Эмиль Паин. Предопределение
И ещё:
Эмиль Паин
Предопределение
Знание - Сила. - № 10. - 2010.
В 2011 году исполнится двадцать лет новой постсоветской России, но в предверии этого события аналитики, не только в России, но и на Западе больше говорят не о переменах, произошедших за это время, а о неизменности России, ее непрерывном беге по замкнутому историческому кругу или о ее движении по некоему «особому пути», с которого она не может сойти.
Почему подобные настроения возникли в период, который официальные круги России называют «эпохой стабильности», сменившей «буйные» или «лихие» 1990-е годы, а экономисты - «тучными годами», когда на Россию пролился золотой дождь нефтедолларов?
Ныне весьма распространено мнение (и не только в России), что они отражают фундаментальные черты русского национального сознания. О русском фатализме как смирении перед судьбой и смирении перед властями писали многие русские писатели: А. Хомяков, Ф. Тютчев, Ф.Достоевский и другие. В отечественной истории об особом смирении русских, по мнению философа и публициста П. Чаадаева, свидетельствуют призвание варягов, крещение Руси, установление крепостного права и тирании Ивана IV Грозного. Эти рассуждения философов и литераторов как будто бы находят научные подтверждения в трудах ряда психолингвистов, которые усматривают (точнее, хотят видеть) связь между иррациональным мировоззрением, пассивным отношением к жизни и фатализмом, присущим по их мнению русскому национальному сознанию и особым строем русского языка. Впрочем, другие лингвисты опровергают представления об особенности этих лингвистических конструкций, находя аналогичные в языках многих других народов мира.
Наибольшие возражения у меня вызывает идея извечного рабского сознания. Даже если речь идет не о генетических свойствах народа, передаваемых с кровью (такие представления граничат с обыкновенным расизмом), а о культурных традициях, то и в этом случае люди, толкующие о многовековой трансляции рабского сознания, понимают традиции весьма неадекватно реальности. Международные кросс-культурные исследования показывают, что как раз культурные традиции, по крайней мере массовые, народные, в России весьма слабы и именно это составляет особенность России в сравнении со многими государствами мира. Идея, что фатальное смирение - свойство национального характера, которое передается по наследству и предопеделяет «особый путь» России, научно не подтверждаются.
Я выдвигаю иную гипотезу: нынешние настроения безнадежности в России - лишь очередной виток колебания социального маятника. Их было много, таких маятникообразных или волнообразных изменений в общественных настроениях россиян.
В начале 1990-х годов большинство моих сограждан (более двух третей) были охвачены ожиданиями позитивных перемен, возвращения «в семью цивилизованных наций», на торный путь общемирового развития - модернизации, демократии и либерализма. Эти настроения сохранялись сравнительно долго. Лишь к концу 1990-х общественные оценки изменились: уже 67 процентов опрошенных отметили, что «чужой» опыт нам не подходит, поскольку у «России свой особый путь». К началу 2000-х годов поддержка идеи стала почти тотальной, число ее сторонников возросло до 78 процентов. При этом мало кто из моих сограждан представляет, в чем же конкретно проявляется специфика «особого пути». Их оценки основаны исключительно на противопоставлении: «в России не так, как на Западе». Одновременно в обществе усилились настроения культурной предопределенности: «Россия иначе не может - таков наш менталитет».
Разумеется, перемены в общественных настроениях во многом были обусловлены реальными трудностями адаптации россиян к новой экономике, новой политической системе и к новым границам, появившимся после распада СССР. Однако одинаковые социальные оценки не могут рождаться одновременно в головах миллионов людей. Вначале их формирует узкий слой экспертов, которых принято называть духовной элитой, «производителями новых смыслов», а затем уже эти идеи вколачиваются в массовое сознание.
В конце 1980-х - начале 1990-х властителями дум в России были либеральные мыслители. Они провозглашали неизбежность поворота СССР, а затем и России от сталинизма к демократии, от плановой экономики к рынку, от конфронтационного мышления к союзу с западными демократиями. Ошеломляющим успехом пользовался философский трактат «Конец истории» американского политического философа Френсиса Фукуяма о том, что многовековая борьба вокруг политических идеологий завершилась полной, безоговорочной победой либеральной демократии.
Прошло около 20 лет, и от былой уверенности в неизбежной победе либерализма и демократии в России не осталось и следа. С 2000 года лишь однажды было зафиксировано некоторое оживление либеральной мысли: во время президентских выборов 2008 года и нескольких месяцев сразу же после избрания Дмитрия Медведева. Кому-то поначалу показалось, что новый президент склонен к либерализму, но вскоре эти ожидания угасли.
Новые времена породили спрос на новые идеи и имена. Впрочем, какие же они новые? Можно ли отнести к новациям идеи одного из ветеранов холодной войны Ричарда Пайпса, изложенные в его книге еще 1974 года, но недавно опубликованной в России («Россия при старом режиме», М. 2004). Пайпс полагает, что истоки как коммунистического режима в Советском Союзе, так и нынешнего авторитаризма нужно искать в далеком прошлом России. Зародившиеся в средневековой Московии исторические особенности страны передаются по традиции, поскольку вошли в русскую национальную культуру. Главную нашу особенность историк сформулировал так: «Русским нужен правитель» .
