рассказ
Написала рассказ. Идея его написания возникла очень давно, а некоторые образы - еще давнее. И вот я его написала. Стоит ли объяснять, что я сейчас как выжатый лимон. Да и осознание никому не нужности этого всего не добавляет радости.
и все-таки. выложу его здесь
СЛОЖНЫЙ СЛУЧАЙ
В ту осень я продавала на рынке шапки из искусственного меха.
Конечно, у меня и мыслях не было расхваливать товар или зазывать покупателей: «Шапочку не желаете? Посмотрите, какие они все модные и стильные, особенно вот эта. Как она подойдет к цвету ваших глаз, к оттенку вашего пальто! Покупайте, уступлю». И хватать каждого зазевавшегося прохожего, и тащить к зеркалу, нахлобучивая ему на голову облезлую шапку: «Посмотрите, посмотрите, как чудесно!»
Мои напарницы так и делали. И торговля у них шла бойко. А мне было просто не до этого. Единственное, на что я была способна - это сидеть и следить, чтобы никто не украл эти жуткие шапки.
В сумке у меня лежала «Тошнота» Жана-Поля Сартра. По утрам, пока народу на рынке почти не было, я урывками читала. А вечером было уже не до книги - приходилось сидеть и смотреть в оба.
Однажды девочка лет пяти - шести попросила у матери шапку. Видимо, всего остального - игрушек, книжек, сладостей - у нее было в изобилии, и ей захотелось чего-нибудь ну совсем уж необычного
- Какую тебе? - устало и обреченно спросила женщина, не глядя ни на прилавок, ни на ребенка.
- Вот эту! - девочка выбрала иссиня-черную шапку, украшенную по бокам стеклярусом, сразу надела ее и, приплясывая, побежала вдоль рядов.
- Триста, - сказала я.
Так же не глядя, женщина нашарила в сумке кошелек, отсчитала три сторублевые бумажки и сунула мне в руку. А потом, словно очнувшись, бросилась догонять свою вертлявую дочку.
А в другой раз шапку купила какая-то старушка. Она как будто приплелась из недавнего советского прошлого - с авоськой, в пыльных, невероятно стоптанных туфлях. Она тоже была какая-то затравленная и немного не в себе. Мне стало так жалко ее, что я продала шапку за полцены. Хозяйке ничего не сказала. Заняла сто пятьдесят рублей у Тони, вложила в общую выручку.
А других покупателей я не припомню.
Стоит ли говорить, что я была на грани увольнения.
Но я точно знала, что меня будут держать, пока не найдут замену. И, как бы я ни отлынивала от работы, будут платить по пятьдесят рублей за смену, если только ничего не случится, если никто не украдет эти чертовы шапки.
И к вечеру у меня всегда были беляши, пиво и дешевые сигареты.
Да и с жильем той осенью все складывалось более чем удачно.
В понедельник, в среду и в пятницу я ночевала у Антона - в эти дни его мама работала в ночную смену.
Во вторник и в четверг - у Тони; ее соседка уезжала к своему парню, и койка была свободна.
А в выходные - ничего не поделаешь - приходилось плестись к Таньке, хоть я и до ужаса не любила ее трехкомнатную квартиру в элитной высотке. Квартира была полупустая, гулкая и необжитая.
В нерабочие дни с утра я шла в музей изобразительных искусств. Ирка, бывшая одноклассница, недавно устроилась туда на полставки младшим научным сотрудником. Она и пускала меня в зал, когда не было экскурсий.
Изредка я убивала время в книжных магазинах. Но там меня давно уже заприметили и невзлюбили. Наверно, за то, что я могла часами стоять у стеллажа, зачитавшись той или иной книгой. Это начинало казаться подозрительным.
- Девушка, выбирайте или уходите! - шипели на меня продавщицы.
И я уходила. Чаще всего в музей.
В середине сентября из столицы привезли выставку под названием «Другой Дали». Ранние работы - карандашные наброски, гравюры, скульптуры.
- «Дорогой Дали?» - переспросил Антон, когда я однажды позвала его в музей. - Да уж, дешевым его точно не назовешь!
Мы ходили из зала в зал, смеялись и считали фаллические символы в шедеврах гения. Дошли до шестидесяти пяти, а потом стали спорить: может ли карандаш, которым выполнен набросок, рассматриваться как фаллический символ. Антон доказывал, что может, но на рисунке он зримо не присутствует, и поэтому считать его не нужно.
