Полные горсти чудес
Ольга Балла
Полные горсти чудес
Анатолий Цирульников. От Бориса до Юлии... История детства. Детские истории. - М.: Народная книга, 2016.
Это, всё-таки, не совсем история русского детства. Да, такая область знания, как совершенно справедливо замечает автор в самом начале, действительно существует, - притом знания серьёзного, основательного, академического, - немудрено, что такая история детства не слишком известна «родителям и педагогам». Занятым по большей части практикой. Наука, надо признать, захватывающая и вообще-то, думается, не способная оставить равнодушным никого, кто хоть когда-нибудь был ребёнком: ведь страшно же интересно, как это было у других, почему именно так? Истории детства посвящены, говорит автор, «труды учёных с громкими именами, и даже в нашей стране, где детство всегда считалось чем-то вроде забавной игрушки, подготовкой к чему-то более серьёзному, некоторое время назад существовал архив воспоминаний о детстве…»
Некоторое время назад существовал? Где же он был, куда же он делся, почему? Имеется ли в виду «Народный архив» на Никольской, упоминаемый в одной из глав? «В «Народном архиве», неподалеку от Кремля, собраны не «Дела». «Дело» - это что-то другое; здесь - жизнь. Можно сказать - гербарий жизни. Бесценный, благоуханный сей архив вот-вот закроют, уже и на две комнатушки не хватает средств.» Ведь это написано какое-то время назад. А дальше-то что было? Неужели всё пропало? Или речь идёт об архиве, открытом «в конце 90-х годов минувшего века в Университете Российской академии образования»? - он так и назван: «открыли архив воспоминаний о детстве». «За несколько лет было собрано более пятисот воспоминаний разных людей.» Где всё это теперь?
Нет ответов.
Зато продолжает автор так: «…выходили книги и пособия, правда, крохотным тиражом, - о феномене детства, памяти детства людей, живших в разные эпохи, детстве в зеркале автобиографии.» («Список! Список!! - тщетно взывает взбудораженный читатель. - Кто издавал? Где почитать?!»)
Во всяком случае, то, что пишет сам Анатолий Цирульников - учёный и практикующий исследователь детства - не наука и не старается ею стать. По крайней мере, в этой книге. Это - то, что всякой науке предшествует и делает её осмысленной: в полном соответствии со стилистическими пристрастиями автора, человека вообще-то весьма неформального, это - живой опыт, неустранимо проблематичный, не согласный укладываться в заботливо заготовленные взрослыми категории. Даже если предмет этого опыта существовал несколько столетий назад. Он его не то чтобы изучает - он с ним общается. Даже, пожалуй, в каком-то смысле проживает его. И из архива воспоминаний и материалов о детстве он действительно кое-что прочитал - и теперь рассказывает нам.
Такого мы, между прочим, нигде больше не увидим: например, дневник Наташи Ходот, умершей четырнадцатилетней от туберкулёза в 1923 году, не дожившей до самых страшных событий своего столетия, которые не миновали её родных. «Две тетрадки, одна в красном, другая в черном переплете, с засушенной фиалкой меж страниц». Пожалуй, это - одна из наиболее сильных глав книги, - при том, что Цирульников часто попросту цитирует Наташин дневник большими кусками, оставляя нас наедине с прямой речью из другого времени, другого детства.
«25 декабря 1920 года. Проснулась это я сегодня. Отодвинула занавеску на окне, гляжу - что за чудо: светло на дворе, солнышко... а небо - голубое, голубое, да облачка белые, прозрачные так и мчатся по небу; а крыши все черные, ни капельки снегу на них нету, оказывается, за ночь стаял весь; и на улице снега мало, только скользко очень и воды много. Все дни был мороз, а под самое Рождество пришла вьюга и принесла один градус тепла... А елка-то у нас все-таки есть! Елку мне подарила Оля Степанова, вероятно, за то, что я ей игрушки дала, на елку. Я свою уже украсила, свечи мне купили Мария Ефимовна и Александр Яковлевич в церкви, т.к. теперь настоящих елочных и даже простых стеариновых нигде достать нельзя...»
Как воспринимала себя и окружающую жизнь девочка-подросток начала двадцатых годов? Что чувствовала, на что обращала внимание? Во что играла с ровесниками? Какими словами говорила о себе? Что её волновало, что ей было важно, на что она ориентировалась, стараясь понимать происходящее? Всё это и можно, и нужно анализировать, - а можно и просто пережить. Как своё.
