шульман: из отсутствия у системы сил на перемены не следует, что они не произойдут
Опубликовано в декабре 2017 на карнеги, здесь я сократил/отредактировал.
...можно узнать, что в 2016 году Соединенные Штаты, по расчетам Democracy Index, перешли из категории «полных демократий» в «ущербные демократии» (flawed democracies), и не из-за победы оригинального кандидата на президентских выборах, как можно было бы подумать, а из-за устойчивой тенденции снижения общественного доверия к политическим институтам.
...Как «железный закон олигархий» (склонность малой группы абсорбировать власть в любой организации) действует универсально, так и демократизация - глобальный процесс, драйверами которого являются экономическое развитие, повышение уровня потребления, товарный и информационный обмен и распространение грамотности.
... становится ли экономический рост драйвером демократизации, или, наоборот, демократизация - экономического роста? Глобальный тренд снижения насилия, проявляющийся и в изменении природы войн, и в загадочном социокультурном явлении, известном как great crime drop (падение уровня всех насильственных преступлений в большинстве стран мира за последние 20 лет) - это следствие хорошей работы демократий, распространения грамотности - или контрацепции, или запрета на этилированный бензин?
Одновременно социальные науки наблюдают и то, что в политической публицистике именуется авторитарным ренессансом или авторитарным интернационалом, - то есть явный прогресс автократий, их высокую обучаемость и склонность как перенимать друг у друга «лучшие практики» - например, способ контроля над сферой гражданской активности внутри страны путем предотвращения внешних контактов общественных организаций, - так и ставить себе на службу достижения, ценности и фобии Первого мира: культ безопасности, дискриминированность в прошлом как источник привилегий в настоящем и информационную прозрачность.
... определяющая черта институтов - повторяемость, воспроизводимость, деперсонализация - предполагает принцип «люди меняются, нормы остаются». деперсонализация есть черта рационального управления.
Автократии ассоциируются с дегуманизацией и суровым порядком, а демократии - с цветущим разнообразием человеческого, но с точки зрения механизмов принятия решений все обстоит наоборот: автократии привязываются к личностям (и чем ниже качество управления, тем сильнее эта привязка), а демократии соблюдают нормы (и вот уже иные наблюдатели с грустью смотрят, как та или иная неконвенциональная личность бьется в тисках этих норм, а сделать ничего не может, ибо порядок не позволяет).
Сам термин «переходные (или промежуточные) институты» применяется в научной литературе к китайским практикам управления, преимущественно к городскому управлению и хозяйствованию, и подразумевает разного рода формы адаптационного перехода от экономики планирования и административной централизации к рыночной конкуренции и элементам самоуправления, но минуя стадию политической свободы, которой правящая партия позволить себе не может.
Для верхних слоев нашей административной пирамиды Китай - воплощенный сценарий мечты «чтоб и Советский Союз не развалить, и потреблять как на Западе».
... восхищаются сочетанием высоких темпов экономического роста, монополии на власть и капитализма из «Незнайки на Луне» - без пенсий, социальных гарантий и профсоюзов, без навязанных стандартов свободы слова и прав человека.
При этом характерно, что сама китайская модель принятия решений и ротации властвующей элиты, представляющая собой комбинацию из очень своеобразно понятого опыта КПСС, конфуцианских традиций меритократии и регулярных расстрелов, не заимствуется никем и нигде. В наш век взаимообучающихся автократий политическая система Китая остается уникальной.
Авторитарные партийные режимы - с правящей партией, выигрывающей любые выборы и служащей инкубатором для выращивания руководящих кадров и лестницей для их продвижения - вполне распространены. Среди других разновидностей авторитаризма они приятно выделяются долголетием, относительно низким уровнем репрессий и склонностью постепенно демократизироваться (характерный пример - Мексика).
Однако электоральные автократии склонны к левизне (или популизму), разной степени тяжести: сохранение партийной гегемонии без полного запрета на альтернативные (хотя бы «системно-оппозиционные») партии требует известной апелляции к избирателю.
Китайская же модель - последнее, что приветствует в гражданах, это иждивенчество и надежды на государственную поддержку.
Уж если говорить о транзитных институтах в российских политических условиях, то речь могла бы идти об институте партийности и установлении корреляции между результатами парламентских выборов и составом правительства. Сейчас такой связи нет, что придает как парламентским выборам, так и самой деятельности ГД довольно умозрительный характер.