После он не раз говорил, что никогда в жизни так не веселился в музее.
А я приходила туда еще много раз, и рассматривала работы уже более серьезно, основательно, вдумываясь в каждую деталь.
Но нельзя сказать, что Дали обрушился на меня, перевернул мои представления о мире. Нет, этого не произошло. Пивная кружка Сартра тогда запала мне в душу куда больше. «Тошнота» поглотила меня, овладела мной целиком, и мне на время стали безразличны и изобразительное искусство, и музыка, и театр.
Я хотела обсудить все это с Танькой, но ей в тогда было явно не до меня. Она писала магистерскую диссертацию на тему: «Трансформация образа микрокосма человека в произведениях русских писателей - эмигрантов первой волны».
- Твоя комната, как обычно - налево, душ, как всегда - направо, - каждый раз она встречала меня в прихожей одной и той же набившей оскомину фразой. - Чистое полотенце найдешь на полотенцесушителе. Располагайся.
И сразу же возвращалась к компьютеру.
Иногда, впрочем, Танька использовала меня в качестве слушателя, реже - как консультанта.
- Особенности картины мира эмигрантов первой волны определялись целой совокупностью социальных, социально-психологических и психофизиологических факторов, - бормотала она, держа в зубах остро заточенный карандаш.
И вдруг оживлялась:
- Нет, ты только представь: они же годами скитались, почти никогда не спали, толком ничего не ели. У них не было собственного микрокосма, он был раз и навсегда разрушен до основания. И вот усталость, душевная и физическая, принимала болезненные, порой необратимые формы, и возникало особое, искаженное восприятие реальности.
- Представляю.
- Вот было бы интересно испытать на себе все это: неделю или две не спать, есть помалу, только чтобы не умереть с голоду, слоняться целыми днями по городу без смысла и цели. Вжиться, так сказать, в психологию эмигрантов, увидеть и почувствовать то, что видели и чувствовали они.
- Да, это очень интересно, - соглашалась я. - Ты знаешь, я сегодня ужасно устала. Можно я пойду спать?
- Иди, конечно. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи. Тань…
- А?
- Может, чайку попьем перед сном?
- А ты попей одна. Я не хочу, - рассеянно отвечала она, не мигая уставившись в монитор, - Можешь поесть. Там у меня все приготовлено.
И я шла на кухню, и набрасывалась на еду, радуясь, что хоть два дня в неделю удается сэкономить на беляшах.
Зато когда я шла ночевать к Тоньке, то покупала продукты на двоих.
У нее был вечно пустой холодильник, и ужасающий беспорядок, и течь в батарее, а сама она часами лежала на кровати в свитере, в джинсах и в ботинках, уставившись в потолок.
- Тонька, пойдем есть, - звала я, выкладывая из пакета беляши и пиво.
- Отвали, - безжизненным голосом отвечала Тонька, отворачивалась к стене.
- Тонь, ты чего все лежишь да лежишь? Болеешь, что ли? Бледная вон какая стала и худющая. Может, тебе лекарств каких купить?
- Иди ты к чертовой матери со своими лекарствами.
- Ну ты как хочешь, а я поужинаю - говорила я наигранно-бодрым тоном.
- Валяй, жри.
Но позже, когда я уже ложилась, отворачивалась к стене и притворялась спящей, она все равно вставала, с жадностью ела беляши и запивала их пивом. А потом шла в круглосуточный ларек за водкой, и снова пила, уже не закусывая. А потом долго-долго всхлипывала.
Ну что тут скажешь. Хорошая она. Хорошая и несчастная.
А в чем заключалось ее несчастье, мне не положено было знать. Потому что относилась Тонька ко мне слегка предвзято. Но у девчонок ведь часто такое бывает. Парни - они совсем другие.
Антон любил меня такой, какая я есть. Со всеми моими причудами. Во всяком случае, до того самого дня, когда я побрилась наголо. Не знаю, зачем я это сделала. Наверно, почувствовала, что назревает что-то нехорошее, и захотела, чтобы это поскорее разрешилось и закончилось.
Я пришла к Антону без предупреждения. Ему явно было не до меня - он стоял в коридоре в куртке и в ботинках, намереваясь куда-то идти.
- Ну что, такой ты меня тоже любишь?! - закричала я с порога. Вот такой - любишь или нет?! Ну, чего молчишь, отвечай!
Но на Антона, похоже, моя выходка не произвела никакого впечатления.