Не могу не обратить внимания на сходство взглядов американского борца с советским режимом и официальных кремлевских идеологов, которые пытаются ныне этот режим реанимировать. Они также настаивают на культурно-исторической обусловленности особого пути России, связывая эти особенности с извечной и непреодолимой неспособностью россиян к самоуправлению.
Кремлевское учение победоносно шествует по стране, не встречая значимого сопротивления. Напротив представители либерального лагеря, считающие себя оппозицией нынешнему режиму, фактически поддерживают ту же идею. В конце 2008 года большой резонанс имела статья историка Ю. Афансьева «Мы - не рабы? Исторический бег на месте: «особый путь» России» («Новая газета»). В статье излагаются идеи, очень похожие на те, котрые более 30 лет назад предложил Р. Пайпс, а именно: давняя история России, уж по крайней мере с XVII века, определяет и поныне сервильность российской элиты. Разница лишь в том, что Пайпс ищет генотип сервильности в особенностях экономики, а российский историк - в специфике формирования элиты. Примечательно, что Ю. Афанасьев, один из лидеров демократического движения 90-х годов, поддерживаший тогда идею «Иного не дано» как неизбежности победы либерализма в России, ныне совершенно иначе трактует идею предопределенности - авторитризму в России нет реальной альтернативы.
Эти популярные ныне представления о врожденных и «естественных» свойствах культуры напоминают мне взгляды на природу, характерные для натурфилософов до XVIII века, которые пытались найти в материальных телах некие неизменные свойства: жизненные соки - «флогистон», или внутреннюю энергию - «теплород». Небылицы про жизненные соки и теплород были опровергнуты уже в XIX веке и больше естествознание к ним не возвращалось, гуманитарная же наука барахтается в подобных идеях уже несколько веков. В гуманитарных, общественных науках, периодически возвращается мода на эссенциализм, приписывающий некоторой сущности неизменный набор внутренних качеств и свойств. Культуру и человеческую историю все еще воспринимают как фатум или, по крайней мере, как природную стихию, подчиняющую своему воздействию человеческие судьбы. Между тем и в природе стихийные явления, зачастую, не фатальны и почти всегда оставляют для человека возможность выбора.
В 2010 году я дважды был в плену у природной стихии, точнее, мне тогда казалось, что у природной. В феврале в Вашингтоне снегопад на пару суток закрыл мне дорогу в другой город, куда я спешил на научный симпозиум. Все бездействовало: аэропорт, железная дорога и автомобильное сообщение. Между тем в России такие снегопады движение не останавливает, по крайней мере, автомобильное и железнодорожное. Так ведь и в Вашингтоне не весь автомобильный транспорт бездействовал. По городу бегали такси с водителями-иммигрантами, недавно приехавшими из стран, где ценность человеческой жизни и, соответственно, чувство опасности развиты меньше, чем у американцев-старожилов (меня например, подвозил недавний выходец из Эфиопии). Значит, тотальная остановка транспорта была вызвана не столько природными катаклизмами, сколько отношением к ним, сложившимся у основной массы жителей Вашингтона к 2010 году. Это отношение может измениться. Если снегопады станут более частыми на юге (чего не хотелось бы), то американцы-южане почти наверняка освоят опыт своих сограждан из северных штатов, например Колорадо, которые неизмеримо более подготовлены к снегопадам (психологически и технически) и не воспринимают их как чрезвычайное происшествие.
Почему ныне такой спрос на фатализм? Потому что он спутник застоя - исторической ситуации, при которой правящая элита не хочет, а оппозиционные силы не могут и не знают, как жить по-новому. В эпоху застоя у власти и оппозиции в ходу один и тот же миф о фатальной предопределенности судьбы страны и в этом смысле ее «особом пути», жесткой колее, с которой не сойти.
Куда резоннее, на мой взгляд, говорить не об «историческом фатализме», а об «исторической инерции»: исторически унаследованной траектории движения, которая сохраняется лишь до тех пор, пока не появятся новые импульсы, воздействующие на общество.
Джордж Фрост Кеннан, выдающийся американский дипломат, работавший в СССР в 1930-1950-х годах, потомок Джорджа Кеннана-старшего - исследователя Сибири, в 1951 году писал, о какой России нельзя даже мечтать американцам. Первым из этих признаков он назвал невозможность такого экономического устройства, которое основано на рыночной экономике, и обосновал свой вывод следующими соображениями: «Россия едва ли была знакома с частной инициативой, в том ее виде, к которому мы привыкли в Америке… К тому же торгово-промышленная деятельность не считалась в России таким почетным занятием, как на Западе».