Транзитность в таком варианте сейчас привела бы к тому, что при действующей машине электорального контроля никакой либерализации не произойдет, а просто больше полномочий получит «Единая Россия» - что вряд ли понравится кому-то еще. Тем не менее, обретение власти над составом правительства способствовало бы превращению ЕР из нынешней очереди к окошку кассы в нечто напоминающее партию - партию институционализированной бюрократии. Другое дело, что бюрократия не имеет никаких прав на монополию в этом представительстве - но мы же говорим о транзитных институтах...
Парламент, который не назначает министров и не распоряжается бюджетом, представляет собой не промежуточный, а спящий институт - другое хорошо изученное политической наукой явление. Спящие институты - это структуры и формы, прописанные в законе, но не функционирующие на практике, поскольку реальная власть и принятие решений происходит в других местах - в институте, который не спит (спецслужба, армия, секретариат лидера), или в рамках нерегламентированных практик (в бане, на спортивных занятиях, на охоте)...
Когда персонализированная власть - не обязательно власть одного человека, но власть, основанная на неформальных практиках и личных отношениях, - по тем или иным причинам ослабевает, спящие институты имеют свойство просыпаться. Полномочия-то у них есть, только о них до поры до времени никто не вспоминал. Классический пример - Большой фашистский совет, внезапно сместивший Муссолини в 1943 году.
В российской «осенней автократии», стареющем режиме, придерживающемся известной формулы «20% насилия на 80% пропаганды», можно разглядеть тенденцию усиления формальных институтов в противовес неформальным.
Можно предположить, что и на следующем этапе режимной трансформации эта тенденция продолжится: устойчивее будет положение тех акторов, чьи функции и властные ресурсы закреплены в законе, а на следующем шаге - тех, кто обладает медиаприсутствием, может рассчитывать или хотя бы апеллировать к общественной поддержке и результатам выборов, пусть не особенно равных и конкурентных, но хотя бы отвечающих минимальным требованиям «легальности» (как ее нынче понимает наш политический менеджмент).
Сегодня политическая машина находится в низкоресурсном состоянии, живет в режиме экономии калорий и озабочена выживанием, а не экспансией. Этот модус не исключает рандомных агрессивных действий (выглядящих изнутри системы как защитные) и объясняет сохраняющийся - и местами усиливающийся - уровень агрессии риторической. В мире стирающихся границ между словом и делом, метод «где отбиться не сможем, там хоть отбрехаемся» тактически выглядит выгодным способом произвести большое впечатление за небольшие деньги - а стратегически приносит такие же убытки, как реальное нападение с негодными средствами.
Такое положение вещей делает малореализуемым любой последовательный курс реформ - изоляционистских, либеральных, рыночных или антирыночных. Проблема-2018 - низкая явка и гражданское неучастие - вынудила кандидата-инкумбента тянуть до последней возможности с объявлением о своем выдвижении, потому что в момент этого объявления избиратели потеряют к выборам последний интерес (все же уже решено!), а правящий класс сочтет для себя выборы состоявшимися - и будет думать исключительно о следующем политическом цикле.
Это же состояние системы и социума не дает «основному кандидату» возможности выступить с какой бы то ни было связной программой, тем более реформаторской: программа может быть только набором добрых дел, точечно направленных на те проблемные сегменты, которые система в состоянии идентифицировать. Например, регионы обросли долгами, у семей с детьми нет денег, рождаемость снижается с середины 2014 года, дольщики волнуются, стареющее население озабочено здравоохранением. Это будет похоже не на курс изменений, а на дайджест президентских прямых линий последних лет, которые пресс-секретарь президента однажды назвал «лучшей формой соцопроса»...
Но.
Из отсутствия у системы сил и энергии на перемены не следует, что они не произойдут. Мы вообще склонны преувеличивать значение двух сильно мифологизированных факторов: политической воли (подразумевается «если бы начальник захотел, он бы - ух! Но что-то он все никак не захочет»), и готовности элит к реформам.
Политические элиты в силу самого своего положения занимают лучшую социальную позицию из возможных и хотеть изменить существующее положение вещей не могут по определению. Они могут только чувствовать или воображать угрозы своему положению и действовать исходя из осознания этих угроз. Политические акторы не понимают ни смысла, ни последствий своих действий не потому, что они как-то особенно глупы, а потому, что они находятся внутри системы, их кругозор ограничен только ею, а действия всегда определяются повесткой короткого горизонта.
