продолжение начала 2016
Я вернулся из Англии. Это было холодно и страшно. Поэтому я особо об этом не буду. Скажем так: я остановился на мысли, что английский надо подтягивать в Ирландии. Потому что все мои любимые представители английской культуры - ирландцы. Академическую карьеру в Англии я тоже не буду пытаться строить. Подтяну лучше немецкий. Немцы после англичан кажутся какими-то небесными ангелами.
Один раз, когда я, как обычно, стоял на улице с картой в руках и в очередной раз убеждался, что все нарисованное на ней - неправда, ко мне подошел живой человек женского пола. Это было очень странно, потому что к тому моменту уже три с половиной недели англичане меня игнорили, как если бы я был кентервильским привидением. А тут - живой человек сам подходит. И спрашивает: «Do you have any problem? Can I help you?”.
Я сказал, что хотел бы понять, где я сейчас нахожусь.
Она взяла мою карту в руки и сказала:
- Ах, альзооо...
После чего я понял, что хрен с ней, с Англией. Дойчланд, Дойчланд, дахин, дахин.
*
В Рим я вернулся с умеренной радостью. Когда из здания суда попадаешь на помойку - радость, конечно, испытываешь некоторую. Но не так прямо чтобы восторг.
Экстаз накрыл меня по приближении к университету. Тор Вергаточка, моя родная. Всего год мы знакомы по-настоящему, но зато - как только я туда попадаю, так на меня валом сыплются друзья, знакомые, любимые преподаватели...
И, конечно, прибыв на работу в дорогое Ареццо, я смог хотя бы приблизительно испытать то чувство, которое испытывают люди, возвращающиеся домой.
*
В Хогвартсе продолжается драматический латиноамериканский телесериал.
Последний эпизод: трагедия Роберты. Потому что эта несчастная, честная, искренняя, не очень образованная, но открытая сердцем моя прекрасная коллега - рискует остаться без работы. Правительство ввело новые законы, по которым Лысая гора должна ее уволить. Или брать на постоянную работу. Но ее нельзя взять на постоянную работу во временный проект. Поэтому вообще, кажется, никак. Начальство ищет пути решения. Роберта страдает.
Обычно лучащаяся золотистым домашним светом, она встретила меня серым совершенно лицом. Во всей фигуре были смутные признаки морального упадка. Ее прекрасная длинная крепкая шея стала удивительно неровной и дряблой, лицо обвисло и покрылось несколькими очень выразительными волдырями, глаза погасли. Передо мной была олицетворенная депрессия.
Проблема Роберты в том, что не так давно она вылезла из нормальной такой затяжной депрессии после потери работы. И в ее жизнь ворвался лысогорский мир. И унес ее куда-то очень далеко от ее обычной жизни. Ее окружила куча детей, нуждающихся в ее заботе и отплачивающих полным обожанием. Ее окружили новые коллеги - сначала она всех немножко побаивалась, а потом ее очень полюбили вахтеры и повара, по крайней мере, лучшие из них. Когда она переступает Хогвартс, ее ждут, ей бегут навстречу, ей счастливо улыбаются, ей идут рассказать о проблемах, ее просят побыть рядом. Никогда еще на работе от нее не требовалось открывать собственную душу и кого-нибудь обнимать. А теперь - требуется. Она еще боится своих эмоций. Во всей ее фигуре есть что-то мужское, но больше всего - именно в том, как она боится выражать эмоции, считая это чем-то недостойным, на грани неприличия.
Все эти дни она держалась удивительно стойко, никак не давая понять девочкам, что со следующей недели, возможно, она не будет работать в Хогвартсе и что от этой мысли ей очень хочется умереть.
Я проводил с ней еще больше времени, чем обычно, - уходя чуть позже и возвращаясь чуть раньше положенного. Мы много смеялись, много говорили о страхах перед будущим, я надавал ей кучу советов о том, что надо будет сделать в эти дни, чтобы их пережить. Похоже, что это первая настоящая трагедия в ее жизни. Куда сильнее, чем потеря работы. А я, наоборот, закален в невзгодах и катастрофах, стабильной работы у меня не было вообще никогда, и это только сейчас я переживаю период относительного - очень относительного - спокойствия. И то боюсь слишком расслабиться.
