окончание 2016
Поскольку мне спилили пол-зуба, а в лаборатории очень быстро испекли для меня новый красивый полупротез, на этой неделе я был у Зубной Феи два раза.
Между этим у меня был довольно неожиданный медицинский разговор с преподавательницей испанской литературы. Мне не очень нравится разговаривать о здоровье с профессурой. Но ее главный талант - общаться с более молодыми поколениями, находя нужный тон и нужные слова.
Она очень быстро поняла мою ситуацию, и рассказала о своей. Я знаю, что на свете есть другие люди, сидящие на эутироксе, и это меня успокаивает, но не сильно. Она сказала, что сидит на целых двух таблетках, из которых одна - для сердца. «Без нее я могу прожить два дня». Она сидит на ней много лет, и недавно ее сняли с производства. У нее дома были запасы, и, пока они длились, она вместе с лечащим врачом подбирала замену. Заменой оказалось сочетание двух разных таблеток. То есть, в общем, теперь она сидит даже не на двух, а на трех. «Только, в отличие от тебя, надо мной не висит опасности возвращения в страну, где этих таблеток не будет».
В этот момент мне показалось, что все это время я был в запертой комнате, и только из окна видел других людей, - и вдруг кто-то в эту комнату вошел.
*
Когда мне кого-то не хватает, я его себе рисую. Это статичные портреты, всегда одинакового формата, в технике, застрявшей между реализмом и простейшими комиксами, похожие на фотографии для паспорта, нарисованные подростком.
Есть черты лица, которые очень просто нарисовать, и есть лица совершенно невозможные, а еще есть лица, которые так великолепно укладываются в мой стиль, что хочется рисовать их постоянно. Резкие и четкие черты, умный и волевой взгляд, и мягкие полутени то там, то тут.
С Зубной Феи я сделал практически галерею. Две недели я рисовал ее где и как только можно. Рот мне совершенно не удавался: светлые глаза с черной подводкой и густой сетью морщинок по бокам, тонкие брови углом, широкие скулы, узкий слабый подбородок, - все получалось легко, само просилось под карандаш. Но рот - совершенно не поймешь, то ли узкий, то ли широкий, губы то ли поджатые, то ли, наоборот, щедрые, объемные. Не помогали даже фотографии; я попробовал самые радикальные решения и вытер бумагу в некоторых случаях почти до дыр. Два радикальных решения более-менее подошли: они не идеальны, и это трудно назвать портретами, но, глядя на неровные карандашные линии, мне кажется, что я вижу ее.
Будет ей подарок на рождество. Хотя мне очень стыдно, и хотя мне очень трудно их от себя оторвать. Но тут безумному художнику приходит на помощь холодный рационалист и говорит: зато ты будешь знать, какой у нее будет взгляд, когда она откроет конверт. И безумный художник соглашается. Ее взгляд, когда она увидит два простых небольших листочка с кривоватыми и неуверенными линиями, в которых читается лицо, кажущееся незнакомым, но в котором она немедленно узнает мой взгляд на нее, - и увидит, насколько он на самом деле пристален, неточен и восторжен, - это лучше и чище любого произведения искусства. Это та реальность, которая становится наркотиком, не преломившись через плоскость и через время.
*
- Вчера ко мне приходила девочка шестнадцатилетняя, и я ей должна была довольно болезненную операцию сделать. Я предложила ей резинового утенка. Посмотрим, говорю, сработает ли «мишин метод».
Улыбаюсь улыбкой побитого клоуна. Мне бы хотелось, чтобы она принимала меня всерьез. Перед походом к ней я одеваюсь, как если бы шел на дефиле, причесываюсь как на прием к генералу и даже достаю из самых давно забытых коробок (как человек кочевой я живу не шкафами, а коробками) флакончики и пульверизаторы. В результате чего, видимо, становлюсь похож на элегантного и ухоженного клоуна.
- И метод, надо сказать, сработал!
*
- А твоя лосиха - специально рождественская? Весной ты придешь с другой игрушкой?
- Нет-нет, Рождество ни при чем. Кстати, это мальчик. Его зовут Юхан.