... ресурсами и возможностями для построения и претворения в жизнь глобальных планов преобразования реальности располагают даже не авторитарные, а тоталитарные политические режимы. Демократические политики больше озабочены тем, как увернуться от конкурентов и понравиться избирателю в очередном электоральном цикле. Но, что характерно, ведут человечество по дороге прогресса именно демократии, а все громадье тоталитарных планов неизменно сводится исключительно к массовым захоронениям, которые потом откапывают изумленные потомки.
Так что не стоит абсолютизировать долгосрочное планирование, даже и реформаторской направленности.
Политолог Дэниэл Тризман в своей недавней работе изучил 201 случай демократизации политических режимов, с 1800 по 2015 год, исследуя исторические труды, научные публикации, прессу, мемуары, дневники и сетевые свидетельства - всего 1064 источника. Как выясняется, в 4% случаев демократизация случилась посредством сознательного ограничения государством своих полномочий (то, что мы бы назвали либеральными реформами), и в 16-19% случаев - в результате элитного пакта. А до 67% случаев относятся к тому, что ученый называет «демократизацией по ошибке».
Что это за ошибки? Система делала шаги, призванные укрепить власть, но в реальности ее ослабившие:
диктаторы недооценивали силу оппозиции, не шли вовремя на компромиссы или на репрессии и в результате теряли власть (13-17% случаев); закручивали гайки с чрезмерным энтузиазмом, и переизбыток репрессий вызывал опрокидывающие режим протесты (12-15%);
назначали выборы и референдумы, на которых рассчитывали победить, а потом что-то шло не так (24-29%);
начинали военные конфликты, в которых проигрывали, и лишались власти (6-9%).
Это довольно распространенный сценарий - условная перестройка, когда систему планируется не изменить, а слегка улучшить - но, шаг за шагом, перемены выходят из-под контроля - и происходит смена власти и политической формации.
... Нынешних консерваторов, реконструкторов и охранителей история сама толкает в горб в нужном направлении, вне зависимости от их внутренних представлений о смысле и целях своей деятельности.
...можно узнать, что в 2016 году Соединенные Штаты, по расчетам Democracy Index, перешли из категории «полных демократий» в «ущербные демократии» (flawed democracies), и не из-за победы оригинального кандидата на президентских выборах, как можно было бы подумать, а из-за устойчивой тенденции снижения общественного доверия к политическим институтам.
...Как «железный закон олигархий» (склонность малой группы абсорбировать власть в любой организации) действует универсально, так и демократизация - глобальный процесс, драйверами которого являются экономическое развитие, повышение уровня потребления, товарный и информационный обмен и распространение грамотности.
... становится ли экономический рост драйвером демократизации, или, наоборот, демократизация - экономического роста? Глобальный тренд снижения насилия, проявляющийся и в изменении природы войн, и в загадочном социокультурном явлении, известном как great crime drop (падение уровня всех насильственных преступлений в большинстве стран мира за последние 20 лет) - это следствие хорошей работы демократий, распространения грамотности - или контрацепции, или запрета на этилированный бензин?
Одновременно социальные науки наблюдают и то, что в политической публицистике именуется авторитарным ренессансом или авторитарным интернационалом, - то есть явный прогресс автократий, их высокую обучаемость и склонность как перенимать друг у друга «лучшие практики» - например, способ контроля над сферой гражданской активности внутри страны путем предотвращения внешних контактов общественных организаций, - так и ставить себе на службу достижения, ценности и фобии Первого мира: культ безопасности, дискриминированность в прошлом как источник привилегий в настоящем и информационную прозрачность.
... определяющая черта институтов - повторяемость, воспроизводимость, деперсонализация - предполагает принцип «люди меняются, нормы остаются». деперсонализация есть черта рационального управления.
Автократии ассоциируются с дегуманизацией и суровым порядком, а демократии - с цветущим разнообразием человеческого, но с точки зрения механизмов принятия решений все обстоит наоборот: автократии привязываются к личностям (и чем ниже качество управления, тем сильнее эта привязка), а демократии соблюдают нормы (и вот уже иные наблюдатели с грустью смотрят, как та или иная неконвенциональная личность бьется в тисках этих норм, а сделать ничего не может, ибо порядок не позволяет).