Действительно, исторически в России отношение к торговой деятельности было более негативным, чем в западной Европе и в Америке, в Средней Азии и на Кавказе. В советское время этот негативизм еще более возрос. Однако в 1991-1994 годах страна, казалось бы, утратившая за годы советской власти остатки опыта частного предпринимательства, продемонстрировала небывалые в мировой истории темпы прироста численности предпринимателей. За четыре года только в одну из его разновидностей, в челночную торговлю, было вовлечено 10 миллионов человек - это бывшие доярки и учителя, инженеры и рабочие. Пресса заговорила о том, что Россия стала страной торговцев. Образованное сообщество ропщет по поводу того, что в России сегодня все покупается и продается.
Оказалось, что необходимость борьбы за выживание и другие очень жесткие жизненные условия (иными словами, «сильные внешние импульсы») способны в короткие сроки изменить национальные культурные стереотипы, формировавшиеся веками. Не буду оценивать позитивность российского опыта форсированного роста слоя предпринимателей, скажу лишь, что этот опыт опроверг теоретическую догму, согласно которой: «Уровень образованности можно поднять при соответствующих затратах за непродолжительный период времени, тогда как культура труда формируется национальным историческим развитием и традициями, поэтому на ее изменение можно рассчитывать лишь в сравнительно длительной перспективе». (Шкаратан О.И, Карачаровский В.В. Русская трудовая и управленческая культура. Опыт исследования в контексте перспектив экономического развития). Но трудовые ориентация на ту или иную сферу деятельности как раз и считались самыми инертными элементами культуры труда. Однако для их изменения в России потребовалось три-четыре года, то есть меньше времени, чем для получения высшего образования.
Европейское социальное исследование 2004-2005 и 2006-2007 гг., одно из самых авторитетных международных сравнительных исследований, показало, что по структуре ценностей, размещаемой на оси ценности сохранения и готовности к изменениям «Россия сегодня близка широкому кругу европейских стран». По крайней мере, по этим признакам она не отличаются от Бельгии или Нидерландов, а готовность ее населения к переменам выше, чем в таких странах ЕС, как Болгария или Польша. В наиболее урбанизированных, индустриальных регионах России ценности самостоятельности и готовность к риску являются ведущими социальными характерными для более чем половины опрошенных (исследования Н. Лапина).
Значит ли это, что социокультурые условия России не создают никаких преград для инновационного развития? Нет, и такой вывод был бы не верен.
Во-первых, российская инициативность анархична. В России один из самых низких в Европе уровень уважения к правилам, нормам, и не только к формальным (к закону), но и неформальным - религиозным, семейным, традиционно этническим.
Во-вторых, в России самый низкий уровень взаимного доверия и слабо выражены те качества, которые в русском языке описываются с использование слова «вера», а именно: сама вера, доверие и уверенность - все, что связано с представлением о вероятности свершения того позитивного, которое ожидают люди от Бога, от партнера или от будущего.
При низком доверии к партнерам и слабой уверенности в позитивном будущем, казалось бы, нечего и рассчитывать на развитие долгосрочных капиталоемких проектов типа технопарков усилиями частной инициативы, остается уповать на государство. Так считают многие известные экономисты России.
Мне запомнилось выступление академика А. Аганбегяна на новосибирском форуме ИНТЕРРА в прошлом году. Он весьма убедительно показывал, что в России нет источников так называемых длинных денег в частном секторе, нет крупных паевых, венчурных и других фондов, которые выполняют эту функцию в США и в Западной Европе. Отсюда его вывод - единственным источником инновационного развития может быть только федеральный стабилизационный фонд, излишне большой в настоящее время. О ведущей роли федеральной власти и федерального бюджета в инновационном развитии говорили на том форуме академик О. Богомолов и директор Института экономики Р. Гринберг. Политолог и публицист Виталий Третьяков нарисовал яркую картину достижений советской индустриализации благодаря концентрации управления в руках партии, правительства и лично тов. И. Сталина.
Но сегодня из ловушки всеобщего недоверия не может выбраться и сама федеральная власть. Оказывается, недостаточно перераспределить средства из стабилизационного фонда в фонд модернизации, нужно еще добиться, чтобы эти деньги не разворовали, чтобы они были потрачены на целевые нужды. Даже самые приоритетные проекты национального значения, вроде Олимпийских игр, требуют не только громадных вложений, но еще и руководства с помощью лично доверенного человека лиц, облаченного особыми полномочиями. Представить себе картину, что с помощью таких комиссаров могут быть реализованы инновационные проекты в различных регионах страны, сложно, поскольку даже проект российской силиконовой долины в Сколково движется пока с большим скрипом, хотя и находится под личным контролем президента страны. Генеральный конструктор ракет серии «Тополь» и «Булава» академик Юрий Соломонов в марте нынешнего заявил в интервью газете «Ведомости», что даже в самой дисциплинированной, в самой закртытой и казалось бы самой контролируемой отрасли экономики в оборонной промышленности «ядерная вертикаль не работает!». По его мнению, «военно-полицейские» методы управления не остановили деградации военпрома.
Воспроизводство традиционной для России модели вертикальной, верхушечной модернизации приводит и к воспроизводству одно и того же типа социально-культурных отношений в обществе, а именно: отчужденности, правого нигилизма и тотального недоверия.
