От мая до мая
Ассоциация в связи с обрушившейся на москвичей внезапно весной.
Сборник неспешных бесед двух замечательных людей нашего времени - поэта Льва Рубинштейна и писателя Григория Чхартишвили. Несмотря на изменения, произошедшие с тех пор в нашей общественной жизни (а может и в результате таковых), тексты эти читаются сейчас едва ли не с бОльшим интересом.
Л.Р.
Привет!
Вот ведь какое затруднение: с одной стороны, очень хочется отвлечься от тех тем, которые сегодня у всех (и у нас в том числе) на языке. Потому что - не знаю, как ты, - но я уже ощущаю нечто вроде интоксикации. Нет, не в том дело, что «надоело». Как раз именно что не надоело. А в том, что это становится разновидностью некоторой мании, что ли.
С другой стороны, попробуй-ка отвлечься от всего этого, если вокруг такая прорва сменяющих друг друга событий, разговоров, текстов, прогнозов, рефлексий, воспоминаний по свежим следам и так далее.
С третьей стороны, всё, что мы с тобой тут наговорим в этот раз, вполне может потерять всякую актуальность к моменту опубликования. Сегодня самым адекватным медиа является та или иная социальная сеть, а мы все-таки пишем для издания, выходящего раз в две недели.
Как быть? О чем говорить в этот раз? Как добиться того, чтобы стремительно не истек срок давности? Как думаешь?
Г.Ч.
У кого что болит, тот о том и говорит. У меня, например, сегодня «болит» (и, боюсь, нескоро отболит) тема вот какая. Как мне, убежденному индивидуалисту с аллергией на коллективизм и общественно-политическую деятельность, обживаться в новой, психологически дискомфортной ситуации?
Меня журналисты все время спрашивают: а вы не боитесь того, а вы не боитесь сего,
а вы понимаете, что это опасные игры? Ты, Лёва, можешь мне не верить, но в эти воспаленные времена я по-настоящему боюсь только одного: что логика поступков и этический императив вынудят меня заниматься вещами, которые мне стилистически несвойственны и вообще поперек сердца. Собственно, уже заставили. Ты только посмотри: я (здесь следует вводное ненормативное слово) выступаю на митингах! Это я-то, у кого всегда ныли зубы от песен «Возьмемся за руки, друзья» или «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Я отлично всё понимаю про общее дело и про то, что в нынешней обстановке неприлично отмалчиваться и бездействовать. Но если я продолжу выступать с трибун, бесконечно заседать в оргкомитетах, начну ездить по городам и весям в агитпоездах, это буду уже не я, а какой-то невольник чести, только и делающий, что соответствующий общественным ожиданиям.
Помоги мне решить эту головоломку. Как делать то, что считаешь правильным, но при этом не выходить за рамки естественной для тебя стилистики, оставаться самим собой?
Я полагаю, что эта проблема тебе тоже знакома и что ты про нее размышлял. Поделись.
Л.Р.
Ох, как я тебя понимаю! Но понимаю также, что для художника, неожиданно для себя самого посетившего сей мир в его минуты роковые, вот эта самая ситуация является интересным и очень достойным вызовом. Причем именно художественным.
Попробую, как сумею, объяснить, что
я имею в виду. Я стараюсь во всех ситуациях, в том числе и в общественно-актуальных, вести себя именно как автор, как художник. Форма и стиль приоритетны. Нас накрыла та общественная ситуация, эстетское дистанцирование от которой не только безнравственно, но и, если угодно, безвкусно, антихудожественно. Художник (не обязательно физически, но в данном случае - и физиче¬ски) всегда находится там, куда смещаются наиболее эрогенные зоны. Сегодня они именно там, куда мы с тобой последнее время часто приходим, и там, где ты выступаешь с трибуны. Ты разве не видишь, что нынешнее движение больше художественное, чем политическое? И мне это очень нравится.
Что касается диссонанса и дискомфорта, якобы возникающих от несоответствия наших с тобой индивидуалистических темпераментов с общественно-политической массовой «движухой», то на это я скажу, что и вообще-то вся эта история есть движение индивидуалистов. Если угодно, массовое движение индивидуалистов. Такой вот оксюморон.
Кстати, хочу заметить, что твои митинговые выступления ни в малейшей степени не противоречат твоей интеллектуальной, моральной и эстетической внутренней структуре. Я как человек, много и часто общающийся
с тобой за столом, имею основания это утверждать. И поверь, я говорю вовсе не для того, чтобы тебя успокоить. Ты ведешь себя в этой ситуации именно так, как и в любой другой. И это, кстати, очень заметно окружающим - не только мне.
