мог уснуть от мыслей и восторга, которые в нем вызвали слова рэбе.
Когда того освободили, Мордехай часто звонил ему, стараясь не потерять связь со святым человеком.
Когда рав покинул тюрьму, уроки стали не так интересны, но Мордехай все равно продолжал ходить на них, так как уловил, что эти занятия помогают ему и даже вселяют странный оптимизм на счет того, что будет потом, после тюрьмы и что жизнь уже не кажется такой непонятной и бессмысленной, как раньше.
На этих - то уроках он и завел нужные связи, которые позволили ему впоследствии стать известным тренером и обзавестись неплохим жильем. Многие, из сидящих с ним за столом и читающих Тору, были птицами высокого полета, и даже кратковременная отсидка не лишала их ореола знаний, мудрости и власти. У многих на воле остались ученики, сподвижники и хорошие связи, которыми они, выйдя из тюрьмы, не замедлили воспользоваться.
***
Когда Мордехай стал тренером в боксерском клубе, он решил все здесь улучшить и переделать по-своему. Большую часть дома занимал сам зал бокса с рингом, грушами, штангами и гантелями в углу и прочими спортивными атрибутами. За стеной находилась небольшая комнатка-тренерская. В прежние времена в ней с трудом помещались три человека, но одному Мордехаю она была в самый раз. Во дворе были теплые душевые, туалеты и небольшой склад, в котором хранились отслужившие свое маты и спортивный инвентарь.
Первым делом, Мордехай выкинул все ненужное из тренерской комнаты: развалившийся платяной шкаф с грязными мужскими халатами и порванными майками с надписями «Hapoel» , старые боксерские перчатки, жесткую тахту с порванным дерматином, продавленные стулья, два стола и сломанный вентилятор. Потом он притащил откуда-то вполне сносный раскладной диван, пару потертых кресел, письменный стол и несколько мягких стульев. Расставив это все по комнате он, вечером того же дня, купил бутылку водки, нажарил дома картошки, нарезал в глубокую тарелку огурцов с помидорами, луком и укропом и полил оливковым маслом. Потом, расставив это все на низкий обшарпанный журнальный столик, который он не тронул и оставил стоять на веранде, вытащил туда же кресло и, развалившись в нем, до поздней ночи справлял новоселье, провозглашая громкие тосты и желая самому себе счастливого жития на новом месте. А утром, едва проснувшись, Мордехай сел за новый стол и быстренько настрочил длинный списочек, где изложил все просьбы и пожелания. Список этот он отнес в мэрию, в отдел, отвечающий за спортивную жизнь города. Мордехай знал про историю с невыработанным спортивным бюджетом и потому, при составлении списка, не стеснялся. Тем более, что сам Малка ему не прозрачно намекнул, что стесняться не стоит:
- Просящий все, получает много,- несколько раз повторил он, когда вводил Мордехая в курс дела. И Мордехай это учел.
Через месяц в зале появились новые большие зеркала по стенам, почти новая стереосистема, с выходом в зал, на огромные колонки, висящие в каждом углу. Перетянули ринг, навесили новые канаты и по всему периметру зала устроили невысокие, на четыре ряда, зрительские трибуны. В самой тренерской поставили телевизор, отгородили небольшой уголок, где ловкие ребята, заявившиеся как-то раз с утра пораньше и не давшие Мордехаю выспаться, очень быстро организовали небольшую кухоньку. С газовой плитой, водопроводом и вытяжкой. Для этого они , перекопав пол сада, протянули к дому от душевых трубы , а от ящика электрощита, висевшего с внутренней стороны забора, провода. Откуда они подвели газ, Мордехай так и не понял, но плита с тех пор работала исправно, и с газом перебоев не было.
Мордехай сразу обговорил с Малкой условия своей работы и, главное, проживания. Он объяснил, хотя Малка и до этого знал, что жилья у него нет, что он недавно из заключения и потому разговор вел не только о тренерской работе, но и о должности сторожа. Сторож ведь должен был по ночам находиться на охраняемой территории. Малка посидел в задумчивости пару минут, выпятив нижнюю губу и покачивая головой, будто соглашаясь со своими мыслями, а потом согласно кивнул :
-О’кей.
Но тут же, сделав хитрое лицо, заметил, что при таких отличных условиях, одному человеку просто физически не потянуть две зарплаты.
-Как ты думаешь?- не громко спросил он, пристально взглянув Мордехаю в глаза.
Мордехай не совсем понял, что это значит, но на всякий случай решил согласиться:
-Да конечно, никак не потянуть.
-Тогда вот что…
И Малка, все так же тихо, объяснил ему, что нужно будет пойти в два разных банка и открыть там два счета на свое имя.
- Теудат зеут-то есть?*
-Е-е-есть,- важно протянул Мордехай и полез в карман.
______________________________________________________________________
*теудат зеут- паспорт, удостоверение личности
Но Ицхак жестом остановил его и продолжил ,что данные одного счета нужно будет принести в бухгалтерию, а данные второго- лично к нему в кабинет. И потом об этом счете нужно забыть.
- Будто и нет его, понял?
Мордехай понял ,что он совсем ничего не понял и честно признался в этом. Тогда Малка засмеялся и махнул рукой:
- Ну и не вникай. Главное сделай, как я говорю, и будет всем хорошо. Теперь понял?