- Ты бы шапку попросила у своей Маргариты Прокофьевны, - произнес он невозмутимо. - Хотя бы напрокат. А то со дня на день холода начнутся, простудишь голову.
- Ну что ты уходишь от ответа?! Так любишь или нет?!
- Лен, люблю, конечно, но… Это долгий разговор. Я тебе потом все объясню. А сейчас мне надо идти. Пойдем со мной. Тебе нельзя здесь оставаться. Мама скоро придет.
- Что, стыдишься меня, да?! То гордился, какая у тебя девушка красивая, а теперь стыдишься?
- Да не в этом дело. Ну пойдем же, пойдем!
- Да что случилось? Куда ты так торопишься?
- По дороге объясню.
- Нет уж, говори сейчас.
- Лена, я уезжаю в Германию.
- Ну и скатертью дорожка! По обмену, что ли? На следующие каникулы?
- Я уезжаю в Германию навсегда. С мамой. Самолет тридцатого.
И тут я почувствовала странное, какое-то блаженное спокойствие. Как будто я давно ждала чего-то непоправимого, и вот оно произошло, и бояться теперь больше нечего.
Он, наверно, ждал криков, истерики, битья зеркал, а я только спросила вполголоса:
- А что же ты мне раньше ничего не сказал?
- Понимаешь, - затараторил Антон, - у нас был очень сложный случай. Мы три с половиной года ждали разрешения на выезд. Мама-то русская. Да, отец был немец, но он умер в восемьдесят восьмом. Мы, если честно, когда собирали документы, и не рассчитывали на положительный исход дела. И вот посольство все-таки разрешило маме переехать в Германию как вдове репрессированного. Представляешь, что это было! Мы поверить не могли своему счастью. Все боялись, что ошибка какая-нибудь, что они отзовут назад свое решение. Вот и не говорили никому до самого последнего момента.
- А как же я? Мы же собирались пожениться через год, когда ты институт закончишь.
- Лена, я буду приезжать сюда на каникулы. Обещаю. И все свое время здесь буду посвящать тебе. Мы ни на минуту не будем расставаться. Клянусь.
- А ты бы взял меня с собой, - предложила я робко и жалобно. - Я быстро выучу немецкий - у меня способности к языкам. Выучусь там на каких-нибудь курсах, а потом на работу устроюсь.
- Господи, да не могу я. И рад бы, да не могу. Я еще раз повторяю: сами еле добились этого переезда. Очень сложный случай.
- А ты там попроси, в этом своем посольстве, может, и мне разрешат эмигрировать? У меня ведь тоже - сложный случай. Отец повесился, мать - психически ненормальная, бабушка инвалид первой группы, без ног. Я не могу пойти домой, это опасно для жизни - мать все время норовит ударить меня раскаленной сковородой или ошпарить кипятком из чайника. Я скитаюсь по чужим домам, месяцами толком не сплю, торгую шапками из искусственного меха, чтобы не подохнуть от голода. Ты им расскажи мою историю, может, удастся их разжалобить, а?
- Да ты с ума сошла, в самом деле! Кого разжалобить? Сотрудников посольства? А какое ты имеешь к ним отношение? Почему им должно быть до тебя дело? Ладно, ты как хочешь, а я пошел. И так уже опаздываю.
- Куда ты?
- В институт. Забирать документы. Пойдем со мной. Повидаемся со всеми нашими.
Ни в какой институт я, конечно же, не пошла. Еще не хватало столкнуться нос к носу с деканом. И выслушивать его бессмысленные вопросы: почему я не посещаю лекции, помню ли я, когда в последний раз была на семинаре, знаю ли я, что у меня остались два хвоста с предыдущей сессии.
Все помню, все знаю.
А холода действительно нагрянули быстро и неожиданно, как и предполагал Антон. Лужи в тот же вечер покрылись ломким ледком. Я шла и думала о том, что теперь негде будет ночевать по понедельникам, средам и пятницам. И о том, как непрочно мое благополучие. Тонина соседка готова была не сегодня-завтра расстаться со своим молодым человеком, да и с Танькой в любой момент могло произойти все, что угодно.
А шапки тогда все-таки украли. Два мальчишки-подростка. Я видела, как они убегали, - не очень быстро, впрочем, при желании можно было догнать. Но не было никакого желания.
По-моему, они сделали это из озорства. Иначе зачем им могли понадобиться три уродливые, дешевые женские шапки из искусственного меха?