Наши биографии вообще время от времени «подбрасывают» нам сюрпризы. Я вот, например, еще и в начале 80-х годов не мог вообразить себе, что я когда-нибудь буду публиковаться на родине. А потом я был страшно удивлен тем, что я, оказывается, могу сочинять социально направленные прозаические тексты. Или петь со сцены. Ну и так далее.
А ты в те годы, когда мы познакомились, разве думал о том, что станешь когда-нибудь Акуниным с миллионными тиражами? Ведь нет же?
Это я все к тому, что мы не всегда знаем, что в нас заложено и куда нас занесет. Главное - не слишком далеко удаляться от собственной органики. Это, во-первых, очень вредно для собственного нравственного здоровья, а во-вторых, весьма огорчительно для тех, кто привык нам верить.
Г.Ч.
Я уже давно живу в убеждении, что главный долг каждого человека - это долг перед самим собой. До поры до времени это означало: не совершай поступков, которые совершать нельзя, не порти себе карму. Это, в общем, довольно легко. Но потом наступает другой период, и оказывается, что ты нанесешь вред своей карме (душе, самоуважению - назови как угодно), если не сделаешь чего-то, что должно быть сделано. Вот с этим уже «пичалька». Например, нельзя не заседать на оргкомитете протестного митинга, потому что твой выход оттуда будет интерпретирован как «раскол демократического движения». И сидишь, хотя проку от тебя там никакого, от собственной органики ты страшно далек и вообще чувствуешь себя гипсовым бюстом писателя Чернышевского.
Ты только не подумай, что я жалуюсь. Мне очень нравится то, что у нас тут происходит, и участвую я в этом движении не из-под палки. Просто я хочу научиться жить в этой иной реальности. В смысле - научиться работать, потому что у нас, японцев, жизнь и работа это одно и то же.
Вот, например (надеюсь я), вдруг из-за иной реальности я смогу и писать по-иному или про иное? Как сейчас засяду, как напишу «Что делать?». Или давай дуэтом: я - роман «Что делать?», ты - роман «Мать».
Л.Р.
Нет уж. Давай наоборот. Хотя, с другой стороны, почему наоборот? Ладно, согласен, напишем - какие наши годы.
А если серьезно, то да, любой опыт, а такой особенно, не проходит даром, и всё, что с нами происходит, безусловно не может не иметь для нас последствий, в том числе и художественных. Я, кстати, не тематику или проблематику имею в виду. Эти вещи я считаю внешними по отношению к собственно художественной практике. Я имею в виду нечто более важное. Всё, что мы переживаем теперь и в чем посильно участвуем, не может не сообщить нам какого-то иного ритма, какой-то неведомой ранее интонации, каких-то новых жанровых приключений.
Кстати о жанрах. Я вот, например, всё
в большей и большей степени начинаю воспринимать такие сугубо служебные вещи, как социальные сети, в качестве пространства для художественного маневра. Когда
я делаю те или иные записи в Фейсбуке, я помимо собственной воли ощущаю какой-то новый для себя жанровый вызов. Я прямо ощущаю это как нечто вроде «рождения трагедии из духа музыки». Ну, хорошо, не трагедии. И не из «духа музыки». Но всё же.
Да и мощно расцветший митингово-лозунговый фольклор не может не инспирировать таких чутких к духу времени людей, как… Ну, ты понимаешь.
Г.Ч.
Не только понимаю, но и чувствую, подобно булгаковской Людмиле Сильвестровне: «Что-то нажила, вырастила зерно, чуть запели струны». Только зерно растет какое-то неожи¬данное и не вполне понятное, а струны поют диссонансно митингам-лозунгам. Вообще
в нашем литературном ремесле как-то оно нелогично, несимметрично проявляется - воздействие внешних обстоятельств на внутренний «худпроцесс». Впрочем, это вполне тянет на отдельный разговор. Не будем комкать.
Л.Р.
Ага, не будем, ты прав. Разговор ведь (и в узком, и в широком смысле) такая драгоценная вещь, такой предмет роскоши, что и употреблять его надо мелкими глотками, чуть задерживая во рту и медленно перекатывая на языке. Будь здоров. До встречи.
Сборник неспешных бесед двух замечательных людей нашего времени - поэта Льва Рубинштейна и писателя Григория Чхартишвили. Несмотря на изменения, произошедшие с тех пор в нашей общественной жизни (а может и в результате таковых), тексты эти читаются сейчас едва ли не с бОльшим интересом.
Л.Р.
Привет!