А, да, ей я тоже привез небольшой подарочек из Англии, но совсем несерьезный. Я не знаю толком ее вкусов (кроме кроссвордов, фестиваля Сан-Ремо и глянцевых журналов за один евро). Но она так обрадовалась самому факту, что минут пять не выпускала меня из объятий.
Должен заметить, что на вахте уже привыкли к нашим сценам прощания, и даже, завидев нас вдвоем издалека, некоторые поудобнее устраиваются на стуле, приготовляясь к интересному зрелищу.
Когда мы прощались сегодня утром, мы не знали, вернется ли она еще в Хогвартс. Или к моему возвращению из Рима в пятницу мир будет не тот, что раньше, и она будет лежать дома на кровати, не в силах с нее подняться.
При этом дети продолжают ничего не знать. Она огромный молодец, внешне она была спокойна, как скала.
И только когда я спустился проводить ее, как обычно, до выхода и остановился для прощания, она бросилась ко мне, как запуганный бельчонок, она стала как будто бы ниже и, обнимая меня, головой прижималась к моему плечу, как если бы оно было чем-то надежным. Мне пришлось обнять ее еще серьезнее, так, как бы это сделал настоящий взрослый человек с широкими плечами и уверенностью в завтрашнем дне.
И тогда она затряслась от слез.
*
А потом ты поднимаешься обратно к детям, тяжелый, как каменная статуя, и делаешь вид, что все как всегда.
*
За один день я там событий напереживал месяцев на восемь. Например, выяснилось, что профессор Кусанти специально так устроил, чтобы я не подал свою кандидатуру в качестве представителя докторантов на совете факультета. А первокурсница Изабелла мне объяснила в наглую морду, что, если б я хотел, я бы вернулся из Англии, про деньги это жалкие отговорки презренного труса, она вот вообще без денег может жить, - ну и так далее. Рядом стоял лопоухий гей-журналист Паскуале, который в итоге подал свою кандидатуру, чтобы нам вообще без представителей не остаться (и за которого я не могу голосовать уж никак - он единственный из нас всех, кого на официальном уровне хотели отчислить за отсутствие научных результатов в работе). В глазах Паскуале стоял хтонический ужас. Да, ему теперь придется принимать на себя удары от Изабеллы. Я очень переживал, что не подал кандидатуру свою несчастную, - так я зря переживал. Наоборот, это меня спасло от непредвиденного кошмара. Докторантура наша и так развалится - ее так старательно разваливает Кусанти, уже загнавший в безвыходную депрессию единственного своего пристойного докторанта и каждый год набирающий в докторантуру своих знакомых по политическим кружкам, неспособных к научной работе.
А я зато жив-здоров, никакой Изабеллы в моей жизни больше не будет, а во время, освободившееся от заседаний кафедры, я буду диссертацией заниматься.
Мне, конечно, очень жаль такой красивой возможности регулярной социализации с нашей профессурой. Больше всего в нашем университете мне нравится наша профессура - не вся, но все-таки значительная часть. Это тот тип людей, с которыми мне бы хотелось общаться, которых мне бы хотелось узнать получше, которых мне бы хотелось видеть на близком расстоянии...
Ну и ничо, есть и другие способы.
Например, встретить профессорессу Умалатову и быть ею утащенным в кабинет, чтобы поговорить об интересном проекте, которым она руководит. Она хотела послушать, нет ли у меня умных идей на эту тему.
Или, например, встретить прекрасную докторантку-третьекурсницу Катерину, из-за спины которой выглядывает непонятно чем больная странноватая и чуть лунатичная профессоресса Сало. Оказывается, уже неделю меня с собаками искали на факультете докторанты-итальянисты: дочери профессорессы Сало требуется учитель русского языка. При этом никто не должен знать, что это ее дочь.
- У нее другая фамилия, и она совсем на меня не похожа, - виновато оправдывалась профессоресса.
Или, например, конечно, самое главное.
Пойти на прием к профессорессе Маринетти.
*
Прием у профессорессы прошел примерно так. У ее дверей толпился молодой человек, который хотел от нее подтверждение оценки за курс, который он прослушал в Кадисе по программе Эразмус, а она не хотела ему ничего подтверждать, потому что где она, а где Кадис.