Я не стала ничего объяснять хозяйке. Это было бы бессмысленно. Поэтому я просто встала среди рабочего дня, в последний раз оглядела ненавистный прилавок и ушла. Меня не искали. А может быть, искали, но не нашли.
и все-таки. выложу его здесь
СЛОЖНЫЙ СЛУЧАЙ
В ту осень я продавала на рынке шапки из искусственного меха.
Конечно, у меня и мыслях не было расхваливать товар или зазывать покупателей: «Шапочку не желаете? Посмотрите, какие они все модные и стильные, особенно вот эта. Как она подойдет к цвету ваших глаз, к оттенку вашего пальто! Покупайте, уступлю». И хватать каждого зазевавшегося прохожего, и тащить к зеркалу, нахлобучивая ему на голову облезлую шапку: «Посмотрите, посмотрите, как чудесно!»
Мои напарницы так и делали. И торговля у них шла бойко. А мне было просто не до этого. Единственное, на что я была способна - это сидеть и следить, чтобы никто не украл эти жуткие шапки.
В сумке у меня лежала «Тошнота» Жана-Поля Сартра. По утрам, пока народу на рынке почти не было, я урывками читала. А вечером было уже не до книги - приходилось сидеть и смотреть в оба.
Однажды девочка лет пяти - шести попросила у матери шапку. Видимо, всего остального - игрушек, книжек, сладостей - у нее было в изобилии, и ей захотелось чего-нибудь ну совсем уж необычного
- Какую тебе? - устало и обреченно спросила женщина, не глядя ни на прилавок, ни на ребенка.
- Вот эту! - девочка выбрала иссиня-черную шапку, украшенную по бокам стеклярусом, сразу надела ее и, приплясывая, побежала вдоль рядов.
- Триста, - сказала я.
Так же не глядя, женщина нашарила в сумке кошелек, отсчитала три сторублевые бумажки и сунула мне в руку. А потом, словно очнувшись, бросилась догонять свою вертлявую дочку.
А в другой раз шапку купила какая-то старушка. Она как будто приплелась из недавнего советского прошлого - с авоськой, в пыльных, невероятно стоптанных туфлях. Она тоже была какая-то затравленная и немного не в себе. Мне стало так жалко ее, что я продала шапку за полцены. Хозяйке ничего не сказала. Заняла сто пятьдесят рублей у Тони, вложила в общую выручку.
А других покупателей я не припомню.
Стоит ли говорить, что я была на грани увольнения.
Но я точно знала, что меня будут держать, пока не найдут замену. И, как бы я ни отлынивала от работы, будут платить по пятьдесят рублей за смену, если только ничего не случится, если никто не украдет эти чертовы шапки.
И к вечеру у меня всегда были беляши, пиво и дешевые сигареты.
Да и с жильем той осенью все складывалось более чем удачно.
В понедельник, в среду и в пятницу я ночевала у Антона - в эти дни его мама работала в ночную смену.
Во вторник и в четверг - у Тони; ее соседка уезжала к своему парню, и койка была свободна.
А в выходные - ничего не поделаешь - приходилось плестись к Таньке, хоть я и до ужаса не любила ее трехкомнатную квартиру в элитной высотке. Квартира была полупустая, гулкая и необжитая.
В нерабочие дни с утра я шла в музей изобразительных искусств. Ирка, бывшая одноклассница, недавно устроилась туда на полставки младшим научным сотрудником. Она и пускала меня в зал, когда не было экскурсий.
Изредка я убивала время в книжных магазинах. Но там меня давно уже заприметили и невзлюбили. Наверно, за то, что я могла часами стоять у стеллажа, зачитавшись той или иной книгой. Это начинало казаться подозрительным.
- Девушка, выбирайте или уходите! - шипели на меня продавщицы.
И я уходила. Чаще всего в музей.
В середине сентября из столицы привезли выставку под названием «Другой Дали». Ранние работы - карандашные наброски, гравюры, скульптуры.
- «Дорогой Дали?» - переспросил Антон, когда я однажды позвала его в музей. - Да уж, дешевым его точно не назовешь!
Мы ходили из зала в зал, смеялись и считали фаллические символы в шедеврах гения. Дошли до шестидесяти пяти, а потом стали спорить: может ли карандаш, которым выполнен набросок, рассматриваться как фаллический символ. Антон доказывал, что может, но на рисунке он зримо не присутствует, и поэтому считать его не нужно.
После он не раз говорил, что никогда в жизни так не веселился в музее.
А я приходила туда еще много раз, и рассматривала работы уже более серьезно, основательно, вдумываясь в каждую деталь.