«Пятница, 23 марта 1923 года. В воскресенье, как раз Вербное, мне будет четырнадцать. Сегодня шли домой из гимназии, а мальчики следовали за нами и кидались снегом, да так больно! Если бы не вступился милый румяный булочник в белом фартуке и корзиной с булками... Такой, правда, славный!
Боже мой! Весна, весна, что может быть лучше... Я сегодня была одна среди молодой природы, сзади, за кустами сирени, под обрывом, сияло море, еще холодное, нерастаявшее... Здесь так тихо, и весь свет представляется совсем другим. Жизнь и смерть, красота и уродство, природа и искусство - все путается, смешивается, сходится и расходится. Мысли о жизни, свете и красоте сменяются мрачными и вместе с тем грустно-приятными мыслями о смерти. Ярко представляю себе свою смерть, мое положение тела в этом мире и души в другом, внезапно перехожу к горю моих родных и близких и дойдя до горя папы и класса, я увлекаюсь до того, что слезы текут у меня из глаз и мне жаль себя и других...»
О чужом детстве Цирульников пишет как о личном событии. О детстве, случившемся в разными людьми в разные эпохи русской истории («от Бориса до Юлии» - это от Бориса Годунова до Юли Цирульниковой, собственной дочери автора, чьё взросление приходится уже на начало третьего тысячелетия. «Что представляли собой миры детства»? «Что думали и как относились к детству в разные эпохи взрослые»? Цирульников не предлагает глобальных ответов и не выстраивает системы. Он даёт возможность это увидеть (что вообще-то, тихо думает про себя автор этих строк, - богаче и точнее систем и глобальных конструкций).
Вторая самая сильная глава книги - тоже, кажется, написанная на основе архивных материалов, - о Данииле Жуковском, сыне поэтессы Аделаиды Герцык и учёного-биолога Дмитрия Жуковского, расстрелянном ГПУ в 28 лет. «Память о нём не сохранилась бы, если бы при аресте чудом не уцелели три школьные тетрадки, озаглавленные «Мысли о детстве и младенчестве». Благодаря этим тетрадкам, спустя многие десятилетия выяснилось, что Даниил Жуковский - гений, проникший в тайны психологии детства.»
Записи действительно уникальные: это свидетельства о детстве изнутри, осмысленные взрослым, рассказанные его сложной и точной речью. Чуткая, корректная, без обычных взрослых идеализаций, домысливаний и стереотипов реконструкция младенческого и детского восприятия себя и мира. Поиск языка для его описания, который, на самом деле, нашей культурой ещё как следует не выработан, - и со времён Даниила Жуковского (погибшего в 1938-м) мы в этом направлении, кажется, не слишком продвинулись. «…Те вещи, о которых я хочу говорить, - писал Даниил, - рождение понятий и детские эмоции, - лежат вне нашего языка, и сама попытка выделить их в наиболее чистой форме с помощью слов взрослого человека несет в себе противоречье».
Там много такого, о чём, читая, то и дело мысленно восклицаешь: ну да, точно так и есть, я ведь тоже это помню! «В каждом холме, в каждом новом большом дереве прежде всего другого виделись глаза, нос, рот… Это наполнение мира человечьими лицами - именно человечьими…, - совершается невольно и естественно»; «...Я начинаю жить в таком обнаженном мире чувств, прущих на меня из всех углов, что если бы не скудость вещей, находящихся в комнате и возле дома, и не игнорирование на первых порах большинства отдаленных предметов, - я бы заблудился среди этих мне одному ведомых звуков и запахов, захлебнулся бы...»
Всего этого Цирульников опять-таки почти не комментирует, оставаясь в позиции скорее удивления и внимания, чем анализа.
Вообще, частей в книге пять. Первая, «Между отроками и взрослыми», - исторические очерки детства в разные эпохи: при Борисе Годунове, в первой половине XVIII века (собственно, история одного рано прервавшегося детства одной совсем короткой жизни - внука Петра Великого, императора Петра II, не дожившего и до пятнадцати лет) и в первые десятилетия XX века (истории Наташи Ходот и Даниила Жуковского. (Из этого ряда, надо признать, совсем выбивается глава о временах Годунова: речь в ней идёт не о детях, а о студентах, которые посылались тогда на учёбу за границу - и не все вернулись. Интересно, но не о том.) Вторая, «Записки немолодого отца» - дневник младенчества дочери автора, родившейся в самом конце XX века, в сравнении с другими записками немолодого отца - князя Сергея Владимировича Голицына о его дочери Христине, начатыми в 1874 году. Это - столько же о детстве, сколько о неотделимом от него родительстве, о его смыслах: «Позднее отцовство спасительно для человека, почувствовавшего себя последним, крайним в роду. Все старшие ушли - и ты вдруг встал в затылок уходящей в никуда очереди, где за твоей спиной уже никого. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл - если никого за тобой нет...