- Подпишу что угодно, - неожиданно сказала она, заходя в кабинет и пропуская молодого человека следом.
Молодой человек протянул ей все бумаги, она их подписала, немножко пожаловавшись, в своем обычном стиле, на то, что бумажки не такие и жизнь вообще обращается с ней очень плохо.
- Имейте в виду оба, - добавила она, отпуская юношу, - что вы взяли меня измором.
В принципе, я не имел к юноше никакого отношения, не считая десяти минут общения в коридоре, где я прицепился к нему, потому что слишком нервничал в затянувшемся ожидании - и хотел услышать от него каких-нибудь рассказов про профессорессу.
Юноша смутно понял, что неожиданным решением всех своих проблем он обязан мне, и, уходя, пожелал удачи во всех моих делах.
*
Я договорился с ней о том, что буду ходить на ее курс, что зайду на следующей неделе в часы приема поговорить о bizzarro - слове, которым я уже долго занимаюсь и еще долго прозанимаюсь, и что...
- Миша, вот что мне с Вами делать? Диплом со мной написать Вы не можете, потому что у Вас уже есть диплом. В докторантуру в Сапиенцу, где я вхожу в совет, Вы пойти не можете, потому что Вы здесь в докторантуре. Ну что делать? Давайте Вы поучаствуете в нашем конгрессе по романской филологии, который у нас летом. Знаете, о чем я говорю?
Я, конечно, прекрасно знал, о чем она говорит. За то она меня и ценит.
- Но, профессоресса, ведь дедлайн для подачи тезисов уже давно прошел!
С видом самого гордого на свете триумфатора она торжественно произнесла:
- Поскольку тезисы отбираю я, то я решаю, для кого дедлайн уже прошел, а для кого еще нет.
О. Это нам нравится.
Не потому, конечно, что я действительно сделаю доклад на конгрессе итальянистов. Понятно, что она сто раз забудет, что ничего из этого не выйдет и что быть такого не может.
Но в жанре «помечтать вместе» мне это очень нравится.
*
Потом я еще раз случайно столкнулся с ней в коридоре.
- Миша, я буду Вас ждать! - сказала она издалека.
Во-первых, это красиво.
А во-вторых, я когда-нибудь займусь своей диссертацией или так и буду высокодуховно флиртовать с побочными специальностями?
*
Вернувшись из Лондона, я сделал доклад на конференции. Это, наверное, было последнее, что я сделал непосредственно по диссертации в ближайшие три месяца, потому что начинаются лекционные курсы, на которые я собираюсь походить и про которые я уже знаю, что они захватят меня от кончиков ног до макушки, и я забуду обо всем остальном.
Секцию на конференцию вел дорогой научный руководитель. Поскольку у всех участников были презентации, профессоресса Эта сидела за столом не лицом к публике, а боком, с краю стола, чтобы видеть презентации тоже. Участники, естественно, тоже садились с краю, но с противоположного, - чтобы видеть публику и тыкать иногда в презентацию пальцем. Короче, как только я отрывался от экрана компьютера, чтобы обратиться к публике непосредственно, первым делом я спотыкался о доброжелательный, но серьезный взгляд своего очень ответственного и дисциплинированного научного руководителя.
Было очень страшно, но нельзя было показывать страха, потому что тогда вышел бы плохой доклад. Нужно было говорить милым и абсолютно уверенным в себе голосом, чтобы никто не мог сказать потом руководителю - что это, де, ваш докторант так перетрухал?
Невероятным образом мне это, очевидно, удалось.
Кроме того, что ко мне потом подходила прекрасная литовская докладчица - спросить, где можно почитать мои публикации, - так и собственно руководитель остался доволен.
- Ну, что, по десятибалльной шкале это сколько было? - спросил я потом у нее.
- Девять, - доброжелательно, но сдержанно улыбнулся руководитель.
В прошлый раз было восемь и огромные комплименты от организатора конференции (по совместительству - первого научного руководителя). Так что девять - это типа предпоследней ступени перед всемирной славой. Причем, она действительно доклад одобрила, потому что профессоресса Умалатова мне написала по мылу «слышала, что Ваш доклад был очень хорошо принят, поздравляю».