Но нельзя сказать, что Дали обрушился на меня, перевернул мои представления о мире. Нет, этого не произошло. Пивная кружка Сартра тогда запала мне в душу куда больше. «Тошнота» поглотила меня, овладела мной целиком, и мне на время стали безразличны и изобразительное искусство, и музыка, и театр.
Я хотела обсудить все это с Танькой, но ей в тогда было явно не до меня. Она писала магистерскую диссертацию на тему: «Трансформация образа микрокосма человека в произведениях русских писателей - эмигрантов первой волны».
- Твоя комната, как обычно - налево, душ, как всегда - направо, - каждый раз она встречала меня в прихожей одной и той же набившей оскомину фразой. - Чистое полотенце найдешь на полотенцесушителе. Располагайся.
И сразу же возвращалась к компьютеру.
Иногда, впрочем, Танька использовала меня в качестве слушателя, реже - как консультанта.
- Особенности картины мира эмигрантов первой волны определялись целой совокупностью социальных, социально-психологических и психофизиологических факторов, - бормотала она, держа в зубах остро заточенный карандаш.
И вдруг оживлялась:
- Нет, ты только представь: они же годами скитались, почти никогда не спали, толком ничего не ели. У них не было собственного микрокосма, он был раз и навсегда разрушен до основания. И вот усталость, душевная и физическая, принимала болезненные, порой необратимые формы, и возникало особое, искаженное восприятие реальности.
- Представляю.
- Вот было бы интересно испытать на себе все это: неделю или две не спать, есть помалу, только чтобы не умереть с голоду, слоняться целыми днями по городу без смысла и цели. Вжиться, так сказать, в психологию эмигрантов, увидеть и почувствовать то, что видели и чувствовали они.
- Да, это очень интересно, - соглашалась я. - Ты знаешь, я сегодня ужасно устала. Можно я пойду спать?
- Иди, конечно. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи. Тань…
- А?
- Может, чайку попьем перед сном?
- А ты попей одна. Я не хочу, - рассеянно отвечала она, не мигая уставившись в монитор, - Можешь поесть. Там у меня все приготовлено.
И я шла на кухню, и набрасывалась на еду, радуясь, что хоть два дня в неделю удается сэкономить на беляшах.
Зато когда я шла ночевать к Тоньке, то покупала продукты на двоих.
У нее был вечно пустой холодильник, и ужасающий беспорядок, и течь в батарее, а сама она часами лежала на кровати в свитере, в джинсах и в ботинках, уставившись в потолок.
- Тонька, пойдем есть, - звала я, выкладывая из пакета беляши и пиво.
- Отвали, - безжизненным голосом отвечала Тонька, отворачивалась к стене.
- Тонь, ты чего все лежишь да лежишь? Болеешь, что ли? Бледная вон какая стала и худющая. Может, тебе лекарств каких купить?
- Иди ты к чертовой матери со своими лекарствами.
- Ну ты как хочешь, а я поужинаю - говорила я наигранно-бодрым тоном.
- Валяй, жри.
Но позже, когда я уже ложилась, отворачивалась к стене и притворялась спящей, она все равно вставала, с жадностью ела беляши и запивала их пивом. А потом шла в круглосуточный ларек за водкой, и снова пила, уже не закусывая. А потом долго-долго всхлипывала.
Ну что тут скажешь. Хорошая она. Хорошая и несчастная.
А в чем заключалось ее несчастье, мне не положено было знать. Потому что относилась Тонька ко мне слегка предвзято. Но у девчонок ведь часто такое бывает. Парни - они совсем другие.
Антон любил меня такой, какая я есть. Со всеми моими причудами. Во всяком случае, до того самого дня, когда я побрилась наголо. Не знаю, зачем я это сделала. Наверно, почувствовала, что назревает что-то нехорошее, и захотела, чтобы это поскорее разрешилось и закончилось.
Я пришла к Антону без предупреждения. Ему явно было не до меня - он стоял в коридоре в куртке и в ботинках, намереваясь куда-то идти.
- Ну что, такой ты меня тоже любишь?! - закричала я с порога. Вот такой - любишь или нет?! Ну, чего молчишь, отвечай!
Но на Антона, похоже, моя выходка не произвела никакого впечатления.
- Ты бы шапку попросила у своей Маргариты Прокофьевны, - произнес он невозмутимо. - Хотя бы напрокат. А то со дня на день холода начнутся, простудишь голову.