*
В этот раз ассистентки Лучиллы не было. Мне от этого было спокойнее, но ей в чем-то сложнее. Ей нравится, когда можно доверить кому-то слюноотсасыватель и дать вытереть салфеткой раскаленный паяльник.
И она с такой грустью сказала «сегодня мы вдвоем», что я даже был бы готов снова терпеть Лучиллу.
Кроме Лучиллы, было явно что-то еще, потому что поначалу она сквозь маску страшно хлюпала носом. Можно было подумать, что она страшно простужена; ничего подобного - через несколько минут насморк прошел, и чем больше она смеялась, тем бесповоротнее он проходил.
И от клоуна есть своя польза.
*
- Ты перешел на новый режим питания?
- Постепенно перехожу. С трудом, но перехожу. Пытаюсь найти себе «доверенную рыбную лавку», как дотторесса посоветовала. Потому что мне можно почти только одну рыбу, и среди перечисленных видов мне почти ни один не знаком вообще.
- Например? Морской лещ?
- Ну, его я хотя бы слышал. А вот «морской петух» - просто не представляю себе, кто это.
Она смеется так, как будто я его придумал. А ведь в ее диете он тоже фигурирует.
- Да, диета нелегкая. Нужно показать тебе содержимое моей тумбочки на кухне. Но ее можно ведь нарушать.
- Ну, в идеале хотелось бы поменьше, но да, дотторесса сказала, что можно.
- Я когда ужинаю с друзьями - поневоле нарушаю, хотя мне потом очень плохо.
Вот.
Я же говорил, ей надо со мной в рестораны ходить.
*
- А этому человеку, который сидит в приемной, можно доверять?
- А что такое?
- Там мой рюкзак.
- А, ну конечно, можно. Это мой следующий пациент. Он, как и ты, профессор. Преподает музыку в штайнеровской школе.
Действительно - лицо породистое, вялое и рафинированное.
Впрочем, больше всего мне понравилось это «как и ты».
*
В ее кабинете всегда чуть слышно играет радио, и иногда она ему подпевает. У нее очень хороший слух. Вот вкус - так себе. Бедный стайнеровский профессор, с его стороны это должна быть большая жертва.
*
Я уже хорошо знаю основные указания, которые она дает, поэтому она произносит их очень тихо и не полностью, она уже знает, что я все понимаю. В них стремительно растет количество уменьшительных суффиксов. Как если бы с каждым посещением я становился младше.
Впрочем, чего там вообще указания. Вместо «Поверни голову в мою сторону» она просто берет меня мягко за подбородок и поворачивает, куда ей нужно.
*
*
*
Я решил сваливать из Хогвартса. Ситуация вообще вышла из-под контроля, а мне надо диссер писать. А не рыдать ночами от страха, бессилия и нервного истощения.
*
Что именно в деталях произошло - непонятно. Может быть, у Ауроры серьезная нервная болезнь, которую она и ее мама сознательно от нас скрывают. Может быть, у нее нет никакой болезни. Может быть, она влюблена в Пабло. Может быть, это просто дружба. Может быть, она искала не только его внимания, но и так вообще в целом.
До полвторого ночи она кричала на все общежитие так, что было слышно через два этажа. И для того, чтобы я решил аккуратно уйти из этой истории, достаточно было бы уже этого. Я человек неробкий, физически относительно выносливый, неглупый и незлой, но я не профессиональный психиатр.
Семнадцатилетний Пабло, который ее нес на четвертый этаж и уговаривал не делать себе хуже, а попутно орал на меня за то, что я не позволяю им сидеть всю ночь где-нибудь вместе, и звоню вместо этого в Скорую Помощь, - тоже не профессиональный психиатр. (Он запойный алкоголик, но это другой разговор).
Воспитатель мальчиков смотрел на это в молчаливом шоке. Он простой малообразованный дедушка в мягкой кофте.
Кьяра рыдала вместе с Ауророй и вызвалась спать с ней в одной комнате. Кьяра - умница и по большей части очень ответственный и непривередливый ребенок, а кроме того - прекрасный декоратор, рисующий удивительной сложности абстрактные узоры.