Кстати, доклад был наполовину про Тредиаковского. Я чего-то сам от себя не ожидал, что я буду про таких птиц высокого полета доклады делать. Но он прямо вот насильно влез. Потому что выяснилось, что это не Волчков у него идею упер, а наоборот - явным образом он у Волчкова, хотя и смог лучше ее разработать.
В принципе, я сам доволен: не так уж плохо для человека, который только год занимается XVIII веком.
*
Доклад с плеч - и к профессорам-романистам.
Вернулась с повышения квалификация моя любимая профессор-испанист. Очень она неудачно там пробыла целый год как раз после моего поступления. И то сколько она мне умудрилась напомогать - и в Барселоне, и в Сарагоссе мои контакты были через нее, и непосредственно по диссеру она мне ценнейших и тонких советов надавала. А уж теперь, когда она все время на факультете, ей от меня никуда не деться.
Как только смог, прискакал к ней на прием.
В принципе, я собирался только спросить, можно ли походить на какой-то из ее курсов. Вышел через полтора часа, опьяненный ее рассказами про Андалузию. Вообще, мне не очень нравится Андалузия. Но как говорила об этом она - чистая душистая поэзия капала с ушей и превращалась в стаи прекраснокрылых птиц. Еще она умудрилась вытянуть из меня рассказ о том, где я работаю и как прошло путешествие в Лондон. Когда ей не хочется, она не слушает, не помнит и не понимает; когда хочется - проникает куда-то в глубины подсознания и тонко реагирует на самые даже очень плохо высказанные мысли. Ты только скромно заикнулся о чем-то - она в следующей реплике тебе возвращает твою идею прямо по голове, но в очищенном, лучше сформулированном и блистательном виде.
Короче, мой руководитель очень смутно знает про мою работу. Зато профессоресса Фраттале теперь знает все. И про то, как мне было плохо в Лондоне. Я не собирался никому рассказывать, что это было одно страдание. Но она все очень быстро поняла.
Я не знаю, спасла ли меня, согрела ли в богатой и чужой Англии любовь к Испании или наоборот - заслонила крепкой пеленой мои глаза и не позволила оценить единственную страну, где у академических работников есть хоть какое-то будущее.
Но я точно знаю, кто мне эту бешеную любовь к Испании подсказал.
Своей улыбкой, ласковой, как испанское солнце; своими понимающими печальными глазами, похожими на темное страдающее небо; своими перепадами от глубочайшего понимания и тепла к бешеному, вихрем уносящемуся от реальности вдохновению, а оттуда - к равнодушию, и оттуда обратно...
- Мы с тобой должны были встретиться в мой последний приезд. Но я слишком поздно увидела твое письмо, ты меня за это простишь?
Почему-то в этом университете очень много вдохновенных мечтателей. Никакая художественная студия не сравниться. Я прекрасно знаю, что не смогу там остаться после докторантуры. Но если бы чудеса на свете существовали, можно было бы быть совершенно счастливым пять дней в неделю.
*
На ее лекции я не только обломал себе все мозги, потому что она придумала такую классную, веселую, правильную, но совершенно убойную для первого раза вещь, как чтение лекции прямо на испанском.
Я офонарел, как Семен Петрович перед загадкой Сфинкса.
А она совершенно непринужденно, но с тончайшим налетом берущей за душу робости (типа «правильно ли я все делаю? а если мои коллеги-французисты меня на этом деле засекут?»), рассказывала нам удивительные вещи. Изредка она сваливалась в какую-то очень неуверенную банальность и вообще оказывалось, что она пересказывает какой-то учебник. Но в основном - мы взлетали под потолок и следом за ней уносились через синее море. Печальная нежность, с которой она пересказывала юридическую сторону возрастающего давления на евреев, горбила мне пальцы, это невозможно было конспектировать: точно отобранные и грамотно выстроенные факты просились на бумагу, но более всего хотелось плакать. Не столько от жалости, сколько от вдохновения.