Существует жесткая зависимость и между различными проявлениями вертикально-иерархической организации общества и доверием. Концентрация власти влечет за собой рост коррупции, которая, в свою очередь, понижает уровень доверия в обществе. В России почти ¾ респондентов убеждены, что им никогда не удастся добиться справедливого отношения к себе чиновников. В Венгрии таких сомневающихся тоже много, но все же лишь около половины опрошенных; в Словакии и Чехии - чуть более трети.
Коррупция разрушает не только доверие население к власти кроме самой высшей, но и горизонтальное доверие людей друг к другу, хотя бы потому, что люди имеют разные возможности пользоваться коррупционными связями. Эти связи не прозрачны, что уже порождает взаимную подозрительность: «Я не верю, что сына нашего соседа приняли в университет по-честному, он учился в школе хуже моих детей. Скорее всего, его родители воспользовались своими связями, а у меня таких связей нет». Но чем меньше люди доверяют друг другу, тем большую роль в их жизни играет некая внешняя сила (бог, монарх, вождь), на которую возлагают надежду как на единственную защиту от насилия и произвола. При низком горизонтальном доверии сильно проявляется так называемая персоналистская лояльность - надежды, возлагаемые на высшие властные персоны. Одновременно крайней низкой остается лояльность в исходном смысле этого слова: уважение к Law - к закону.
По материалам международных сравнительных исследовании 2004-2005 годов в Белоруссии, России и Казахстане отмечался самый высокий из обследованных стран уровень доверия к главам государств: в Белоруссии - 64 процента; в России - 74, а в Казахстане - 87 процентов (данные проекта «Евразийский монитор». Москва, 2006).
Но по уровню уважения к закону эти же страны находятся в самом низу списка обследованных стран. И природа такого явления понятна: если нормы закона не усвоены (интериоризованы), а навязываются сверху властью, то происходит отчуждение людей от законов. Логика людей примерно такова: «Ваши законы - вы их и исполняйте».
Итак, при возрождении традиционной российского пути модернизации - только сверху - мы приходим к замкнутому кругу: низкий уровень доверия и низкий уровень уважения к закону как будто бы требуют возрастания роли государственной власти в модернизации страны. Однако такая концентрации власти снижает уровень доверия и ослабляет правосознание людей. Как вырваться из этого замкнутого круга?
Хорошо бы осознать, что жесткая вертикальная система управления является скорее причиной, чем следствием низкого правосознания людей и низкого взаимного доверия в обществе. Нельзя преодолеть отчужденность и недоверие людей друг к другу, не обеспечив прозрачности социальных связей и зависимостей.
Мне кажется, вряд ли возможны подобные перемены одновременно в масштабе всей страны. В ней есть регионы с принципиально разными типами межличностных отношений. На Северном Кавказе, например, уровень межличностного доверия в группах очень велик, а почитание неформальных норм громадно. Однако эти группы, кланы замкнуты и пока наглухо закрыты от проникновения универсальных норм закона. На большей части России, в том числе и в Западной Сибири, ситуация иная: здесь слабы традиционные нормы, а общество атомизировано; но здесь же велика доля людей, готовых к риску и инновациям. В таких регионах, по мнению одного из наших ведущих социологов Н. Лапина, вовсе не социокультурный климат создает наибольшие барьеры для развития инновационной экономики.
Такие барьеры вырастают вследствие разрыва между экономическими интересами авторов инновационных идей, инвесторов, производителей инноваций - и сложившейся в стране системой управления, чьи интересы далеки от развития инноваций. Исследовав семь областей России, Н. Лапин выяснил, что наилучшие показатели социально-культурного климата для развития инновационной экономики оказались в Тюменской области и Карелии, а реальные проявления инновационной экономики обнаружились в других регионах, прежде всего в Пермском крае. Здесь социокультурные показатели средние, а реальные достижения в сфере развития инновационной экономики (создание мест приложения труда и предоставления инновационных товаров и услуг этого сектора) наивысшие среди обследованных областей. За счет чего это произошло? Федеральная власть не вкладывала дополнительных средств в эту сферу, а у региональных властей нет средств для самостоятельного развития инновационной экономики. Зато у нее есть возможности использовать местное законодательство, а также экспериментальные формы управления, которые обеспечили более приемлемые, чем в среднем по стране, условия развития инновационной экономики.
Историческая инерция прочна и ее преодоление может потребовать весьма длительного исторического времени. В этом смысле верна известная российская максима: «В России нужно жить долго, чтобы чего-то дождаться». Однако я уверен, что нужно не столько ждать перемен, сколько изменять словом и делом условия, которые ведут к переменам. История не рок, она ничего не предопределяет и всегда содержит возможность выбора, однако важно, чтобы реальным правом выбора исторического пути обладали не только элиты, но и общество.
Но вот общества у нас, на мой взгляд, пока нет.
Чтобы преодолеть инерцию авторитаризма, чтобы массовые настроения не метались как маятник нужно выращивать общество, скрепленное гражданскими институтами и сознанием своего права и роли суверена в своей стране; общества, не опасающегося истории как злого рока. Кстати исходный смысл слова культура, как раз и означает выращивание, возделывание.