Пытаться понять, дать ли Ауроре пинка под зад или вызвать санитаров, - это была уже так себе задача; орать на Пабло, который орал на меня, и не быть уверенным, что прав я, а не он, - тоже не здорово; но иметь под боком уже час беспрерывно рыдающую Кьяру - вообще дальше некуда.
Потом к ним присоединились: начальница в панике, мама Ауроры тоже в панике и санитары, которые не понимали, приезжать им или нет, и в итоге справедливо решили приехать, потому что кто-то этот дурдом должен был пресечь.
В полвторого санитары приехали, осмотрели девочку, сказали, что с ней все в порядке, она просто «грустная», и ей не нужна даже валерьянка. Они уложили ее спать.
Ко мне в ночную дежурку пришли Джорджа и Мириам, которые были не в состоянии заснуть после этих воплей и переживаний. За полчаса я смог их успокоить и отправить спать. Еще к нам зашла Кьяра, которая еще не могла разговаривать, но уже не плакала. Ее я тоже успокоил, и она ушла спать к Ауроре.
В последний момент я вспомнил, что этого недостаточно, побежал за ней следом и, перед тем как она вошла к Ауроре, крепко обнял. Она очень хрупкая, сплошные локти и лопатки, и, хоть я и не слушал ни Пабло, ни ее, и вызвал Скорую Помощь и поднял остальной шухер, она ко мне прижалась, как могла, вжимаясь головой мне в ключицу.
Уложив и успокоив всех участников, я наконец вернулся в свою каморку и попытался сделать вид, что тоже могу заснуть. Вышли из этого дрожь, слезы и бессонница; когда я последний раз посмотрел в телефон, там было полпятого утра.
В полседьмого я уже снова был на ногах.
*
После этого Аурору не только не забрали домой, но мама специально приехала поговорить со мной, чтобы убедиться, что Аурору не попросят из Хогвартса как не соответствующую нормативам по допустимому состоянию здоровья. Не знаю, почему я сказал «не беспокойтесь» вместо того, чтобы наорать на обеих.
Аурора осталась еще на одну ночь.
Мне дали поспать пять часов и из-за убеждения родителей, что в Хогвартс можно входить, когда им хочется, пойти поужинать я смог только в девять вечера, когда супермаркеты и недорогие едальни как раз закрылись.
В воскресенье я уже был в состоянии только плакать.
Аурора была одним из тех, кто настаивал на своем праве собирать сумку хоть до посинения.
Другие девочки ее убедили, что, если я согласился помочь вывихнувшей плечо Марии донести ее сумку до поезда и потом по вокзалу Термини, надо мне помочь уехать с Марией на одном поезде, а не думать только о себе.
Думать о том, что я сейчас упаду и сдохну, причем по большей части по ее вине, вообще не предполагалось.
*
Еще за один день выяснилось что: 1. у одной из девочек мощная анорексия и последний кризис у нее был в августе; 2. Ауроре дадут психолога в том числе потому, что у нее случаются кризисы регулярно, и мама скрывала это от начальства, начальство - от мамы, и все вместе - от нас, воспитателей, и только теперь всё наконец вскрылось; 3. главным же образом ей выдадут психолога, потому что все ожидают, что в июне у нее будут попытки суицида; 4. еще у одной из девочек происходит ЧТО-ТО СТРАШНОЕ, так что она иногда не находит в себе моральных сил сидеть на уроках, но только другие девочки знают, что это... Я, со своей стороны, сообщил начальству, что девочка, которую, не спросив меня, мне всучили со стороны общежития, а потом, обнаружив, что она наркоманка, выкинули из общежития (и у которой был краткий роман с Ауророй), - неделю назад выпила очистную жидкость для кухонь. Поэтому да, я тоже жду со стороны Ауроры попыток суицида.
*
И поскольку я не хренов психолог и не хренов психиатр, поскольку я никогда не хотел работать с подростками и всю дорогу страшно тяготился этой работой (на которой я очутился изначально как временное решение, и пошел на это только ради Патри, которую недавно очень некрасиво выгнали из организации), поскольку у меня диссертация и очень-очень плохое здоровье, - и поскольку уже понедельник, а я с пятницы не могу перестать рыдать, - то нам пора прощаться. Не сразу и не резко, может быть. Хотя я был бы рад сразу и резко.