-Теперь понял,- кивнул Мордехай, но вид у него был настолько обескураженный, что Малка опять фыркнул, еле сдерживая смех.
Мордехай тоже хихикнул для приличия и пошел открывать счета. Часа через два он вернулся и первым делом отправился в бухгалтерию, где заполнил несколько анкет и бланков. После этого он опять зашел к Малке и отдал ему листочек с реквизитами счета, что-то где-то подписал, получил ключи, и они расстались друзьями.
С этого дня жизнь у Мордехая пошла почти райская. Первое время, он смотрел на это ошалевшими от счастья глазами и иногда просыпался по ночам от страшных мыслей, что все это ему только приснилось, и утром туман рассеется, и нужно будет съезжать.
Он почти всю жизнь, сколько помнил себя с глухого поселка под Хабаровском, в котором он жил с отцом и сестрой, испытывал постоянные трудности в достижении целей. Все приходилось добиваться с боем, всегда нужно было лавировать, прогибаться, уворачиваться… И главное, ему это никогда не нравилось. Ему всегда казалось, что в этой битве за жизнь, он просто теряет время, занимаясь совсем не тем, чем бы ему хотелось. Он и в Ливан-то попал только потому, что устал от непонятных передряг в жизни, и ему показалось, что армия поможет. Ведь там все понятно, все просто: вот мы, вот они. Но побывав там, он понял, что и это тоже не его. Хотя он и стал в армии патриотом до такой степени, что решил даже начать войну с арабами собственными силами, но в тоже время, где-то в глубине у него сидела мысль: «Вот взорву, к чертям, Аль Аксу, и потом начну». А что начну?...
Вся эта жизненная суета, со всеми её отказами, отъездами-переездами, войнами и тюрьмами заслоняла собой ту единственную, истинную страсть, которая периодически начинала бурлить в нем непонятными желаниями, томить странными мыслями и будоражить мозг смутными образами и мечтами. И называлась эта страсть-писательство.
Мордехай еще в детстве писал небольшие рассказики, которые учительница зачитывала перед всем классом, а потом, на очередном родительском собрании, хвалила его перед родителями и называла талантом. Он, правда, тогда еще был не Мордехай, а Дима, но внутреннего содержания это не меняло.
У него даже был собственный архив, который пришлось оставить, при выезде в Израиль, и где теперь те исписанные тетрадки и блокноты, даже богу, наверное, не было известно.
Он и в тюрьме пробовал писать, уединяясь иногда в библиотеке или в синагоге, когда оттуда уходили молящиеся. Пытался складно выразить и изложить на бумаге то, что иногда крутилось в его голове. Но все время что-то мешало: то кто-то придет, то шум из коридора, то просто мысли бегали беспорядочно по извилинам, не складываясь ни в сюжет, ни в более-менее правильные предложения. И он всегда мечтал, что когда-нибудь у него будет место, где он сможет остаться один и, собравшись с мыслями , решить что-то, придумать и написать большую книгу. Может быть про свою жизнь, а может быть просто какую-нибудь придуманную историю про мир, который он хотел бы создать и жить в нем.
И теперь, каждый вечер, закончив тренировки и стоя в пустом душе под упругими струями воды, он предвкушал, как вернувшись в дом, сытно поужинает, а потом, выключив верхний свет и оставив гореть только небольшую настольную лампу, запрет дверь, заварит чайку и, придвинув стул, усядется перед небольшим монитором новенького,386-го, компьютера. И будет сидеть так, в тишине, прихлебывая чай и прислушиваясь к себе, ожидая того момента, когда слабенький ключик мыслей и образов , побулькивающий в его голове наконец окрепнет и, забившись во всю мощь, забурлит, заклокочет, рванется вверх , в синеву небес и потом, достигнув самого пика, рухнет рычащим водопадом вниз, вглубь, прямо в тартарары, и окатит девственную белизну монитора черными брызгами новых строчек.
В такие моменты Мордехай чувствовал себя абсолютно счастливым.
Он начал писать и писал уже, не переставая. Все, что накопилось в душе, думалось в мозгу, вспоминалось, мечталось и рвалось наружу, ровненько, без помарок, абзац за абзацем, ложилось на белое, правилось, редактировалось, и, отлежавшись положенное время, прочитывалось, оценивалось, если нужно- правилось и, в конце концов, сохранялось на многочисленных дискетах. Их он, аккуратно подписав, раскладывал по небольшим коробочкам, проставляя на каждой номер, дату и количество дискет. В отдельную тетрадку, Мордехай записывал, какое произведение, на какой дискете, и в какой коробке лежит. Так, если возникала необходимость продолжить историю или что-то изменить, либо просто дать кому-нибудь почитать, он сразу же открывал свою тетрадку, не шаря по многочисленным полкам в поисках нужной коробочки и через полминуты уже доставал именно ту, что была нужна.