Эмиль Паин
Предопределение
Знание - Сила. - № 10. - 2010.
В 2011 году исполнится двадцать лет новой постсоветской России, но в предверии этого события аналитики, не только в России, но и на Западе больше говорят не о переменах, произошедших за это время, а о неизменности России, ее непрерывном беге по замкнутому историческому кругу или о ее движении по некоему «особому пути», с которого она не может сойти.
Почему подобные настроения возникли в период, который официальные круги России называют «эпохой стабильности», сменившей «буйные» или «лихие» 1990-е годы, а экономисты - «тучными годами», когда на Россию пролился золотой дождь нефтедолларов?
Ныне весьма распространено мнение (и не только в России), что они отражают фундаментальные черты русского национального сознания. О русском фатализме как смирении перед судьбой и смирении перед властями писали многие русские писатели: А. Хомяков, Ф. Тютчев, Ф.Достоевский и другие. В отечественной истории об особом смирении русских, по мнению философа и публициста П. Чаадаева, свидетельствуют призвание варягов, крещение Руси, установление крепостного права и тирании Ивана IV Грозного. Эти рассуждения философов и литераторов как будто бы находят научные подтверждения в трудах ряда психолингвистов, которые усматривают (точнее, хотят видеть) связь между иррациональным мировоззрением, пассивным отношением к жизни и фатализмом, присущим по их мнению русскому национальному сознанию и особым строем русского языка. Впрочем, другие лингвисты опровергают представления об особенности этих лингвистических конструкций, находя аналогичные в языках многих других народов мира.
Наибольшие возражения у меня вызывает идея извечного рабского сознания. Даже если речь идет не о генетических свойствах народа, передаваемых с кровью (такие представления граничат с обыкновенным расизмом), а о культурных традициях, то и в этом случае люди, толкующие о многовековой трансляции рабского сознания, понимают традиции весьма неадекватно реальности. Международные кросс-культурные исследования показывают, что как раз культурные традиции, по крайней мере массовые, народные, в России весьма слабы и именно это составляет особенность России в сравнении со многими государствами мира. Идея, что фатальное смирение - свойство национального характера, которое передается по наследству и предопеделяет «особый путь» России, научно не подтверждаются.
Я выдвигаю иную гипотезу: нынешние настроения безнадежности в России - лишь очередной виток колебания социального маятника. Их было много, таких маятникообразных или волнообразных изменений в общественных настроениях россиян.
В начале 1990-х годов большинство моих сограждан (более двух третей) были охвачены ожиданиями позитивных перемен, возвращения «в семью цивилизованных наций», на торный путь общемирового развития - модернизации, демократии и либерализма. Эти настроения сохранялись сравнительно долго. Лишь к концу 1990-х общественные оценки изменились: уже 67 процентов опрошенных отметили, что «чужой» опыт нам не подходит, поскольку у «России свой особый путь». К началу 2000-х годов поддержка идеи стала почти тотальной, число ее сторонников возросло до 78 процентов. При этом мало кто из моих сограждан представляет, в чем же конкретно проявляется специфика «особого пути». Их оценки основаны исключительно на противопоставлении: «в России не так, как на Западе». Одновременно в обществе усилились настроения культурной предопределенности: «Россия иначе не может - таков наш менталитет».
Разумеется, перемены в общественных настроениях во многом были обусловлены реальными трудностями адаптации россиян к новой экономике, новой политической системе и к новым границам, появившимся после распада СССР. Однако одинаковые социальные оценки не могут рождаться одновременно в головах миллионов людей. Вначале их формирует узкий слой экспертов, которых принято называть духовной элитой, «производителями новых смыслов», а затем уже эти идеи вколачиваются в массовое сознание.
В конце 1980-х - начале 1990-х властителями дум в России были либеральные мыслители. Они провозглашали неизбежность поворота СССР, а затем и России от сталинизма к демократии, от плановой экономики к рынку, от конфронтационного мышления к союзу с западными демократиями. Ошеломляющим успехом пользовался философский трактат «Конец истории» американского политического философа Френсиса Фукуяма о том, что многовековая борьба вокруг политических идеологий завершилась полной, безоговорочной победой либеральной демократии.
Прошло около 20 лет, и от былой уверенности в неизбежной победе либерализма и демократии в России не осталось и следа. С 2000 года лишь однажды было зафиксировано некоторое оживление либеральной мысли: во время президентских выборов 2008 года и нескольких месяцев сразу же после избрания Дмитрия Медведева. Кому-то поначалу показалось, что новый президент склонен к либерализму, но вскоре эти ожидания угасли.
Новые времена породили спрос на новые идеи и имена. Впрочем, какие же они новые? Можно ли отнести к новациям идеи одного из ветеранов холодной войны Ричарда Пайпса, изложенные в его книге еще 1974 года, но недавно опубликованной в России («Россия при старом режиме», М. 2004). Пайпс полагает, что истоки как коммунистического режима в Советском Союзе, так и нынешнего авторитаризма нужно искать в далеком прошлом России. Зародившиеся в средневековой Московии исторические особенности страны передаются по традиции, поскольку вошли в русскую национальную культуру. Главную нашу особенность историк сформулировал так: «Русским нужен правитель» .