Сам термин «переходные (или промежуточные) институты» применяется в научной литературе к китайским практикам управления, преимущественно к городскому управлению и хозяйствованию, и подразумевает разного рода формы адаптационного перехода от экономики планирования и административной централизации к рыночной конкуренции и элементам самоуправления, но минуя стадию политической свободы, которой правящая партия позволить себе не может.
Для верхних слоев нашей административной пирамиды Китай - воплощенный сценарий мечты «чтоб и Советский Союз не развалить, и потреблять как на Западе».
... восхищаются сочетанием высоких темпов экономического роста, монополии на власть и капитализма из «Незнайки на Луне» - без пенсий, социальных гарантий и профсоюзов, без навязанных стандартов свободы слова и прав человека.
При этом характерно, что сама китайская модель принятия решений и ротации властвующей элиты, представляющая собой комбинацию из очень своеобразно понятого опыта КПСС, конфуцианских традиций меритократии и регулярных расстрелов, не заимствуется никем и нигде. В наш век взаимообучающихся автократий политическая система Китая остается уникальной.
Авторитарные партийные режимы - с правящей партией, выигрывающей любые выборы и служащей инкубатором для выращивания руководящих кадров и лестницей для их продвижения - вполне распространены. Среди других разновидностей авторитаризма они приятно выделяются долголетием, относительно низким уровнем репрессий и склонностью постепенно демократизироваться (характерный пример - Мексика).
Однако электоральные автократии склонны к левизне (или популизму), разной степени тяжести: сохранение партийной гегемонии без полного запрета на альтернативные (хотя бы «системно-оппозиционные») партии требует известной апелляции к избирателю.
Китайская же модель - последнее, что приветствует в гражданах, это иждивенчество и надежды на государственную поддержку.
Уж если говорить о транзитных институтах в российских политических условиях, то речь могла бы идти об институте партийности и установлении корреляции между результатами парламентских выборов и составом правительства. Сейчас такой связи нет, что придает как парламентским выборам, так и самой деятельности ГД довольно умозрительный характер.
Транзитность в таком варианте сейчас привела бы к тому, что при действующей машине электорального контроля никакой либерализации не произойдет, а просто больше полномочий получит «Единая Россия» - что вряд ли понравится кому-то еще. Тем не менее, обретение власти над составом правительства способствовало бы превращению ЕР из нынешней очереди к окошку кассы в нечто напоминающее партию - партию институционализированной бюрократии. Другое дело, что бюрократия не имеет никаких прав на монополию в этом представительстве - но мы же говорим о транзитных институтах...
Парламент, который не назначает министров и не распоряжается бюджетом, представляет собой не промежуточный, а спящий институт - другое хорошо изученное политической наукой явление. Спящие институты - это структуры и формы, прописанные в законе, но не функционирующие на практике, поскольку реальная власть и принятие решений происходит в других местах - в институте, который не спит (спецслужба, армия, секретариат лидера), или в рамках нерегламентированных практик (в бане, на спортивных занятиях, на охоте)...
Когда персонализированная власть - не обязательно власть одного человека, но власть, основанная на неформальных практиках и личных отношениях, - по тем или иным причинам ослабевает, спящие институты имеют свойство просыпаться. Полномочия-то у них есть, только о них до поры до времени никто не вспоминал. Классический пример - Большой фашистский совет, внезапно сместивший Муссолини в 1943 году.
В российской «осенней автократии», стареющем режиме, придерживающемся известной формулы «20% насилия на 80% пропаганды», можно разглядеть тенденцию усиления формальных институтов в противовес неформальным.
Можно предположить, что и на следующем этапе режимной трансформации эта тенденция продолжится: устойчивее будет положение тех акторов, чьи функции и властные ресурсы закреплены в законе, а на следующем шаге - тех, кто обладает медиаприсутствием, может рассчитывать или хотя бы апеллировать к общественной поддержке и результатам выборов, пусть не особенно равных и конкурентных, но хотя бы отвечающих минимальным требованиям «легальности» (как ее нынче понимает наш политический менеджмент).