- Ну что ты уходишь от ответа?! Так любишь или нет?!
- Лен, люблю, конечно, но… Это долгий разговор. Я тебе потом все объясню. А сейчас мне надо идти. Пойдем со мной. Тебе нельзя здесь оставаться. Мама скоро придет.
- Что, стыдишься меня, да?! То гордился, какая у тебя девушка красивая, а теперь стыдишься?
- Да не в этом дело. Ну пойдем же, пойдем!
- Да что случилось? Куда ты так торопишься?
- По дороге объясню.
- Нет уж, говори сейчас.
- Лена, я уезжаю в Германию.
- Ну и скатертью дорожка! По обмену, что ли? На следующие каникулы?
- Я уезжаю в Германию навсегда. С мамой. Самолет тридцатого.
И тут я почувствовала странное, какое-то блаженное спокойствие. Как будто я давно ждала чего-то непоправимого, и вот оно произошло, и бояться теперь больше нечего.
Он, наверно, ждал криков, истерики, битья зеркал, а я только спросила вполголоса:
- А что же ты мне раньше ничего не сказал?
- Понимаешь, - затараторил Антон, - у нас был очень сложный случай. Мы три с половиной года ждали разрешения на выезд. Мама-то русская. Да, отец был немец, но он умер в восемьдесят восьмом. Мы, если честно, когда собирали документы, и не рассчитывали на положительный исход дела. И вот посольство все-таки разрешило маме переехать в Германию как вдове репрессированного. Представляешь, что это было! Мы поверить не могли своему счастью. Все боялись, что ошибка какая-нибудь, что они отзовут назад свое решение. Вот и не говорили никому до самого последнего момента.
- А как же я? Мы же собирались пожениться через год, когда ты институт закончишь.
- Лена, я буду приезжать сюда на каникулы. Обещаю. И все свое время здесь буду посвящать тебе. Мы ни на минуту не будем расставаться. Клянусь.
- А ты бы взял меня с собой, - предложила я робко и жалобно. - Я быстро выучу немецкий - у меня способности к языкам. Выучусь там на каких-нибудь курсах, а потом на работу устроюсь.
- Господи, да не могу я. И рад бы, да не могу. Я еще раз повторяю: сами еле добились этого переезда. Очень сложный случай.
- А ты там попроси, в этом своем посольстве, может, и мне разрешат эмигрировать? У меня ведь тоже - сложный случай. Отец повесился, мать - психически ненормальная, бабушка инвалид первой группы, без ног. Я не могу пойти домой, это опасно для жизни - мать все время норовит ударить меня раскаленной сковородой или ошпарить кипятком из чайника. Я скитаюсь по чужим домам, месяцами толком не сплю, торгую шапками из искусственного меха, чтобы не подохнуть от голода. Ты им расскажи мою историю, может, удастся их разжалобить, а?
- Да ты с ума сошла, в самом деле! Кого разжалобить? Сотрудников посольства? А какое ты имеешь к ним отношение? Почему им должно быть до тебя дело? Ладно, ты как хочешь, а я пошел. И так уже опаздываю.
- Куда ты?
- В институт. Забирать документы. Пойдем со мной. Повидаемся со всеми нашими.
Ни в какой институт я, конечно же, не пошла. Еще не хватало столкнуться нос к носу с деканом. И выслушивать его бессмысленные вопросы: почему я не посещаю лекции, помню ли я, когда в последний раз была на семинаре, знаю ли я, что у меня остались два хвоста с предыдущей сессии.
Все помню, все знаю.
А холода действительно нагрянули быстро и неожиданно, как и предполагал Антон. Лужи в тот же вечер покрылись ломким ледком. Я шла и думала о том, что теперь негде будет ночевать по понедельникам, средам и пятницам. И о том, как непрочно мое благополучие. Тонина соседка готова была не сегодня-завтра расстаться со своим молодым человеком, да и с Танькой в любой момент могло произойти все, что угодно.
А шапки тогда все-таки украли. Два мальчишки-подростка. Я видела, как они убегали, - не очень быстро, впрочем, при желании можно было догнать. Но не было никакого желания.
По-моему, они сделали это из озорства. Иначе зачем им могли понадобиться три уродливые, дешевые женские шапки из искусственного меха?
Я не стала ничего объяснять хозяйке. Это было бы бессмысленно. Поэтому я просто встала среди рабочего дня, в последний раз оглядела ненавистный прилавок и ушла. Меня не искали. А может быть, искали, но не нашли.