А когда она перешла на рецепцию Кастильоне в Испании? Я не закричал «вот я же Вам говорил, что мне для диплома Ваш курс полезен!» только потому, что было не до того - надо было с бешеной скоростью конспектировать ее испанские речи. Что не очень легко для человека, который первый раз на испаноязычной лекции. И мне и не пришлось кричать. «Cuantas ventanas se abren! - заметила она, скосившись в мою сторону, когда там уж совсем в мою диссертацию дело стало заезжать. - Si si, hablo contigo!” Я понимал, что она ко мне обращается, но ответить не мог в силу полного эмоционально-соматического паралича из страха и вдохновения. Тогда она показала на меня рукой. На руке выразительно белел бинт как олицетворенная метафора моей душевной ломки.
У нее забинтован палец: она умудрилась очень сильно порезаться на кухне. Рассказывает об этом со смехом и крутит пальцем.
А, я еще забыл сказать, как она одевается. Иногда - полным бомжом, как и со мной случается. В мятые свитера, чуть ли не спортивные брюки, потертую длинную куртку. А иногда - как блистательная кинозвезда с тончайшим дизайнерским вкусом. Тут еще нужно учесть, что она меня выше головы на две. Поэтому я, конечно, не могу ее воспринимать как равное себе человеческое существо.
*
Напротив, профессоресса Маринетти моего роста, и я очень боюсь, что когда-нибудь я случайно поглажу ее по голове, или обниму за плечи, или предложу конфету.
Своими трагически-истерическими, сверкающими от радости глазами она смотрит на меня, как если бы смотрелась в небольшое зеркало. В моем присутствии она успокаивается. Когда я зашел с опозданием на ее лекцию, она говорила студентам что-то не очень лицеприятное и довольно презрительным тоном. По инерции она проехала на этой интонации еще фразы две. После чего вдруг обратилась к ним с материнской добротой, пытаясь разрекламировать свое изобретение - курс цифровых ресурсов в Сети, который она с коллегами будет делать. Я уверен, что никто никогда туда не придет. Если она хочет что-нибудь продать, ей нужен я. Сама она совершенно не в состоянии.
Про свою лабораторию она тоже объяснила, зачем это нужно. Я, наконец, понял ее замысел, и он очень оригинален и красив. Но она так все объяснила, что дети, наверное, за километр ее будут обходить.
Курс меж тем про переводы Библии на средневековый французский. Нужны моя выдержка и долгий академический опыт, чтобы оценить хрупкую неземную красоту того, чем она занимается, и набраться от нее ценнейших знаний. Глядя на нее, я подозреваю, что в треугольном городе я был не очень хорошим преподавателем славянской филологии. Что-то очень уж мы с ней в некоторых аспектах похожи.
*
Дождался ее в коридоре на лавочке. Она бросилась ко мне и села рядом.
Договорились, когда я приду к ней на прием.
- Давайте я Вам кое-что дам, - сообщил я, который, готовясь к встрече с ней, случайно написал предисловие к диссертации. Мне просто хотелось понятными словами пересказать свой проект, чтобы она поняла, чем я занимаюсь. Она меня уже раз пять спрашивала, но чего-то ни разу не удалось этот разговор закончить - да даже, собственно, и начать.
- Так что к пятнице, если у Вас будет время, Вы, по крайней мере, могли уже более-менее знать, чем я занимаюсь.
- Конечно, у меня будет время!
Тут ей опять показалось, что она вышла из роли.
- То есть, у меня никогда нет времени, мне его ни на что не хватает... Но это я прочитаю.
Получалось уже как-то слишком романтично, поэтому она попыталась опять дать задний ход.
- То есть, я имею в виду...
Тогда уж получилось совсем плохо, и мне пришлось ее оборвать, пока она совсем не запуталась в том, выражать ли свою симпатию или не стоит:
- Спасибо большое, в любом случае мы увидимся в пятницу.
Она просияла:
- Да, до пятицы!
Прихватив свои пожитки и оставив ее посреди коридора в жадном нетерпении читать мои листочки, я поплыл к выходу серым альбатросом.
И вдруг слышу за спиной отчаянное:
- Миша!!! Миша!!!
- Да, профессоресса! - я примчался обратно.
- Оставьте мне Ваш адрес на всякий случай.
Написал ей свой адрес и телефон. Ну, на всякий случай. Они ведь разные бывают, разные случаи.