В молодости я не думал обо всем этом. Все мои родители были живы, еще не стары и, находясь в их окружении, я не ощущал себя последним. Острое чувство крайнего возникло позже, когда ушли близкие, и я встал в затылок в уходящую в никуда очередь, где у меня за спиной уже никого не было. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл, если никого нет.
Рождение Юлии развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Теперь я уже не был крайним в этой печальной очереди, но она сама, развернувшись и повеселев, шла за моей дочкой, поддерживая ее.»
Третью часть, целиком, составила небольшая книжечка «Бамс!», в общем-то, тоже о взрослых смыслах - о том, как это вдруг взрослые люди становятся сказочниками (и, значит, начинают понимать о детях что-то такое, что другим, не-сказочникам, неведомо). Эта книжечка нашим читателям уже известна - о ней, выходившей отдельным изданием, мы писали четыре года назад, - но здесь она вращена в новую цельность и, как все прочие части, помогает понять: что значит детство для детей и взрослых? Что нам с ним делать?
К дневнику о Юлиной жизни возвращается построенная на них четвёртая часть - о расставании с детством, о «тихом подземном переходе» из него в отрочество. А в пятой части автор отправляется в собственное начало, в глубокий-глубокий двадцатый век, чтобы привезти оттуда Юле - а вместе с тем и нам - всяких чудес: звуков, запахов, движений, - полные горсти живого исчезнувшего времени. Но какое же оно исчезнувшее, если оно такое живое?
«Подмосковная Загорянка. Запах жарящейся на «керосинке» картошки. Скворчит радиоточка, транслируют хор Пятницкого, «Пионерскую зорьку». Няня в сарафане, круглых очках, напевая, готовит обед.
Дневной сон. Чуть колышимая ветром занавеска, сладкое и назойливое гудение мухи или пчелы…
Интересно, отличаются ли облака, деревья, цветы далекого прошлого от сегодняшних? Запахи, может быть. Остро пахнет навозом, клубникой…»
И это имеет прямое отношение к сквозному сюжету книги: к ускользанию детства. Ведь вроде бы помнишь его всеми органами чувств, вот же оно, руку протяни, - а не даётся. Настолько упорно, что уж нет ли, подумаешь, в этом чего-то мистического?
«Много лет пытался проникнуть в подъезд дома, где прошло моё детство, но он был заперт. Знаете, эти современные примочки: домофоны, коды. И мало жильцов, о чём говорят тёмные окна, редко освещённые, в основном, на лестничной клетке. Я приходил в разное время суток и года, ждал, но дверь не открывалась, никто в дом не входил и не выходил оттуда. Он не впускал меня, словно я был для него чужой.»
Пожалуй, некоторой мистичности не исключает и сам - не расположенный вообще-то ни к какой мистике - автор:
«Иногда он (дом. - О.Б.) подавал знаки, смысла которых я не мог постичь. Однажды в окне комнаты, в которой я жил в детстве, я увидел точно такие же, ну, не в точности, но очень похожие на те, - собранные, парусиновые занавески. Я обошёл весь дом, они были только в этом окне… Что это означало: странное совпадение, знак, подмигивание?»
К мистике-то он не расположен, а вот к диалогическому взаимодействию с жизнью - очень.
Можно подумать, что вся эта довольно большая книга, со многими разными историями, - не что иное, как налаживание контакта с собственным детством. Поиск путей к нему. Как ещё, в самом деле, можно разговаривать с собственной жизнью, если не языками других жизней?
И что вы думаете - ведь получилось же!
«Ровно в тот вечер, когда я поставил точку в книге, я вышел во двор и увидел, что в том доме, на четвертом этаже горит окно комнаты. И соседней. Все окна нашей квартиры, обычно темные, со двора и парадного были освещены.
Это было невероятно.
Дом моего детства снова подал знак.
Но теперь я его понимал.»
Пожалуй, и мы теперь станем что-нибудь чуть лучше понимать в собственном детстве. По крайней мере, непременно съездим туда на машине времени - путь-то уже проложен - и привезём оттуда полные горсти чудес.