Не могу не обратить внимания на сходство взглядов американского борца с советским режимом и официальных кремлевских идеологов, которые пытаются ныне этот режим реанимировать. Они также настаивают на культурно-исторической обусловленности особого пути России, связывая эти особенности с извечной и непреодолимой неспособностью россиян к самоуправлению.
Кремлевское учение победоносно шествует по стране, не встречая значимого сопротивления. Напротив представители либерального лагеря, считающие себя оппозицией нынешнему режиму, фактически поддерживают ту же идею. В конце 2008 года большой резонанс имела статья историка Ю. Афансьева «Мы - не рабы? Исторический бег на месте: «особый путь» России» («Новая газета»). В статье излагаются идеи, очень похожие на те, котрые более 30 лет назад предложил Р. Пайпс, а именно: давняя история России, уж по крайней мере с XVII века, определяет и поныне сервильность российской элиты. Разница лишь в том, что Пайпс ищет генотип сервильности в особенностях экономики, а российский историк - в специфике формирования элиты. Примечательно, что Ю. Афанасьев, один из лидеров демократического движения 90-х годов, поддерживаший тогда идею «Иного не дано» как неизбежности победы либерализма в России, ныне совершенно иначе трактует идею предопределенности - авторитризму в России нет реальной альтернативы.
Эти популярные ныне представления о врожденных и «естественных» свойствах культуры напоминают мне взгляды на природу, характерные для натурфилософов до XVIII века, которые пытались найти в материальных телах некие неизменные свойства: жизненные соки - «флогистон», или внутреннюю энергию - «теплород». Небылицы про жизненные соки и теплород были опровергнуты уже в XIX веке и больше естествознание к ним не возвращалось, гуманитарная же наука барахтается в подобных идеях уже несколько веков. В гуманитарных, общественных науках, периодически возвращается мода на эссенциализм, приписывающий некоторой сущности неизменный набор внутренних качеств и свойств. Культуру и человеческую историю все еще воспринимают как фатум или, по крайней мере, как природную стихию, подчиняющую своему воздействию человеческие судьбы. Между тем и в природе стихийные явления, зачастую, не фатальны и почти всегда оставляют для человека возможность выбора.
В 2010 году я дважды был в плену у природной стихии, точнее, мне тогда казалось, что у природной. В феврале в Вашингтоне снегопад на пару суток закрыл мне дорогу в другой город, куда я спешил на научный симпозиум. Все бездействовало: аэропорт, железная дорога и автомобильное сообщение. Между тем в России такие снегопады движение не останавливает, по крайней мере, автомобильное и железнодорожное. Так ведь и в Вашингтоне не весь автомобильный транспорт бездействовал. По городу бегали такси с водителями-иммигрантами, недавно приехавшими из стран, где ценность человеческой жизни и, соответственно, чувство опасности развиты меньше, чем у американцев-старожилов (меня например, подвозил недавний выходец из Эфиопии). Значит, тотальная остановка транспорта была вызвана не столько природными катаклизмами, сколько отношением к ним, сложившимся у основной массы жителей Вашингтона к 2010 году. Это отношение может измениться. Если снегопады станут более частыми на юге (чего не хотелось бы), то американцы-южане почти наверняка освоят опыт своих сограждан из северных штатов, например Колорадо, которые неизмеримо более подготовлены к снегопадам (психологически и технически) и не воспринимают их как чрезвычайное происшествие.
Почему ныне такой спрос на фатализм? Потому что он спутник застоя - исторической ситуации, при которой правящая элита не хочет, а оппозиционные силы не могут и не знают, как жить по-новому. В эпоху застоя у власти и оппозиции в ходу один и тот же миф о фатальной предопределенности судьбы страны и в этом смысле ее «особом пути», жесткой колее, с которой не сойти.
Куда резоннее, на мой взгляд, говорить не об «историческом фатализме», а об «исторической инерции»: исторически унаследованной траектории движения, которая сохраняется лишь до тех пор, пока не появятся новые импульсы, воздействующие на общество.
Джордж Фрост Кеннан, выдающийся американский дипломат, работавший в СССР в 1930-1950-х годах, потомок Джорджа Кеннана-старшего - исследователя Сибири, в 1951 году писал, о какой России нельзя даже мечтать американцам. Первым из этих признаков он назвал невозможность такого экономического устройства, которое основано на рыночной экономике, и обосновал свой вывод следующими соображениями: «Россия едва ли была знакома с частной инициативой, в том ее виде, к которому мы привыкли в Америке… К тому же торгово-промышленная деятельность не считалась в России таким почетным занятием, как на Западе».