Денег не жалко вообще. Я и так живу крайне бедно. А так хоть диссертацию допишу. И дома смогу есть то, что прописал врач, а не то, что нажарили в Хогвартсе.
*
Мне немного стыдно, но я немного нажаловался на это Зубной Фее. Она опять была без ассистентки и опять поначалу очень грустная. Но мои рассказы ее отвлекли. Хотя они были совершенно катастрофические. Ее холодноватые, язвительные и очень умные реплики ослабили мне мысленную веревку вокруг горла. Ощущение правда было, что все, бежать некуда, и зажато даже горло.
Она, притом что полноценно сочувствовать не умеет, как и вообще не умеет испытывать процентов восемьдесят данных человеку эмоций, умеет очень хорошо меня понимать. И давать мне ощущение, что я - со своими, в безопасности.
- Так, анестезию мы сделали, сейчас нужно подождать, чтобы щека «заснула».
- Есть некоторая опасность, что вместе с щекой засну и я...
- А, для меня никаких проблем, главное - чтобы ты заснул с широко открытым ртом. Мне так удобнее. Вообще пациенты случается, что засыпают. Правда, не в первые посещения, но потом, когда уже начинают доверять, - тогда бывает.
Похвалив саму себя за то, что некоторые клиенты ей полностью доверяют, и могли бы даже и поменьше, - она стала медленно понижать мне спинку кресла куда дальше обычного. Посмотрев на результат, она подумала и подняла центральную часть. Так что я уже не полулежал, а действительно лежал пластом. Было очень удобно. Заснуть я не заснул, но отдохнул как следует.
Она сделала это все молча, не спрашивая, нужно ли и хорошо ли. Это молчание давало еще большее ощущение защиты и покоя.
*
- Холодно на улице?
- Да, когда я бегал утром в парке, там на траве иней был.
- А, ты теперь еще и бегаешь?
- Я уже несколько лет бегаю! Два-три раза в неделю почти всегда.
- Ага, значит, только спортзал - это новость. Ты типа спортивный тип.
- Да уж.
- Во сколько же ты бегал, если после этого успел ко мне?
- В семь.
- Оооо! Это так здорово, когда рано утром. Машин еще нет, воздух чище... Я, правда, не бегаю, но люблю быстро ходить. Утром - особенно.
*
*
Когда мы рассчитались, исправили счет-фактуру и уточнили дату следующего визита, - она сказала: «Ну, что ж, счастливого Рождества!».
Она уже была спокойная и улыбчивая, как, честно сказать, всегда к концу моих посещений.
И я молча положил перед ней конверт. Я сам его свернул из красной бумаги, аккуратно и сдержанно расписал елочками и блестящими зелеными буквами, а сверху закрепил зеленой скрепкой. Вообще, это должна была быть наклейка. Но в итоге зеленая скрепка показалась мне небанальным и остроумным решением, менее аляповатым и массовым, чем наклейка. Хоть и более бедным. Но получалось и лучше, в духе всего подарка: минимум материалов, элементарные линии, изящные и негромоздкие детали то там, то здесь, простые и сильные цвета. Мне хотелось, чтобы все это было похоже на нее - даже больше упаковка, чем сами рисунки. Конверт я даже не склеил: он так здорово сложился, что клей не был нужен.
*
Я много раз представлял себе эту сцену. Там было много вариаций, но основной сценарий был одинаковый: вот я даю ей конверт, она немедленно страшно радуется и широко улыбается, а потом открывает, видит рисунок, от души смеется моей глупости и восклицает что-нибудь восторженное, даже если на самом деле ей не очень нравится.
В любом случае, все пошло совершенно не так. С ней, боюсь, никогда ничего не идет по сценарию.
*
Конверт был похож на конверт с деньгами. Я понимаю. Я этого боялся.