Полные горсти чудес
Анатолий Цирульников. От Бориса до Юлии... История детства. Детские истории. - М.: Народная книга, 2016.
Это, всё-таки, не совсем история русского детства. Да, такая область знания, как совершенно справедливо замечает автор в самом начале, действительно существует, - притом знания серьёзного, основательного, академического, - немудрено, что такая история детства не слишком известна «родителям и педагогам». Занятым по большей части практикой. Наука, надо признать, захватывающая и вообще-то, думается, не способная оставить равнодушным никого, кто хоть когда-нибудь был ребёнком: ведь страшно же интересно, как это было у других, почему именно так? Истории детства посвящены, говорит автор, «труды учёных с громкими именами, и даже в нашей стране, где детство всегда считалось чем-то вроде забавной игрушки, подготовкой к чему-то более серьёзному, некоторое время назад существовал архив воспоминаний о детстве…»
Некоторое время назад существовал? Где же он был, куда же он делся, почему? Имеется ли в виду «Народный архив» на Никольской, упоминаемый в одной из глав? «В «Народном архиве», неподалеку от Кремля, собраны не «Дела». «Дело» - это что-то другое; здесь - жизнь. Можно сказать - гербарий жизни. Бесценный, благоуханный сей архив вот-вот закроют, уже и на две комнатушки не хватает средств.» Ведь это написано какое-то время назад. А дальше-то что было? Неужели всё пропало? Или речь идёт об архиве, открытом «в конце 90-х годов минувшего века в Университете Российской академии образования»? - он так и назван: «открыли архив воспоминаний о детстве». «За несколько лет было собрано более пятисот воспоминаний разных людей.» Где всё это теперь?
Нет ответов.
Зато продолжает автор так: «…выходили книги и пособия, правда, крохотным тиражом, - о феномене детства, памяти детства людей, живших в разные эпохи, детстве в зеркале автобиографии.» («Список! Список!! - тщетно взывает взбудораженный читатель. - Кто издавал? Где почитать?!»)
Во всяком случае, то, что пишет сам Анатолий Цирульников - учёный и практикующий исследователь детства - не наука и не старается ею стать. По крайней мере, в этой книге. Это - то, что всякой науке предшествует и делает её осмысленной: в полном соответствии со стилистическими пристрастиями автора, человека вообще-то весьма неформального, это - живой опыт, неустранимо проблематичный, не согласный укладываться в заботливо заготовленные взрослыми категории. Даже если предмет этого опыта существовал несколько столетий назад. Он его не то чтобы изучает - он с ним общается. Даже, пожалуй, в каком-то смысле проживает его. И из архива воспоминаний и материалов о детстве он действительно кое-что прочитал - и теперь рассказывает нам.
Такого мы, между прочим, нигде больше не увидим: например, дневник Наташи Ходот, умершей четырнадцатилетней от туберкулёза в 1923 году, не дожившей до самых страшных событий своего столетия, которые не миновали её родных. «Две тетрадки, одна в красном, другая в черном переплете, с засушенной фиалкой меж страниц». Пожалуй, это - одна из наиболее сильных глав книги, - при том, что Цирульников часто попросту цитирует Наташин дневник большими кусками, оставляя нас наедине с прямой речью из другого времени, другого детства.
«25 декабря 1920 года. Проснулась это я сегодня. Отодвинула занавеску на окне, гляжу - что за чудо: светло на дворе, солнышко... а небо - голубое, голубое, да облачка белые, прозрачные так и мчатся по небу; а крыши все черные, ни капельки снегу на них нету, оказывается, за ночь стаял весь; и на улице снега мало, только скользко очень и воды много. Все дни был мороз, а под самое Рождество пришла вьюга и принесла один градус тепла... А елка-то у нас все-таки есть! Елку мне подарила Оля Степанова, вероятно, за то, что я ей игрушки дала, на елку. Я свою уже украсила, свечи мне купили Мария Ефимовна и Александр Яковлевич в церкви, т.к. теперь настоящих елочных и даже простых стеариновых нигде достать нельзя...»
Как воспринимала себя и окружающую жизнь девочка-подросток начала двадцатых годов? Что чувствовала, на что обращала внимание? Во что играла с ровесниками? Какими словами говорила о себе? Что её волновало, что ей было важно, на что она ориентировалась, стараясь понимать происходящее? Всё это и можно, и нужно анализировать, - а можно и просто пережить. Как своё.