Мордехай тренировал с восьми часов утра, с небольшим перерывом на обед и до десяти часов вечера. С утра занимались дети младших и средних классов. А после обеда и вечером приходили уже старшие ребята и взрослые. Особой нагрузки не было, так как школьники , занимающиеся с утра, больше бесились, чем серьезно тренировались, что, впрочем, не особо беспокоило Мордехая, так как дети есть дети и в их возрасте жизнь больше кажется игрой, нежели чем-то серьезным. В обеденные часы вообще практически никто не приходил и Мордехай коротал время с книжкой, сидя на веранде, либо, если было очень жарко, у себя в комнате, под мазганом*. Настоящие тренировки начинались вечером, после пяти часов, когда приходили студенты, и ребята, после армии. Эти уже занимались серьезно и знали, чего хотели. Тогда Мордехай, переодевшись, выходил в зал и начинал вести тренировку с полной отдачей, как положено- с бегом, с болью, со спаррингами… Особенно люди любили спарринги. Все молодые, кровь кипит - каждый хочет показать себя и помериться силой. Иногда доходило и до крови, но Мордехай не приветствовал жестокость на ринге. И учеников учил тому же:
- Человека, в отличие от животных, кровь должна не возбуждать, а отрезвлять, - говорил он, остановив тренировку.-Если есть кровь, значит кому-то уже больно и, возможно, пришло время проявить милосердие.
И ребята понимали его.
Потом , когда усталые боксеры, приняв душ и простившись с ним, расходились по домам, он производил небольшую уборку , проветривал зал, чистил туалеты и душевые, выкидывал мусор и, закрыв ворота и потушив везде свет, запирался до утра. И так каждый день.
Только в пятницу вечером он был свободен и выходил в город, пройтись, поглазеть на горожан и выпить стаканчик - другой чего-нибудь такого, не спортивного. Реховот тех лет был довольно скучный городишко, и для жаждущих развлечений была одна дорога - Тель-Авив. Там можно было найти все, на любой вкус, количество и качество. Мордехай бывал и там, но это были особенные дни.
Иногда на него нападала страшная тоска. Как злая собачонка, которая неожиданно выскакивает из подворотни и, вцепившись прохожему в штанину, рыча, повисает на ней, и пытается еще и еще зубами перехватить поглубже и захватить вместе с мясом, так и это непонятное чувство, появлялось откуда-то из небытия, без причины, и начинало давить сердце ощущением пустоты и безликости, забираясь все сильнее и сильнее вглубь, в душу, наполняя её горечью безысходности и кажущейся бесцельностью жизни. Тоска приходила, и мир становился серым, пустым и плоским. Всякое желание писать, думать, что-то делать из него пропадало. Такие моменты были настолько тяжелы, что спастись от них можно было только тотальным пьянством со всеми сопутствующими этому делу добавками: драками, невнятными половыми связями, фантомными друзьями, сорением деньгами и прочей туфтой.
На самом деле конечно же- у этой тоски, как и у всего в мире, имелись свои причины. Она была только следствием целой цепочки событий, внутренних процессов и душевных переживаний, начало которых не предвещало ничего плохого, и было наоборот- очень ярким, чувственным и желаемым. Дело в том, что Мордехай, как , наверное, и всякий человек, имеющий что сказать, а главное- умеющий, очень серьезно относился к своим текстам. Каждый раз, закончив произведение, он испытывал огромное чувство гордости, радости и восторга. Умиротворение и гармония овладевали им в такие моменты, и он ощущал себя полностью на своем месте. Чувство своей нужности и важности, было сродни религиозному чувству благодати и наполняло его силой, уверенностью в себе и жаждой жизни. На этих переживаниях базировалось глубокое убеждение, что то, что он только что написал, если и не было еще настоящим шедевром, с претензией, так сказать, на вечность, то уж точно было последней ступенькой к этому, так как все признаки гениальности были налицо. По крайне мере Мордехаю, они были видны невооруженным глазом. Этот подъем духа продолжался несколько дней, в течение которых Мордехай не ходил, а летал над землей, и все вокруг него пело и искрилось, как у человека, который влюблен и весь мир ему кажется добрым и красивым. Потом это чувство утихало, уходило, и он начинал смотреть на свое произведение другим взглядом, и оно уже не казалось ему таким необычным, как раньше: образы становились неяркими, выражения плоскими, истории казались нереальными, а проблемы- надуманными…
За этим спуском следовала полоса ровной земли, где его не возбуждали никакие мысли о творчестве и все его устраивало и казалось, что можно так прожить всю жизнь, потихоньку тренируя, живя в свое удовольствие и ни о чем особо не задумываясь: работа не пыльная, деньги есть, жилье - просто хоромы, да еще и бесплатно. Что еще нужно? Так эти дни и тянулись-бестолково, обыденно и ровно. Он им даже название придумал- пузыри.
-Всё вокруг куда-то стремится, бежит, штормит, а я будто в теплом пузыре по волнам- все по херу и хорошо,- рассказывал он в редкие минуты сентиментальности, когда под воздействием более качественного, чем обычно, алкоголя, переход из области тихих философских размышлений в область споров, оценок личности собеседника и откровенного залупательства немного затягивался. - А потом…
Потом приходила та самая тоска, которая погружала Мордехая в такую пучину самоуничижающих мыслей, что вылезти самому из неё не было никакой возможности: самооценка падала ниже плинтуса, а мысли о собственной гениальности вызывали лишь саркастическую усмешку. И тогда оставался толь
ко алкоголь…
- Он любовник Розенблат, говорю вам…-утверждал один «осведомленный»
- Этта-а, которая аптечным бизнесом…?- вопрошал второй.