Она взяла его молча и сощурив глаза подозрительно и без всякой радости. Думаю, ей бы скорее хотелось, чтобы это были деньги, но она бы не смогла их принять, и я бы этим ее обидел.
Открывала она медленно. Очень медленно. С напряженным интересом.
И сначала внимательно всмотрелась. А потом наконец сказала:
- Ma daaaaaaai! (Да ну ты что!)
*
Слова - это еще ничего. Вот какая там была интонация! Это действительно было произведение искусства в реальном времени.
Это было «ты с ума сошел». Это было «никогда бы не подумала». Это было «вот реально крутой подарок». Это было «я понимаю неравнодушен, но не до такой же степени».
Это было цинично, это было язвительно, и это было по-настоящему растерянно.
Я хотел посмотреть, какая она, когда не контролирует свою реакцию. Оказывается, первое, что она теряет из самоконтроля, - это безукоризненная вежливость.
Еще мне понравился низкий голос. Это тоже из области потери самоконтроля. Я же говорю, у нас с ней все-таки есть что-то общее.
*
А рисунки, конечно, так себе. Я это знал.
- Ты видишь меня красивее, чем я есть на самом деле.
Это было правдой, но это было очень болезненной правдой. Рот у нее все-таки не такой, я сделал что-то более стандартное. А еще хуже - что да, она кажется мне очень красивой, но я, непонятно почему, надеялся, что от нее это ускользнет.
Она сделала акцент именно на том, как я ее вижу. И она всматривалась в рисунки именно потому, что они показывали ей один из взглядов со стороны. На ее лице не было эмоций, она именно думала над ними.
Собственно, подарить ей два разных, не очень похожих друг на друга портрета - и было размышлением над тем, как по-разному преломляется даже один и тот же взгляд.
*
Она поднялась со стула, нас разделяла стойка, «Dammi un bacio!”.
Это такая прекрасная итальянская фраза, которая значит ровно обратное тому, что формально заявляет. Тем более, что я был слишком парализован, чтобы кого-нибудь целовать в щеку. Она взяла меня за плечи и перегнула через стойку к себе.
Теперь наконец она широко улыбалась.
Как если бы самым ценным в рисунках оказалось не то, как я ее вижу и какая она красивая и как это необычно - получить в подарок собственный портрет; а то, что они резко пробивали стену приличий и профессионализма и обнажали сердечное voler bene, которое уже давно между нами есть и которое только теперь можно было выразить.
*
*
Я сообщил своему начальству, что ослик сдох и пусть ищут другого, а тем временем пусть оформят на мою любимую коллегу Роби нормальный контракт.
Разумная секретарша, к которой я обратился первым делом, созвала собрание и очень попросила меня смочь на него приехать, хотя мне было ужасно неудобно в разных отношениях. Дальше она пошла к начальнице, и начальница, видимо, отказывалась созываться на собрание, поэтому той пришлось рассказать, что тут как раз случай, когда уже наконец пора. Начальница первым делом позвонила мне и наорала на меня.
Не, я все понимаю, но когда у тебя работник говорит: я по состоянию здоровья и психики не могу больше тянуть эту совершенно преувеличенную и нелегальную телегу, которую вы на меня навалили, - орать на него не самый лучший способ решения проблемы. И уж точно не самый эффективный. Кроме собственно ора, она еще умудрилась мне сказать, что чертова Патри заключила со мной такой ужасный устный договор, который ничем меня не связывает.
После этого я могу только воскликнуть: и слава богу!
В общем, я должен быть ей благодарен: она как ничто помогает мне убедиться в правильности моего решения. А то бы я еще мог сомневаться, переживать, взвешивать. Тут взвешивать уже нечего - «вперед, Савойя!», как говорят итальянцы.
Но телефонный разговор - это еще полбеды.
Вот собрание - это был уже полный капец.
Я предупредил заранее и секретаршу, и мою коллегу: дамы, у меня состояние умеренно-истерическое, я не уверен, что особо сильные моменты смогу вынести, будьте рядом и готовьтесь, если что, меня защищать.