«Пятница, 23 марта 1923 года. В воскресенье, как раз Вербное, мне будет четырнадцать. Сегодня шли домой из гимназии, а мальчики следовали за нами и кидались снегом, да так больно! Если бы не вступился милый румяный булочник в белом фартуке и корзиной с булками... Такой, правда, славный!
Боже мой! Весна, весна, что может быть лучше... Я сегодня была одна среди молодой природы, сзади, за кустами сирени, под обрывом, сияло море, еще холодное, нерастаявшее... Здесь так тихо, и весь свет представляется совсем другим. Жизнь и смерть, красота и уродство, природа и искусство - все путается, смешивается, сходится и расходится. Мысли о жизни, свете и красоте сменяются мрачными и вместе с тем грустно-приятными мыслями о смерти. Ярко представляю себе свою смерть, мое положение тела в этом мире и души в другом, внезапно перехожу к горю моих родных и близких и дойдя до горя папы и класса, я увлекаюсь до того, что слезы текут у меня из глаз и мне жаль себя и других...»
О чужом детстве Цирульников пишет как о личном событии. О детстве, случившемся в разными людьми в разные эпохи русской истории («от Бориса до Юлии» - это от Бориса Годунова до Юли Цирульниковой, собственной дочери автора, чьё взросление приходится уже на начало третьего тысячелетия. «Что представляли собой миры детства»? «Что думали и как относились к детству в разные эпохи взрослые»? Цирульников не предлагает глобальных ответов и не выстраивает системы. Он даёт возможность это увидеть (что вообще-то, тихо думает про себя автор этих строк, - богаче и точнее систем и глобальных конструкций).
Вторая самая сильная глава книги - тоже, кажется, написанная на основе архивных материалов, - о Данииле Жуковском, сыне поэтессы Аделаиды Герцык и учёного-биолога Дмитрия Жуковского, расстрелянном ГПУ в 28 лет. «Память о нём не сохранилась бы, если бы при аресте чудом не уцелели три школьные тетрадки, озаглавленные «Мысли о детстве и младенчестве». Благодаря этим тетрадкам, спустя многие десятилетия выяснилось, что Даниил Жуковский - гений, проникший в тайны психологии детства.»
Записи действительно уникальные: это свидетельства о детстве изнутри, осмысленные взрослым, рассказанные его сложной и точной речью. Чуткая, корректная, без обычных взрослых идеализаций, домысливаний и стереотипов реконструкция младенческого и детского восприятия себя и мира. Поиск языка для его описания, который, на самом деле, нашей культурой ещё как следует не выработан, - и со времён Даниила Жуковского (погибшего в 1938-м) мы в этом направлении, кажется, не слишком продвинулись. «…Те вещи, о которых я хочу говорить, - писал Даниил, - рождение понятий и детские эмоции, - лежат вне нашего языка, и сама попытка выделить их в наиболее чистой форме с помощью слов взрослого человека несет в себе противоречье».
Там много такого, о чём, читая, то и дело мысленно восклицаешь: ну да, точно так и есть, я ведь тоже это помню! «В каждом холме, в каждом новом большом дереве прежде всего другого виделись глаза, нос, рот… Это наполнение мира человечьими лицами - именно человечьими…, - совершается невольно и естественно»; «...Я начинаю жить в таком обнаженном мире чувств, прущих на меня из всех углов, что если бы не скудость вещей, находящихся в комнате и возле дома, и не игнорирование на первых порах большинства отдаленных предметов, - я бы заблудился среди этих мне одному ведомых звуков и запахов, захлебнулся бы...»
Всего этого Цирульников опять-таки почти не комментирует, оставаясь в позиции скорее удивления и внимания, чем анализа.
Вообще, частей в книге пять. Первая, «Между отроками и взрослыми», - исторические очерки детства в разные эпохи: при Борисе Годунове, в первой половине XVIII века (собственно, история одного рано прервавшегося детства одной совсем короткой жизни - внука Петра Великого, императора Петра II, не дожившего и до пятнадцати лет) и в первые десятилетия XX века (истории Наташи Ходот и Даниила Жуковского. (Из этого ряда, надо признать, совсем выбивается глава о временах Годунова: речь в ней идёт не о детях, а о студентах, которые посылались тогда на учёбу за границу - и не все вернулись. Интересно, но не о том.) Вторая, «Записки немолодого отца» - дневник младенчества дочери автора, родившейся в самом конце XX века, в сравнении с другими записками немолодого отца - князя Сергея Владимировича Голицына о его дочери Христине, начатыми в 1874 году. Это - столько же о детстве, сколько о неотделимом от него родительстве, о его смыслах: «Позднее отцовство спасительно для человека, почувствовавшего себя последним, крайним в роду. Все старшие ушли - и ты вдруг встал в затылок уходящей в никуда очереди, где за твоей спиной уже никого. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл - если никого за тобой нет...