- Да не-ет, говорю вам, у него тетя в Нью-Йорке умерла и оставила заводик. Небольшой, но он его продал и вот, выкупил дом этот… - махал руками третий.- Я сам видел, как он плакал, убиваясь по тетке…
- Все это ерунда,- кричал десятый и тянул приятелей за одежду, чтобы дали сказать.- Он написал роман и издал его. Ночью писал, а утром мне приносил, почитать. В первом томе у него…
- Что-о? В пе-ерво-ом то-оме?! Там еще и не один?!
-Представляете!
- И где, где он его издал?
- В Катаре, кажись... Тамошний эмир прочел рукопись, прослезился и сразу отвалил кучу денег…
-Ага, на которые он тут же купил дом в центре города - героя Реховота!
- Да, говорю вам… Он сам мне письмо показывал. От эмира. Мы вместе читали…
-Так, и что?
-Что-что?
-Курили, спрашиваю, что? Перед тем, как письмо появилось.
- Дак это… - и человек надолго задумывался.
Сам принц не особо горел желанием прояснить ситуацию, и на все вопросы философски отвечал, что Бог, мол, не фраер и своих подогревает. Он, мол, много чего такого в жизни перенес и потому имеет право на свое, совсем небольшое, место под солнцем, где можно было бы спокойно встретить старость. (Слово «небольшое» играло здесь ключевую роль. Оно произносилось тихим голосом, со вздохом, и сопровождалось задумчивым взглядом вдаль. Если же вопрошающий не проникался и продолжал задавать вопросы, принц становился раздражительным и опасным.)
А ларчик, как ему и полагалось, открывался очень просто: в этом доме раньше располагался реховотский боксерский клуб, в котором Мордехай работал днем тренером, а по ночам- сторожем. И это было всем, в принципе, известно. А что неизвестно было, так это то, что двор и дом, достались Мордехаю в результате странного , можно сказать- счастливого стечения различных махинаций и просто упущений в недрах бюрократической машины государства Израиль, в общем, и мэрии Реховота, в частности. Все это, соединившись где-то как-то в один тугой клубок сплошных промахов, обманов и недоработок, вылилось, в конце концов, в полную амнезию со стороны соответствующих инстанций в отношении довольно большого, добротного дома в центре города и прилегающей к нему территории. Забывчивость государственных органов распространилась так же на всю инфраструктуру в доме: электричество, газ и вода продолжали исправно функционировать, причем - совершенно бесплатно. Нет, конечно же, за это кто-то платил, но не Мордехай. Всё это не поддавалось какому либо логическому объяснению и воспринималось Мордехаем, на полном серьезе, как награда с небес. Ни больше и ни меньше!
Выйдя из тюрьмы в начале 90-х годов, где он отбывал срок за «террористическую деятельность» и, не умея больше ничего, кроме как писать и хорошо боксировать, Мордехай, помыкавшись , некоторое время, по случайным углам и, иногда, просто ночуя на улице, устроился через знакомых, в городской спортивный клуб, где быстро организовал хорошую боксерскую секцию, очень скоро выросшую в настоящий клуб. Со своей материальной базой, отдельным помещением и неплохим финансированием. Объяснялось это тем, что в то время, в мэрии Реховота, работал некий Ицхак Малка, всем известный поклонник бокса, мечтающий о создании в городе боксерской школы, где бы можно было воспитывать талантливых ребят и, возможно - чем черт не шутит,- прославить Реховот, как боксерскую столицу Израиля. Такие планы он вынашивал давно, ежегодно внося в проект городского бюджета статью расходов на бокс. Все дело упиралось только в то, что хорошего тренера, способного поднять и удержать боксёрскую школу на должном уровне не находилось. Все время попадались либо любители, изучившие самостоятельно два-три удара и возомнившие себя настоящими профи, либо нормальные боксеры, совершенно не приспособленные к тренерской работе. Такие и вправду умели хорошо боксировать, но объяснять, обучать и терпеливо работать над чужими ошибками они совершенно не могли. Максимум, что у них получалось, так это гонять нерадивых, по их мнению, учеников до полного изнеможения и использовать наиболее крепких из них, в качестве подвижных груш. Результат был всегда один и тот же: большинство не приходило уже на следующую тренировку, а тех, кто решил все же продолжить, хватало еще на пару-тройку занятий. Так продолжалось до тех пор, пока Ицхаку Малке не был представлен Мордехай.
Самостоятельно Мордехай, конечно же, не мог добраться до таких высот и произвести там нужное впечатление. Помогла… тюрьма!
Вся террористическая деятельность Моти сводилась к тому, что возвращаясь из Ливана, в начале восьмидесятых, где он служил в одной из элитных десантных частей, он прихватил с собой ракету «ЛАУ» , которую умудрился провезти через все посты и заслоны на границе на территорию Израиля.
А сделал он это не потому, что хотел хоть что-то оставить себе на память о войне, и не для того,чтобы на ближайшей рыбалке, глушануть всю рыбу во Иордане. Нет, была у него другая, более серьезная и, можно сказать, довольно безумная цель: Мордехай хотел взорвать мечеть Аль Акса- главную мечеть Иерусалима.