И им пришлось меня защищать. Спинелла орала так, что меня затрясло от страха и пришлось выйти, и слушать уже из коридора как не только смелая Роберта, но и робкая сдержанная Джильда орут на нее в ответ.
*
*
*
*
Понятно, что к зубному надо периодически ходить, где-то раз в... полгода? Она сказала «раз в три месяца». Пусть будет в три месяца. Сегодня должен был быть последний раз.
Но мы нашли еще один кариес. Причем, сложный кариес.
Мне, видимо, придется первый раз в жизни залезть в долги.
Понятно, что в жизни все субъективно: я с большим трудом переношу бесконечную историю с пенсионным фондом и с видом на жительство; но она меня заставляет не только забыть о финансовых проблемах, но и даже их усложнить и укрупнить без малейшего беспокойства. Великие художники и писатели жили в долг годами и успевали радоваться жизни на полную катушку. Ну да впрочем, еще не факт, что в долг придется залезать.
Я плачу ей за зубы, но получаю гораздо больше.
И, кажется, даю тоже много.
*
Хотя внешне мы, в общем, в основном друг другу совершенно противоположны: она прекрасна, тонка и изысканна, с сине-серыми прищуренными глазами, с золотым браслетом на руках, аккуратная, серьезная и безупречная; а я забавен, неуместен, прост и недоверчив, - однако у нас обнаруживается все больше общего, совершенно неожиданного. Холодная и убийственная ирония, любовь к быстрой ходьбе, к сладкому, точность в движениях; и даже что-то еще более важное, что мне трудно определить, но я все лучше вижу, что вот ровно так же, как она обращается со мной, я обращаюсь с младшими - студентами, учениками и подростками из Хогвартса. Я не могу сказать, чтобы она была безответственна или безразлична; она добрая, просто у нее нет сердца - и это ровно то же самое, что говорят обо мне.
*
Притом, что я постоянно ожидаю от нее человеческой реакции в тех местах, где она совершенно ее в итоге не проявляет, - однако уровень доверия между нами растет. Этому таки действительно очень способствует сволочная диета, которая отрезает меня от окружающего мира, но благодаря которой мой живот вдруг почувствовал себя так прекрасно, как никогда себя не чувствовал.
(Надо сказать, что один небольшой позитивный социальный момент в этой диете есть - мы теперь так прекрасно друг друга понимаем со знакомыми аллергиками, больными целиакией и вегетарианцами!)
Она в очень небольших дозах, но с большим умом расспрашивает меня о своих делах - и я привыкаю рассказывать ей, хотя тоже стараюсь зажимать иногда язык и сдерживаться; да, я этого не умею совершенно, но ради нее приходится, слишком большие дозы откровенности ее оттолкнут. И как раз если дозировать откровенность, если выдавать ее каждый раз небольшими порциями, - то это толкает на откровенность и ее тоже. Опять же, небольшими порциями. Но сильными.
*
- Прохладно сегодня? А в Мельбурне тепло... Очень тепло, там вообще другой сезон. Моя дочь уехала. Посмотрим, что теперь будет. Сделает ли она так же, как и ты. Останется ли она там навсегда.
Ооооо, это я уже где-то совсем недавно слышал. Это я их как-то специально нахожу шестым чувством или это они как-то специально меня находят?
Но в этот раз, хочу я смело и прямо сказать, - хрен, знакомиться ни с кем не буду и уговаривать никого ни в чем не буду, пошлю сразу всех к чертовой матери. С удавкой на шее, но пошлю.
*
Совершенно лунатический разговор про мою температуру, не имеющий никакого отношения к реальности.
Я и так запутался в хреновой гомеопатии. Ее специально придумали, чтобы я с ума сошел. Шарлатаны против деспотов; в традиционной медицине есть фармацевтические лобби и прочие законы рынка, а также законы рабочего рынка, позволяющие врачу заткнуть рот пациенту совершенно ненужным ему лекарством или, хуже, целой терапией, которая никакого отношения к нему не имеет, но за которую он не может подать ни в какой суд, потому что итальянские врачи как огня и вполне оправданно боятся именно этого; тем временем, теории Ганемана, хоть как их ни модернизируй, смешны и безумны, и в гомеопатической медицине тоже есть - ха-ха! - фармацевтические лобби. Тем временем на мое горло, когда оно болит, совершенно не действует Флуимучил, хоть бы как бы его и вообще не было, зато восхитительно действуют эвкалипт и лаванда, но для традиционной медицины эвалиптовое эфирное масло - это слишком сложно, плохо дозируемо и непредсказуемо, и я их понимаю, но Флуимучил свой бесполезный пусть пьют сами.