Действительно, исторически в России отношение к торговой деятельности было более негативным, чем в западной Европе и в Америке, в Средней Азии и на Кавказе. В советское время этот негативизм еще более возрос. Однако в 1991-1994 годах страна, казалось бы, утратившая за годы советской власти остатки опыта частного предпринимательства, продемонстрировала небывалые в мировой истории темпы прироста численности предпринимателей. За четыре года только в одну из его разновидностей, в челночную торговлю, было вовлечено 10 миллионов человек - это бывшие доярки и учителя, инженеры и рабочие. Пресса заговорила о том, что Россия стала страной торговцев. Образованное сообщество ропщет по поводу того, что в России сегодня все покупается и продается.
Оказалось, что необходимость борьбы за выживание и другие очень жесткие жизненные условия (иными словами, «сильные внешние импульсы») способны в короткие сроки изменить национальные культурные стереотипы, формировавшиеся веками. Не буду оценивать позитивность российского опыта форсированного роста слоя предпринимателей, скажу лишь, что этот опыт опроверг теоретическую догму, согласно которой: «Уровень образованности можно поднять при соответствующих затратах за непродолжительный период времени, тогда как культура труда формируется национальным историческим развитием и традициями, поэтому на ее изменение можно рассчитывать лишь в сравнительно длительной перспективе». (Шкаратан О.И, Карачаровский В.В. Русская трудовая и управленческая культура. Опыт исследования в контексте перспектив экономического развития). Но трудовые ориентация на ту или иную сферу деятельности как раз и считались самыми инертными элементами культуры труда. Однако для их изменения в России потребовалось три-четыре года, то есть меньше времени, чем для получения высшего образования.
Европейское социальное исследование 2004-2005 и 2006-2007 гг., одно из самых авторитетных международных сравнительных исследований, показало, что по структуре ценностей, размещаемой на оси ценности сохранения и готовности к изменениям «Россия сегодня близка широкому кругу европейских стран». По крайней мере, по этим признакам она не отличаются от Бельгии или Нидерландов, а готовность ее населения к переменам выше, чем в таких странах ЕС, как Болгария или Польша. В наиболее урбанизированных, индустриальных регионах России ценности самостоятельности и готовность к риску являются ведущими социальными характерными для более чем половины опрошенных (исследования Н. Лапина).
Значит ли это, что социокультурые условия России не создают никаких преград для инновационного развития? Нет, и такой вывод был бы не верен.
Во-первых, российская инициативность анархична. В России один из самых низких в Европе уровень уважения к правилам, нормам, и не только к формальным (к закону), но и неформальным - религиозным, семейным, традиционно этническим.
Во-вторых, в России самый низкий уровень взаимного доверия и слабо выражены те качества, которые в русском языке описываются с использование слова «вера», а именно: сама вера, доверие и уверенность - все, что связано с представлением о вероятности свершения того позитивного, которое ожидают люди от Бога, от партнера или от будущего.
При низком доверии к партнерам и слабой уверенности в позитивном будущем, казалось бы, нечего и рассчитывать на развитие долгосрочных капиталоемких проектов типа технопарков усилиями частной инициативы, остается уповать на государство. Так считают многие известные экономисты России.
Мне запомнилось выступление академика А. Аганбегяна на новосибирском форуме ИНТЕРРА в прошлом году. Он весьма убедительно показывал, что в России нет источников так называемых длинных денег в частном секторе, нет крупных паевых, венчурных и других фондов, которые выполняют эту функцию в США и в Западной Европе. Отсюда его вывод - единственным источником инновационного развития может быть только федеральный стабилизационный фонд, излишне большой в настоящее время. О ведущей роли федеральной власти и федерального бюджета в инновационном развитии говорили на том форуме академик О. Богомолов и директор Института экономики Р. Гринберг. Политолог и публицист Виталий Третьяков нарисовал яркую картину достижений советской индустриализации благодаря концентрации управления в руках партии, правительства и лично тов. И. Сталина.
Но сегодня из ловушки всеобщего недоверия не может выбраться и сама федеральная власть. Оказывается, недостаточно перераспределить средства из стабилизационного фонда в фонд модернизации, нужно еще добиться, чтобы эти деньги не разворовали, чтобы они были потрачены на целевые нужды. Даже самые приоритетные проекты национального значения, вроде Олимпийских игр, требуют не только громадных вложений, но еще и руководства с помощью лично доверенного человека лиц, облаченного особыми полномочиями. Представить себе картину, что с помощью таких комиссаров могут быть реализованы инновационные проекты в различных регионах страны, сложно, поскольку даже проект российской силиконовой долины в Сколково движется пока с большим скрипом, хотя и находится под личным контролем президента страны. Генеральный конструктор ракет серии «Тополь» и «Булава» академик Юрий Соломонов в марте нынешнего заявил в интервью газете «Ведомости», что даже в самой дисциплинированной, в самой закртытой и казалось бы самой контролируемой отрасли экономики в оборонной промышленности «ядерная вертикаль не работает!». По его мнению, «военно-полицейские» методы управления не остановили деградации военпрома.
Воспроизводство традиционной для России модели вертикальной, верхушечной модернизации приводит и к воспроизводству одно и того же типа социально-культурных отношений в обществе, а именно: отчужденности, правого нигилизма и тотального недоверия.