Но, как это обычно и бывает, такое дело одному поднять совершенно не под силу, и Мордехай отправился на поиски помощников. Таковых он нашел в лице полумифического еврейского подполья, которое ставило своей целью полное и окончательное очищение Эрец Исраэль от арабского присутствия. Доверившись новым друзьям и изложив свой план, Мордехай сумел разжечь в их сердцах пламя борьбы и возбудить желание действовать. И все бы ничего, но тут случилось неизбежное: в рядах еврейского подполья, как и во всяком приличном подполье, оказался агент спецслужб, который вовремя среагировал, и все подполье повязали как раз в тот момент, когда оно, выйдя на свет, откапывало в одном из пардесов* на севере Израиля мордехаеву ракету.
После этого было следствие, потом суд, где Мордехая признали организатором и вдохновителем, и вынесли приговор: шесть лет тюремного заключения.
В тюрьме, из-за неимения специального блока для еврейских террористов - в таких надобность, после прекращения британского мандата, отпала,- Мордехая поселили в блоке для религиозных. К обычным ворам и убийцам его было как-то неудобно сажать- все ж таки человек за страну боролся, в отличие от тех, которые в этой же стране гадили. А к арабским террористам его, по понятным причинам, тоже было не поселить.
И так, все шесть лет, Мордехай просидел среди религиозных евреев. Люди там сидели в основном за экономические преступления: взятки, различные финансовые аферы, утаивание налогов и прочее. Обычной бытовухи , убийств, изнасилований и краж было намного, намного меньше: у религиозных людей склад ума все таки другой, нежели у светских и они меньше подвержены плотским страстям.
__________________________________________________________
*пардесов (пардес)- фруктовый сад
Посидев пару месяцев и немного вникнув в быт и образ жизни тюрьмы, Мордехай предложил тюремному начальству открыть секцию бокса, в которой сам вызвался быть тренером и инструктором. Благо, с детства занимался спортом и имел даже, еще в Союзе, разряд и был кандидатом в мастера спорта по боксу.
Начальству идея понравилась и уже через месяц, когда закончили переоборудовать тюремный спортзал, состоялась первая тренировка, в которой приняли участие не только сидельцы, но и свободные от смены тюремщики.
Мордехай проводил тренировки умело, со знанием дела и очень скоро секция укомплектовалась, и можно было говорить уже о постоянном коллективе. В неё входили как евреи, так и арабы, светские и религиозные… Вообще, тюрьма стирает многие границы и там, где на свободе кипит конфликт и эмоции хлещут через край, в тюрьме все проходит намного спокойнее и тише. Может быть это из-за того, что люди здесь более серьезные и привыкшие к тому, что за любое слово, нужно отвечать. А может просто преступники могут друг с другом договориться быстрее.
Как бы там ни было, но секция работала , люди тренировались , а Мордехай стал уважаемым, авторитетным сидельцем. Он свободно общался как с другими заключенными, так и с охранниками и даже с начальником тюрьмы. Тот даже стал приводить на тренировки двух своих детей-подростков и Мотя проводил с ними пару раз в неделю индивидуальные занятия.
С другой стороны, находясь большую часть времени среди молящихся и постоянно говорящих о Торе людей, Мордехай стал пропитываться этим соком, интересоваться и вникать. Он стал задавать вопросы, которые, если честно, давно возникали в его голове, но спросить было не у кого. А теперь… Его стали звать на ночные уроки в тюремную синагогу, на которых он сидел, порой, раскрыв рот и не замечая, как летит время и уже скоро утро. Он стал носить кипу и соблюдать субботу.
Его сосед по камере, рав Йешиягу, оказался очень талантливым учителем и интересным собеседником. Когда не было ночных уроков в синагоге и дневных тренировок в спортзале, Мордехай все свободное время проводил с ним. У рава Йешиягу практически на любой вопрос находился ответ. Причем, ответы эти были не похожи на протокольные ответы записных авторитетов от религии. Практически на все ребе имел свой взгляд и собственное толкование. Он не то, чтобы опровергал или ниспровергал прошлые авторитеты… Он выходил за рамки традиционного объяснения тех или иных религиозных вопросов. Он мог толково и интересно объяснить , раскрыть тему так, что Мордехай , которого никогда не удовлетворяли сухие догматические ответы, вдруг проникался и находил в самом себе, в сердце своем, отклик на его слова и все вдруг становилось на свои места , приходило в полную гармонию и озарялось ясным светом понимания и простоты. В такие моменты, Мордехай чувствовал себя человеком, который потратил много времени и сил, пытаясь отыскать в огромной куче дешевых безделушек бесценную драгоценность. Ничего не найдя и в отчаянии решив, что жизнь потрачена зря, он, отойдя в сторону, вдруг прямо под ногами увидел то, что искал столько лет и чего никогда не было в той огромной куче мусора. И так случалось часто - почти каждый урок с равом заканчивался маленьким прозрением. Были случаи, когда наслушавшись Йешиягу, Мордехай, вернувшись в камеру, долго ворочался и не мог уснуть от мыслей и восторга, которые в нем вызвали слова рэбе.
