По следам Баньяна
Заключение. Начало вот , тут , тут и еще здесь
Извилистые пути этого паломника пролегли по истории дальше... и не закончились до сих пор. Вот на картинке нарисован этот путь, так сказать, карта для наглядности, как иллюстрация к произведению.
Чувствую, что читатели мои, с непривычки, порядком утомлись уже от баньянова пуританства, и поэтому дальнейший путь лишь намечу пунктиром.
На этой дороге стоит отметить, что еще до Пушкина, Жуковский, с подачи Шиллера, переводил, Шиллера, конечно, но и таким образом, Баньяна. Перевод получился замечательный и называется "Путешественник" , там вообще весь протестантизм разбивается о романтизм.
А после Пушкина был Огарев. Декабристы, как известно, разбудили Герцена, и - ха - а с ним и Огарева, хоть он и в тени устроился. Между ударами "Колокола" Огарев писал стихи, не очень удачные, но интересные. Н. П. Огарев проницательно почувствовал, что "Странник" Пушкина - особенное произведение и решил его приспособить в развитии русского освободительного движения («Мы - дети декабристов и мира нового ученики») . "Одна поэтическая струна эпохи Пушкина и Лермонтова прошла, а новой нет!", - сетовал он в одном из писем начала 50-х годов и добавлял: "Перечтите в IX томе Пушкина „Однажды странствуя среди долины дикой“. Конец этой пьесы будто обещает новую тему для поэзии, но до этой темы не дошел ни он, да и долго никто не дойдет". Огарев решил сам развить новую тему и в 1862 году пишет одноименную поэму-исповедь "Странник", где тема и мотивы пушкинского "Странника" перенесены на русскую почву. Сюжет таков - буйный и раскаявшийся купеческий сын бежит "от зла мирского и греха" в лес, в сколоченную им себе бревенчатую келью ("Отец почел меня безумным, / Народ почел меня святым"). Так, в полном уединении, он прожил много зим и лет, читая "святую книгу" и ища "духа истины". Однажды он заснул над «книгою священной» и увидел «пророческий сон»: спящего "среди степи необозримой" тяжелым сном человека клюет и топчет злой орел и хищные орлята. Странник услышал и некий «торжественный глагол», призывающий его «восстать» («Восстань, силен, как лев косматый») и разбудить спящего человека, чтобы он «в единый взмах спугнул» орла и орлят. После того как странник - «во имя истины бродяга» - трижды видел все тот же сон, он «внял виденью» и пошел «бродить по селам многолюдным», "вещая виденное" "и пробуждая человека".
Как известно, вся революционность и по сей день имеет эту "святую" окраску, но интересно наблюдать как на уровне слова религиозное, протестантское превращается в революционное.
Хилиазм - социально-психологическая основа и той страшной душевной драмы, которая толкнула Лермонтова - к демонизации, испепелила Гоголя, заставив птицу-тройку бешено носиться по России в поисках райского места для второго тома "Мертвых душ", загнав её и её автора в тупик...
У Н.С. Лескова в "Соборянах" отец Савелий наделен чертами миссионера-практика. Хорошо известно протестантское влияние толстовства на Лескова... Вот поэтому в сложный период своей жизни главный герой романа-хроники читает - что бы вы думали - конечно, роман "Путь Паломника" Баньяна. Примечательно, что у Лескова в одном ряду с таким важным занятием в жизни каждого христианина, как молитва, стоит и чтение творений Баньяна... В книге английского автора он видит идеал, образец христианского благочестия, который был потерян окружающими. Отец Савелий чувствует великую духовную силу книги Беньяна. Чтение этого романа вызывает глубокие мысли и помогает священнику подготовиться к смерти. Ох, диагностичненько, однако... И в "Очарованном страннике" тоже чувствуется Баньян - образ обещанного монастыря очень схож не только с описанием Небесного Иерусалима из «Откровения Иоанна Богослова», но имеет текст-посредник - «Путь паломника», в котором Небесный Иерусалим также описан в реалистической манере. Несколько «прямолинейный» аллегоризм Баньяна, соответствующий эстетическим нормам его эпохи, у Лескова преображается по законам реализма, где двуплановость становится ведущим принципом построения художественного произведения... Например, образ появляющегося в начале повести Лескова «монашка» соотносится с баньяновским «Евангелистом». Он тоже исполняет роль медиума, который наставляет героя, открывает тайное знание, указывая ему путь к спасению. Главным объединяющим фактором является тематическая общность сюжетов обоих произведений духовно-нравственное преображение личности. Центральным мотивом произведения Лескова так же, как и «Пути паломника», является мотив путешествия к некоторому сакральному месту (определенной топографической координате) ради спасения души.