Попытки что-то прочитать в Интернете заставляют вжаться в стул и выключить Интернет. Окцило-кокцило, который 10 лет назад пила вся интеллигентная Москва, - развенчан кучей международных организаций как не содержащий вообще ничего, а если бы и содержал, так было бы, наверное, и еще хуже, потому что обещает он содержать печень экзотической и очень несчастной утки. Настойка эхинацеи, которую мне когда-то дал второй научный руководитель для лечения простуды, - тоже прошла суды и компенсации и никем на свете не признана. А та настойка эхинацеи, которой я сейчас полощу десны, произведена той самой фирмой Буарон, которую засудили за Окцило-кокцило.
И я не понимаю, где мне расположиться во всей этой войне мошенников и убийц между собой.
Настойка эхинацеи, однако, - не гомеопатия совершенно, никакого Ганемана с его разведениями там нет, это нормальная травяная настойка, но к ней, как и к Ганеману, нет клинических исследований и нет даже описания состава - как и у Окцило-кокцило, который не травяная настойка, а настоящий ганеман. И у меня есть твердое ощущение того, что Буарон делает на нас какие-то нехорошие деньги; но, с другой стороны, у настойки явно выраженный эхинацейный вкус, эхинацея там явно есть, хоть я и не знаю, приносит ли она какую-то пользу моим деснам, но, кажется, не приносит и вреда, а вообще рот после чистки полоскать дело хорошее.
Другое дело - лекарства, которые мне прописала доктор Альчини. Там тоже сплошной ганеман и какие-то безумные разведения неизвестно чего неизвестно в чем, и действие их доктор Альчини описала столь общо, что не было понятно, сама ли она не знает или просто с милой улыбкой хочет меня отравить. Вся история про лекарства, которые не приносят вреда, вызывает у меня судорогу, потому что, если они не приносят вреда, то и с пользой там так себе, потому что как лекарство может самостоятельно сориентироваться в моем теле и понять, где там польза, а где вред. Да ведь даже доктор Альчини не может сориентироваться и понять, нужно ли мне поднимать или повышать TSH. К счастью, она не отвечает мне ни на смски, ни на звонки, поэтому принимать я пока ничего не буду. В феврале посмотрим.
Грустно, что, если я совсем от нее откажусь и подамся в Пизу (там наметилась надежда на приличного эндокринолога по знакомству), Зубную Фею я потеряю. Так вот один человек может вернуть вам здоровье и сам же его отнять, да, это очень грустно.
Так вот, температура.
Зубная Фея все открытее заговаривает со мной про гомеопатию, в робкой уверенности, что я в нее верю. Я понимаю, что верить Фее и не верить гомеопатии - это шизофрения, но что делать. Когда она лечит мне зубы, лучше ее нет на свете; но каждый вечер, капая себе в стакан эхинацею компании Буарон, я с подозрением смотрю в зеркало на себя и на свое душевное здоровье.
- То, что на Рождество у тебя поднялась температура, - знак того, что лечение идет хорошо.
Да я ведь еще ничего не принимаю.
- Диета тоже. Когда начинается выздоровление - сначала происходит нарастание симптомов болезни. В гомеопатии это всегда так.
Что это было и за что это мне? Температура у меня поднялась, потому что я сходил рано утром побегать в слишком легкой футболке, а на траве была изморозь, при чем здесь диета.
Никогда еще у меня не было столь сильного ощущения, что эта умная, аккуратная и строгая женщина потерялась, как ребенок, среди страхов, неуверенности и желания защититься, и сочиняет на ровном месте то, чего никогда не было и не будет, только бы не уронить авторитет медика в моих глазах.