Когда того освободили, Мордехай часто звонил ему, стараясь не потерять связь со святым человеком.
Когда рав покинул тюрьму, уроки стали не так интересны, но Мордехай все равно продолжал ходить на них, так как уловил, что эти занятия помогают ему и даже вселяют странный оптимизм на счет того, что будет потом, после тюрьмы и что жизнь уже не кажется такой непонятной и бессмысленной, как раньше.
На этих - то уроках он и завел нужные связи, которые позволили ему впоследствии стать известным тренером и обзавестись неплохим жильем. Многие, из сидящих с ним за столом и читающих Тору, были птицами высокого полета, и даже кратковременная отсидка не лишала их ореола знаний, мудрости и власти. У многих на воле остались ученики, сподвижники и хорошие связи, которыми они, выйдя из тюрьмы, не замедлили воспользоваться.
***
Когда Мордехай стал тренером в боксерском клубе, он решил все здесь улучшить и переделать по-своему. Большую часть дома занимал сам зал бокса с рингом, грушами, штангами и гантелями в углу и прочими спортивными атрибутами. За стеной находилась небольшая комнатка-тренерская. В прежние времена в ней с трудом помещались три человека, но одному Мордехаю она была в самый раз. Во дворе были теплые душевые, туалеты и небольшой склад, в котором хранились отслужившие свое маты и спортивный инвентарь.
Первым делом, Мордехай выкинул все ненужное из тренерской комнаты: развалившийся платяной шкаф с грязными мужскими халатами и порванными майками с надписями «Hapoel» , старые боксерские перчатки, жесткую тахту с порванным дерматином, продавленные стулья, два стола и сломанный вентилятор. Потом он притащил откуда-то вполне сносный раскладной диван, пару потертых кресел, письменный стол и несколько мягких стульев. Расставив это все по комнате он, вечером того же дня, купил бутылку водки, нажарил дома картошки, нарезал в глубокую тарелку огурцов с помидорами, луком и укропом и полил оливковым маслом. Потом, расставив это все на низкий обшарпанный журнальный столик, который он не тронул и оставил стоять на веранде, вытащил туда же кресло и, развалившись в нем, до поздней ночи справлял новоселье, провозглашая громкие тосты и желая самому себе счастливого жития на новом месте. А утром, едва проснувшись, Мордехай сел за новый стол и быстренько настрочил длинный списочек, где изложил все просьбы и пожелания. Список этот он отнес в мэрию, в отдел, отвечающий за спортивную жизнь города. Мордехай знал про историю с невыработанным спортивным бюджетом и потому, при составлении списка, не стеснялся. Тем более, что сам Малка ему не прозрачно намекнул, что стесняться не стоит:
- Просящий все, получает много,- несколько раз повторил он, когда вводил Мордехая в курс дела. И Мордехай это учел.
Через месяц в зале появились новые большие зеркала по стенам, почти новая стереосистема, с выходом в зал, на огромные колонки, висящие в каждом углу. Перетянули ринг, навесили новые канаты и по всему периметру зала устроили невысокие, на четыре ряда, зрительские трибуны. В самой тренерской поставили телевизор, отгородили небольшой уголок, где ловкие ребята, заявившиеся как-то раз с утра пораньше и не давшие Мордехаю выспаться, очень быстро организовали небольшую кухоньку. С газовой плитой, водопроводом и вытяжкой. Для этого они , перекопав пол сада, протянули к дому от душевых трубы , а от ящика электрощита, висевшего с внутренней стороны забора, провода. Откуда они подвели газ, Мордехай так и не понял, но плита с тех пор работала исправно, и с газом перебоев не было.
Мордехай сразу обговорил с Малкой условия своей работы и, главное, проживания. Он объяснил, хотя Малка и до этого знал, что жилья у него нет, что он недавно из заключения и потому разговор вел не только о тренерской работе, но и о должности сторожа. Сторож ведь должен был по ночам находиться на охраняемой территории. Малка посидел в задумчивости пару минут, выпятив нижнюю губу и покачивая головой, будто соглашаясь со своими мыслями, а потом согласно кивнул :
-О’кей.
Но тут же, сделав хитрое лицо, заметил, что при таких отличных условиях, одному человеку просто физически не потянуть две зарплаты.
-Как ты думаешь?- не громко спросил он, пристально взглянув Мордехаю в глаза.
Мордехай не совсем понял, что это значит, но на всякий случай решил согласиться:
-Да конечно, никак не потянуть.
-Тогда вот что…
И Малка, все так же тихо, объяснил ему, что нужно будет пойти в два разных банка и открыть там два счета на свое имя.
- Теудат зеут-то есть?*
-Е-е-есть,- важно протянул Мордехай и полез в карман.
______________________________________________________________________
*теудат зеут- паспорт, удостоверение личности
Но Ицхак жестом остановил его и продолжил ,что данные одного счета нужно будет принести в бухгалтерию, а данные второго- лично к нему в кабинет. И потом об этом счете нужно забыть.
- Будто и нет его, понял?
Мордехай понял ,что он совсем ничего не понял и честно признался в этом. Тогда Малка засмеялся и махнул рукой:
- Ну и не вникай. Главное сделай, как я говорю, и будет всем хорошо. Теперь понял?