Сегодня политическая машина находится в низкоресурсном состоянии, живет в режиме экономии калорий и озабочена выживанием, а не экспансией. Этот модус не исключает рандомных агрессивных действий (выглядящих изнутри системы как защитные) и объясняет сохраняющийся - и местами усиливающийся - уровень агрессии риторической. В мире стирающихся границ между словом и делом, метод «где отбиться не сможем, там хоть отбрехаемся» тактически выглядит выгодным способом произвести большое впечатление за небольшие деньги - а стратегически приносит такие же убытки, как реальное нападение с негодными средствами.
Такое положение вещей делает малореализуемым любой последовательный курс реформ - изоляционистских, либеральных, рыночных или антирыночных. Проблема-2018 - низкая явка и гражданское неучастие - вынудила кандидата-инкумбента тянуть до последней возможности с объявлением о своем выдвижении, потому что в момент этого объявления избиратели потеряют к выборам последний интерес (все же уже решено!), а правящий класс сочтет для себя выборы состоявшимися - и будет думать исключительно о следующем политическом цикле.
Это же состояние системы и социума не дает «основному кандидату» возможности выступить с какой бы то ни было связной программой, тем более реформаторской: программа может быть только набором добрых дел, точечно направленных на те проблемные сегменты, которые система в состоянии идентифицировать. Например, регионы обросли долгами, у семей с детьми нет денег, рождаемость снижается с середины 2014 года, дольщики волнуются, стареющее население озабочено здравоохранением. Это будет похоже не на курс изменений, а на дайджест президентских прямых линий последних лет, которые пресс-секретарь президента однажды назвал «лучшей формой соцопроса»...
Но.
Из отсутствия у системы сил и энергии на перемены не следует, что они не произойдут. Мы вообще склонны преувеличивать значение двух сильно мифологизированных факторов: политической воли (подразумевается «если бы начальник захотел, он бы - ух! Но что-то он все никак не захочет»), и готовности элит к реформам.
Политические элиты в силу самого своего положения занимают лучшую социальную позицию из возможных и хотеть изменить существующее положение вещей не могут по определению. Они могут только чувствовать или воображать угрозы своему положению и действовать исходя из осознания этих угроз. Политические акторы не понимают ни смысла, ни последствий своих действий не потому, что они как-то особенно глупы, а потому, что они находятся внутри системы, их кругозор ограничен только ею, а действия всегда определяются повесткой короткого горизонта.
... ресурсами и возможностями для построения и претворения в жизнь глобальных планов преобразования реальности располагают даже не авторитарные, а тоталитарные политические режимы. Демократические политики больше озабочены тем, как увернуться от конкурентов и понравиться избирателю в очередном электоральном цикле. Но, что характерно, ведут человечество по дороге прогресса именно демократии, а все громадье тоталитарных планов неизменно сводится исключительно к массовым захоронениям, которые потом откапывают изумленные потомки.
Так что не стоит абсолютизировать долгосрочное планирование, даже и реформаторской направленности.
Политолог Дэниэл Тризман в своей недавней работе изучил 201 случай демократизации политических режимов, с 1800 по 2015 год, исследуя исторические труды, научные публикации, прессу, мемуары, дневники и сетевые свидетельства - всего 1064 источника. Как выясняется, в 4% случаев демократизация случилась посредством сознательного ограничения государством своих полномочий (то, что мы бы назвали либеральными реформами), и в 16-19% случаев - в результате элитного пакта. А до 67% случаев относятся к тому, что ученый называет «демократизацией по ошибке».
Что это за ошибки? Система делала шаги, призванные укрепить власть, но в реальности ее ослабившие:
диктаторы недооценивали силу оппозиции, не шли вовремя на компромиссы или на репрессии и в результате теряли власть (13-17% случаев); закручивали гайки с чрезмерным энтузиазмом, и переизбыток репрессий вызывал опрокидывающие режим протесты (12-15%);
назначали выборы и референдумы, на которых рассчитывали победить, а потом что-то шло не так (24-29%);
начинали военные конфликты, в которых проигрывали, и лишались власти (6-9%).
Это довольно распространенный сценарий - условная перестройка, когда систему планируется не изменить, а слегка улучшить - но, шаг за шагом, перемены выходят из-под контроля - и происходит смена власти и политической формации.
... Нынешних консерваторов, реконструкторов и охранителей история сама толкает в горб в нужном направлении, вне зависимости от их внутренних представлений о смысле и целях своей деятельности.