Существует жесткая зависимость и между различными проявлениями вертикально-иерархической организации общества и доверием. Концентрация власти влечет за собой рост коррупции, которая, в свою очередь, понижает уровень доверия в обществе. В России почти ¾ респондентов убеждены, что им никогда не удастся добиться справедливого отношения к себе чиновников. В Венгрии таких сомневающихся тоже много, но все же лишь около половины опрошенных; в Словакии и Чехии - чуть более трети.
Коррупция разрушает не только доверие население к власти кроме самой высшей, но и горизонтальное доверие людей друг к другу, хотя бы потому, что люди имеют разные возможности пользоваться коррупционными связями. Эти связи не прозрачны, что уже порождает взаимную подозрительность: «Я не верю, что сына нашего соседа приняли в университет по-честному, он учился в школе хуже моих детей. Скорее всего, его родители воспользовались своими связями, а у меня таких связей нет». Но чем меньше люди доверяют друг другу, тем большую роль в их жизни играет некая внешняя сила (бог, монарх, вождь), на которую возлагают надежду как на единственную защиту от насилия и произвола. При низком горизонтальном доверии сильно проявляется так называемая персоналистская лояльность - надежды, возлагаемые на высшие властные персоны. Одновременно крайней низкой остается лояльность в исходном смысле этого слова: уважение к Law - к закону.
По материалам международных сравнительных исследовании 2004-2005 годов в Белоруссии, России и Казахстане отмечался самый высокий из обследованных стран уровень доверия к главам государств: в Белоруссии - 64 процента; в России - 74, а в Казахстане - 87 процентов (данные проекта «Евразийский монитор». Москва, 2006).
Но по уровню уважения к закону эти же страны находятся в самом низу списка обследованных стран. И природа такого явления понятна: если нормы закона не усвоены (интериоризованы), а навязываются сверху властью, то происходит отчуждение людей от законов. Логика людей примерно такова: «Ваши законы - вы их и исполняйте».
Итак, при возрождении традиционной российского пути модернизации - только сверху - мы приходим к замкнутому кругу: низкий уровень доверия и низкий уровень уважения к закону как будто бы требуют возрастания роли государственной власти в модернизации страны. Однако такая концентрации власти снижает уровень доверия и ослабляет правосознание людей. Как вырваться из этого замкнутого круга?
Хорошо бы осознать, что жесткая вертикальная система управления является скорее причиной, чем следствием низкого правосознания людей и низкого взаимного доверия в обществе. Нельзя преодолеть отчужденность и недоверие людей друг к другу, не обеспечив прозрачности социальных связей и зависимостей.
Мне кажется, вряд ли возможны подобные перемены одновременно в масштабе всей страны. В ней есть регионы с принципиально разными типами межличностных отношений. На Северном Кавказе, например, уровень межличностного доверия в группах очень велик, а почитание неформальных норм громадно. Однако эти группы, кланы замкнуты и пока наглухо закрыты от проникновения универсальных норм закона. На большей части России, в том числе и в Западной Сибири, ситуация иная: здесь слабы традиционные нормы, а общество атомизировано; но здесь же велика доля людей, готовых к риску и инновациям. В таких регионах, по мнению одного из наших ведущих социологов Н. Лапина, вовсе не социокультурный климат создает наибольшие барьеры для развития инновационной экономики.
Такие барьеры вырастают вследствие разрыва между экономическими интересами авторов инновационных идей, инвесторов, производителей инноваций - и сложившейся в стране системой управления, чьи интересы далеки от развития инноваций. Исследовав семь областей России, Н. Лапин выяснил, что наилучшие показатели социально-культурного климата для развития инновационной экономики оказались в Тюменской области и Карелии, а реальные проявления инновационной экономики обнаружились в других регионах, прежде всего в Пермском крае. Здесь социокультурные показатели средние, а реальные достижения в сфере развития инновационной экономики (создание мест приложения труда и предоставления инновационных товаров и услуг этого сектора) наивысшие среди обследованных областей. За счет чего это произошло? Федеральная власть не вкладывала дополнительных средств в эту сферу, а у региональных властей нет средств для самостоятельного развития инновационной экономики. Зато у нее есть возможности использовать местное законодательство, а также экспериментальные формы управления, которые обеспечили более приемлемые, чем в среднем по стране, условия развития инновационной экономики.
Историческая инерция прочна и ее преодоление может потребовать весьма длительного исторического времени. В этом смысле верна известная российская максима: «В России нужно жить долго, чтобы чего-то дождаться». Однако я уверен, что нужно не столько ждать перемен, сколько изменять словом и делом условия, которые ведут к переменам. История не рок, она ничего не предопределяет и всегда содержит возможность выбора, однако важно, чтобы реальным правом выбора исторического пути обладали не только элиты, но и общество.
Но вот общества у нас, на мой взгляд, пока нет.
Чтобы преодолеть инерцию авторитаризма, чтобы массовые настроения не метались как маятник нужно выращивать общество, скрепленное гражданскими институтами и сознанием своего права и роли суверена в своей стране; общества, не опасающегося истории как злого рока. Кстати исходный смысл слова культура, как раз и означает выращивание, возделывание.