-Теперь понял,- кивнул Мордехай, но вид у него был настолько обескураженный, что Малка опять фыркнул, еле сдерживая смех.
Мордехай тоже хихикнул для приличия и пошел открывать счета. Часа через два он вернулся и первым делом отправился в бухгалтерию, где заполнил несколько анкет и бланков. После этого он опять зашел к Малке и отдал ему листочек с реквизитами счета, что-то где-то подписал, получил ключи, и они расстались друзьями.
С этого дня жизнь у Мордехая пошла почти райская. Первое время, он смотрел на это ошалевшими от счастья глазами и иногда просыпался по ночам от страшных мыслей, что все это ему только приснилось, и утром туман рассеется, и нужно будет съезжать.
Он почти всю жизнь, сколько помнил себя с глухого поселка под Хабаровском, в котором он жил с отцом и сестрой, испытывал постоянные трудности в достижении целей. Все приходилось добиваться с боем, всегда нужно было лавировать, прогибаться, уворачиваться… И главное, ему это никогда не нравилось. Ему всегда казалось, что в этой битве за жизнь, он просто теряет время, занимаясь совсем не тем, чем бы ему хотелось. Он и в Ливан-то попал только потому, что устал от непонятных передряг в жизни, и ему показалось, что армия поможет. Ведь там все понятно, все просто: вот мы, вот они. Но побывав там, он понял, что и это тоже не его. Хотя он и стал в армии патриотом до такой степени, что решил даже начать войну с арабами собственными силами, но в тоже время, где-то в глубине у него сидела мысль: «Вот взорву, к чертям, Аль Аксу, и потом начну». А что начну?...
Вся эта жизненная суета, со всеми её отказами, отъездами-переездами, войнами и тюрьмами заслоняла собой ту единственную, истинную страсть, которая периодически начинала бурлить в нем непонятными желаниями, томить странными мыслями и будоражить мозг смутными образами и мечтами. И называлась эта страсть-писательство.
Мордехай еще в детстве писал небольшие рассказики, которые учительница зачитывала перед всем классом, а потом, на очередном родительском собрании, хвалила его перед родителями и называла талантом. Он, правда, тогда еще был не Мордехай, а Дима, но внутреннего содержания это не меняло.
У него даже был собственный архив, который пришлось оставить, при выезде в Израиль, и где теперь те исписанные тетрадки и блокноты, даже богу, наверное, не было известно.
Он и в тюрьме пробовал писать, уединяясь иногда в библиотеке или в синагоге, когда оттуда уходили молящиеся. Пытался складно выразить и изложить на бумаге то, что иногда крутилось в его голове. Но все время что-то мешало: то кто-то придет, то шум из коридора, то просто мысли бегали беспорядочно по извилинам, не складываясь ни в сюжет, ни в более-менее правильные предложения. И он всегда мечтал, что когда-нибудь у него будет место, где он сможет остаться один и, собравшись с мыслями , решить что-то, придумать и написать большую книгу. Может быть про свою жизнь, а может быть просто какую-нибудь придуманную историю про мир, который он хотел бы создать и жить в нем.
И теперь, каждый вечер, закончив тренировки и стоя в пустом душе под упругими струями воды, он предвкушал, как вернувшись в дом, сытно поужинает, а потом, выключив верхний свет и оставив гореть только небольшую настольную лампу, запрет дверь, заварит чайку и, придвинув стул, усядется перед небольшим монитором новенького,386-го, компьютера. И будет сидеть так, в тишине, прихлебывая чай и прислушиваясь к себе, ожидая того момента, когда слабенький ключик мыслей и образов , побулькивающий в его голове наконец окрепнет и, забившись во всю мощь, забурлит, заклокочет, рванется вверх , в синеву небес и потом, достигнув самого пика, рухнет рычащим водопадом вниз, вглубь, прямо в тартарары, и окатит девственную белизну монитора черными брызгами новых строчек.
В такие моменты Мордехай чувствовал себя абсолютно счастливым.
Он начал писать и писал уже, не переставая. Все, что накопилось в душе, думалось в мозгу, вспоминалось, мечталось и рвалось наружу, ровненько, без помарок, абзац за абзацем, ложилось на белое, правилось, редактировалось, и, отлежавшись положенное время, прочитывалось, оценивалось, если нужно- правилось и, в конце концов, сохранялось на многочисленных дискетах. Их он, аккуратно подписав, раскладывал по небольшим коробочкам, проставляя на каждой номер, дату и количество дискет. В отдельную тетрадку, Мордехай записывал, какое произведение, на какой дискете, и в какой коробке лежит. Так, если возникала необходимость продолжить историю или что-то изменить, либо просто дать кому-нибудь почитать, он сразу же открывал свою тетрадку, не шаря по многочисленным полкам в поисках нужной коробочки и через полминуты уже доставал именно ту, что была нужна.