В молодости я не думал обо всем этом. Все мои родители были живы, еще не стары и, находясь в их окружении, я не ощущал себя последним. Острое чувство крайнего возникло позже, когда ушли близкие, и я встал в затылок в уходящую в никуда очередь, где у меня за спиной уже никого не было. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл, если никого нет.
Рождение Юлии развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Теперь я уже не был крайним в этой печальной очереди, но она сама, развернувшись и повеселев, шла за моей дочкой, поддерживая ее.»
Третью часть, целиком, составила небольшая книжечка «Бамс!», в общем-то, тоже о взрослых смыслах - о том, как это вдруг взрослые люди становятся сказочниками (и, значит, начинают понимать о детях что-то такое, что другим, не-сказочникам, неведомо). Эта книжечка нашим читателям уже известна - о ней, выходившей отдельным изданием, мы писали четыре года назад, - но здесь она вращена в новую цельность и, как все прочие части, помогает понять: что значит детство для детей и взрослых? Что нам с ним делать?
К дневнику о Юлиной жизни возвращается построенная на них четвёртая часть - о расставании с детством, о «тихом подземном переходе» из него в отрочество. А в пятой части автор отправляется в собственное начало, в глубокий-глубокий двадцатый век, чтобы привезти оттуда Юле - а вместе с тем и нам - всяких чудес: звуков, запахов, движений, - полные горсти живого исчезнувшего времени. Но какое же оно исчезнувшее, если оно такое живое?
«Подмосковная Загорянка. Запах жарящейся на «керосинке» картошки. Скворчит радиоточка, транслируют хор Пятницкого, «Пионерскую зорьку». Няня в сарафане, круглых очках, напевая, готовит обед.
Дневной сон. Чуть колышимая ветром занавеска, сладкое и назойливое гудение мухи или пчелы…
Интересно, отличаются ли облака, деревья, цветы далекого прошлого от сегодняшних? Запахи, может быть. Остро пахнет навозом, клубникой…»
И это имеет прямое отношение к сквозному сюжету книги: к ускользанию детства. Ведь вроде бы помнишь его всеми органами чувств, вот же оно, руку протяни, - а не даётся. Настолько упорно, что уж нет ли, подумаешь, в этом чего-то мистического?
«Много лет пытался проникнуть в подъезд дома, где прошло моё детство, но он был заперт. Знаете, эти современные примочки: домофоны, коды. И мало жильцов, о чём говорят тёмные окна, редко освещённые, в основном, на лестничной клетке. Я приходил в разное время суток и года, ждал, но дверь не открывалась, никто в дом не входил и не выходил оттуда. Он не впускал меня, словно я был для него чужой.»
Пожалуй, некоторой мистичности не исключает и сам - не расположенный вообще-то ни к какой мистике - автор:
«Иногда он (дом. - О.Б.) подавал знаки, смысла которых я не мог постичь. Однажды в окне комнаты, в которой я жил в детстве, я увидел точно такие же, ну, не в точности, но очень похожие на те, - собранные, парусиновые занавески. Я обошёл весь дом, они были только в этом окне… Что это означало: странное совпадение, знак, подмигивание?»
К мистике-то он не расположен, а вот к диалогическому взаимодействию с жизнью - очень.
Можно подумать, что вся эта довольно большая книга, со многими разными историями, - не что иное, как налаживание контакта с собственным детством. Поиск путей к нему. Как ещё, в самом деле, можно разговаривать с собственной жизнью, если не языками других жизней?
И что вы думаете - ведь получилось же!
«Ровно в тот вечер, когда я поставил точку в книге, я вышел во двор и увидел, что в том доме, на четвертом этаже горит окно комнаты. И соседней. Все окна нашей квартиры, обычно темные, со двора и парадного были освещены.
Это было невероятно.
Дом моего детства снова подал знак.
Но теперь я его понимал.»
Пожалуй, и мы теперь станем что-нибудь чуть лучше понимать в собственном детстве. По крайней мере, непременно съездим туда на машине времени - путь-то уже проложен - и привезём оттуда полные горсти чудес.