Мало еще Лескова, пушкинский "Странник" явился как бы своего рода литературным прообразом трагического "ухода" Льва Толстого. Если бы Толстому была известна программа "побега" Пушкина в свою помещичью усадьбу, он вполне присоединился бы к ней. Граф, "в натуре" реализовал это желание Пушкина, проведя большую часть своей жизни в Ясной Поляне - в наслаждении природой, в семейных радостях, в творческих трудах, в заботах о крестьянах. Но эта исторически закономерная и вместе с тем исторически же ограниченная программа была только началом трудного и отнюдь не идиллического, а трагически сложного и трагически мучительного пути. Гениальной художественной интуицией это и осознал Пушкин в своем "Страннике"... В дневниковых записях Толстого - признание «безумием», «несчастьем и злом» всего строя окружающей жизни; абсолютное непонимание этого близкими («слепота их удивительна», «решительно нельзя говорить с моими. Не слушают»), неспособными понять и его мучительнейшего душевного состояния («Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни вот уже три года»); мучительный разлад с семьей - женой, детьми («разрывали мне сердце», «возненавидели меня») и, наконец, как кульминация, выразительная запись: «Они меня... называли сумашедшим». Читая все это, мы снова как бы вступаем в мир пушкинского "Странника", где все эти мотивы присутствуют и даже расположены примерно в том же порядке: мрачные мысли об обреченности всего окружающего, попытка «раскрыть сердце» детям и жене, затем «ожесточенье», «презренье», что объяснялось окружающими душевным заболеванием. В «Записках сумашедшего» Толстого не только имеется вся цепь перечисленных выше мотивов, но и ряд деталей, перекликающихся то с дневниковыми записями самого Толстого, то со «Странником» Пушкина. После пережитого автором-рассказчиком «ужаса» он резко изменился: «Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о боге происходили от болезни». Рассказчик, как пилигрим Баньяна и как сам Толстой, стал усиленно читать Священное писание («меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня»), в результате он отказался сделать очень выгодную покупку другого имения: «Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей... Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно. - Это было начало моего сумашествия» Помните, в «Страннике»:
Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить...
«Но полное сумашествие мое началось еще позднее, через месяц после этого». Рассказчик поехал в церковь к обедне: «И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть... Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть... Тут же на паперти я роздал, что у меня было, 36 рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом». На этом, столь характерном для Толстого мотиве - единении с народом, слиянии с ним «Записки сумашедшего» обрываются...
В творческом наследии Толстого, в отличие от Хераскова, Пушкина, Лескова, мы не наблюдаем последовательных образных перекличек, которые бы прямо отсылали нас к тексту романа «Путь паломника». Но в произведениях Баньяна и Толстого возникают, скорее, черты типологического сходства, которые проявляют близость этико-религиозных концепций писателей, их объединяет протестантизм.
Достоевский на удивление легко перенес Баньяна и пушкинское к нему обращение, ему и в голову не приходило, что Баньяна можно воспринимать как духовное руководство. Достоевский говорил в своей Пушкинской речи: "“Вспомните странные стихи: “Однажды странствуя среди долины дикой”... Это почти буквальное переложение трех страниц из странной мистической книги, написанной в прозе, одного древнего английского религиозного сектатора, - но разве это только переложение? В грустной и восторженной музыке этих стихов чувствуется сама душа северного протестантизма, английского ересиарха, безбрежного мистика с его тупым, мрачным, необоримым стремлением и со всем безудержием мистического мечтания. Читая эти странные стихи, вам как бы слышится дух веков Реформации, вам понятен становится весь этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна становится, наконец, сама история, и не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали с ними в их мистических восторгах и верили вместе с ними в то, во что они поверили”. Ах, тупое и мрачное стремление, мистические мечтание - как будто вы сами - и ... и больше ничего!)
Николай Гумилев тоже не избежал влияния масонской мифологии, помните - "Я - угрюмый и упрямый зодчий/ Храма, восстающего во мгле"... и дальше - знакомый баньяновский хилиазм -
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Много можно приводить такие небольших примеров... Но не буду, и так, я думаю, всё понятно. Но еще два слова скажу о символике. Паломничество, странничество может быть рассмотрено как один из вариантов обрядов инициации, в определенном роде сходный с ритуальным обходом лабиринта. Неслучайно в эпоху средневековья прохождение через мозаичный лабиринт, выполненный на полу или на земле, символически отождествлялось с путешествием в Святую землю. Паломничество к святым местам - это путь обретения центра; он сопряжен с трудностями и опасностями. Так вот, в христианской картине мира Иерусалим представал пупом земли, центром мироздания. В аллегорическом романе Дж. Баньяна «Путь паломника» практично описывается духовный путь к Богу, и эта дорога идет - к центру...
вот на карте как раз видно. Мне кажется, русская духовная традиция, православие, перемолов и переиначив, создала такой анти-Баньяновский лабиринт, где направление движения - противоположно, это Лабиринт духовный, про который я писала вот тут. Но это просто догадка)
А Баньян популярен и поныне, вот, например, первой среди написанных Льюисом апологетических книг стала "Кружной путь, или Возвращение паломника" - плотное подражание Баньяну (на английском подражание декларировано уже заглавием - у Баньяна "Прогресс пилигрима", у Льюиса "Регресс пилигрима"). Семь сказок о волшебной Нарнии суть все то же Евангелие - или, точнее, евангельское христианство - аллегоризированное так, чтобы помогать детям приходить ко Христу, ох... А если вспомнить, что баньяновская тема стала уделом детской литературы, то всплывут и "Мудрец из страны Оз", и "Приключения Пиноккио", - это всё те же гравированные образы "Пути Паломника", только раскрашенные гуашью. В советское время нам достались совершенно уже обезвоженные "Волшебник Изумрудного города" и "Приключения Буратино" - а все-таки их любили, не подозревая, что любим гомеопатически разбавленную притчу Иисуса о двух путях в Царство Небесное, введенную в беллетристику Бэньяном...
Ох, много всего, и хотя бы немножко это надо понимать... и "фильтровать базар", что ли...