Мордехай тренировал с восьми часов утра, с небольшим перерывом на обед и до десяти часов вечера. С утра занимались дети младших и средних классов. А после обеда и вечером приходили уже старшие ребята и взрослые. Особой нагрузки не было, так как школьники , занимающиеся с утра, больше бесились, чем серьезно тренировались, что, впрочем, не особо беспокоило Мордехая, так как дети есть дети и в их возрасте жизнь больше кажется игрой, нежели чем-то серьезным. В обеденные часы вообще практически никто не приходил и Мордехай коротал время с книжкой, сидя на веранде, либо, если было очень жарко, у себя в комнате, под мазганом*. Настоящие тренировки начинались вечером, после пяти часов, когда приходили студенты, и ребята, после армии. Эти уже занимались серьезно и знали, чего хотели. Тогда Мордехай, переодевшись, выходил в зал и начинал вести тренировку с полной отдачей, как положено- с бегом, с болью, со спаррингами… Особенно люди любили спарринги. Все молодые, кровь кипит - каждый хочет показать себя и помериться силой. Иногда доходило и до крови, но Мордехай не приветствовал жестокость на ринге. И учеников учил тому же:
- Человека, в отличие от животных, кровь должна не возбуждать, а отрезвлять, - говорил он, остановив тренировку.-Если есть кровь, значит кому-то уже больно и, возможно, пришло время проявить милосердие.
И ребята понимали его.
Потом , когда усталые боксеры, приняв душ и простившись с ним, расходились по домам, он производил небольшую уборку , проветривал зал, чистил туалеты и душевые, выкидывал мусор и, закрыв ворота и потушив везде свет, запирался до утра. И так каждый день.
Только в пятницу вечером он был свободен и выходил в город, пройтись, поглазеть на горожан и выпить стаканчик - другой чего-нибудь такого, не спортивного. Реховот тех лет был довольно скучный городишко, и для жаждущих развлечений была одна дорога - Тель-Авив. Там можно было найти все, на любой вкус, количество и качество. Мордехай бывал и там, но это были особенные дни.
Иногда на него нападала страшная тоска. Как злая собачонка, которая неожиданно выскакивает из подворотни и, вцепившись прохожему в штанину, рыча, повисает на ней, и пытается еще и еще зубами перехватить поглубже и захватить вместе с мясом, так и это непонятное чувство, появлялось откуда-то из небытия, без причины, и начинало давить сердце ощущением пустоты и безликости, забираясь все сильнее и сильнее вглубь, в душу, наполняя её горечью безысходности и кажущейся бесцельностью жизни. Тоска приходила, и мир становился серым, пустым и плоским. Всякое желание писать, думать, что-то делать из него пропадало. Такие моменты были настолько тяжелы, что спастись от них можно было только тотальным пьянством со всеми сопутствующими этому делу добавками: драками, невнятными половыми связями, фантомными друзьями, сорением деньгами и прочей туфтой.
На самом деле конечно же- у этой тоски, как и у всего в мире, имелись свои причины. Она была только следствием целой цепочки событий, внутренних процессов и душевных переживаний, начало которых не предвещало ничего плохого, и было наоборот- очень ярким, чувственным и желаемым. Дело в том, что Мордехай, как , наверное, и всякий человек, имеющий что сказать, а главное- умеющий, очень серьезно относился к своим текстам. Каждый раз, закончив произведение, он испытывал огромное чувство гордости, радости и восторга. Умиротворение и гармония овладевали им в такие моменты, и он ощущал себя полностью на своем месте. Чувство своей нужности и важности, было сродни религиозному чувству благодати и наполняло его силой, уверенностью в себе и жаждой жизни. На этих переживаниях базировалось глубокое убеждение, что то, что он только что написал, если и не было еще настоящим шедевром, с претензией, так сказать, на вечность, то уж точно было последней ступенькой к этому, так как все признаки гениальности были налицо. По крайне мере Мордехаю, они были видны невооруженным глазом. Этот подъем духа продолжался несколько дней, в течение которых Мордехай не ходил, а летал над землей, и все вокруг него пело и искрилось, как у человека, который влюблен и весь мир ему кажется добрым и красивым. Потом это чувство утихало, уходило, и он начинал смотреть на свое произведение другим взглядом, и оно уже не казалось ему таким необычным, как раньше: образы становились неяркими, выражения плоскими, истории казались нереальными, а проблемы- надуманными…
За этим спуском следовала полоса ровной земли, где его не возбуждали никакие мысли о творчестве и все его устраивало и казалось, что можно так прожить всю жизнь, потихоньку тренируя, живя в свое удовольствие и ни о чем особо не задумываясь: работа не пыльная, деньги есть, жилье - просто хоромы, да еще и бесплатно. Что еще нужно? Так эти дни и тянулись-бестолково, обыденно и ровно. Он им даже название придумал- пузыри.
-Всё вокруг куда-то стремится, бежит, штормит, а я будто в теплом пузыре по волнам- все по херу и хорошо,- рассказывал он в редкие минуты сентиментальности, когда под воздействием более качественного, чем обычно, алкоголя, переход из области тихих философских размышлений в область споров, оценок личности собеседника и откровенного залупательства немного затягивался. - А потом…
Потом приходила та самая тоска, которая погружала Мордехая в такую пучину самоуничижающих мыслей, что вылезти самому из неё не было никакой возможности: самооценка падала ниже плинтуса, а мысли о собственной гениальности вызывали лишь саркастическую усмешку. И тогда оставался толь
ко алкоголь…