Вот ведь какое затруднение: с одной стороны, очень хочется отвлечься от тех тем, которые сегодня у всех (и у нас в том числе) на языке. Потому что - не знаю, как ты, - но я уже ощущаю нечто вроде интоксикации. Нет, не в том дело, что «надоело». Как раз именно что не надоело. А в том, что это становится разновидностью некоторой мании, что ли.
С другой стороны, попробуй-ка отвлечься от всего этого, если вокруг такая прорва сменяющих друг друга событий, разговоров, текстов, прогнозов, рефлексий, воспоминаний по свежим следам и так далее.
С третьей стороны, всё, что мы с тобой тут наговорим в этот раз, вполне может потерять всякую актуальность к моменту опубликования. Сегодня самым адекватным медиа является та или иная социальная сеть, а мы все-таки пишем для издания, выходящего раз в две недели.
Как быть? О чем говорить в этот раз? Как добиться того, чтобы стремительно не истек срок давности? Как думаешь?
Г.Ч.
У кого что болит, тот о том и говорит. У меня, например, сегодня «болит» (и, боюсь, нескоро отболит) тема вот какая. Как мне, убежденному индивидуалисту с аллергией на коллективизм и общественно-политическую деятельность, обживаться в новой, психологически дискомфортной ситуации?
Меня журналисты все время спрашивают: а вы не боитесь того, а вы не боитесь сего,
а вы понимаете, что это опасные игры? Ты, Лёва, можешь мне не верить, но в эти воспаленные времена я по-настоящему боюсь только одного: что логика поступков и этический императив вынудят меня заниматься вещами, которые мне стилистически несвойственны и вообще поперек сердца. Собственно, уже заставили. Ты только посмотри: я (здесь следует вводное ненормативное слово) выступаю на митингах! Это я-то, у кого всегда ныли зубы от песен «Возьмемся за руки, друзья» или «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Я отлично всё понимаю про общее дело и про то, что в нынешней обстановке неприлично отмалчиваться и бездействовать. Но если я продолжу выступать с трибун, бесконечно заседать в оргкомитетах, начну ездить по городам и весям в агитпоездах, это буду уже не я, а какой-то невольник чести, только и делающий, что соответствующий общественным ожиданиям.
Помоги мне решить эту головоломку. Как делать то, что считаешь правильным, но при этом не выходить за рамки естественной для тебя стилистики, оставаться самим собой?
Я полагаю, что эта проблема тебе тоже знакома и что ты про нее размышлял. Поделись.
Л.Р.
Ох, как я тебя понимаю! Но понимаю также, что для художника, неожиданно для себя самого посетившего сей мир в его минуты роковые, вот эта самая ситуация является интересным и очень достойным вызовом. Причем именно художественным.
Попробую, как сумею, объяснить, что
я имею в виду. Я стараюсь во всех ситуациях, в том числе и в общественно-актуальных, вести себя именно как автор, как художник. Форма и стиль приоритетны. Нас накрыла та общественная ситуация, эстетское дистанцирование от которой не только безнравственно, но и, если угодно, безвкусно, антихудожественно. Художник (не обязательно физически, но в данном случае - и физиче¬ски) всегда находится там, куда смещаются наиболее эрогенные зоны. Сегодня они именно там, куда мы с тобой последнее время часто приходим, и там, где ты выступаешь с трибуны. Ты разве не видишь, что нынешнее движение больше художественное, чем политическое? И мне это очень нравится.
Что касается диссонанса и дискомфорта, якобы возникающих от несоответствия наших с тобой индивидуалистических темпераментов с общественно-политической массовой «движухой», то на это я скажу, что и вообще-то вся эта история есть движение индивидуалистов. Если угодно, массовое движение индивидуалистов. Такой вот оксюморон.
Кстати, хочу заметить, что твои митинговые выступления ни в малейшей степени не противоречат твоей интеллектуальной, моральной и эстетической внутренней структуре. Я как человек, много и часто общающийся
с тобой за столом, имею основания это утверждать. И поверь, я говорю вовсе не для того, чтобы тебя успокоить. Ты ведешь себя в этой ситуации именно так, как и в любой другой. И это, кстати, очень заметно окружающим - не только мне.
Наши биографии вообще время от времени «подбрасывают» нам сюрпризы. Я вот, например, еще и в начале 80-х годов не мог вообразить себе, что я когда-нибудь буду публиковаться на родине. А потом я был страшно удивлен тем, что я, оказывается, могу сочинять социально направленные прозаические тексты. Или петь со сцены. Ну и так далее.
А ты в те годы, когда мы познакомились, разве думал о том, что станешь когда-нибудь Акуниным с миллионными тиражами? Ведь нет же?
Это я все к тому, что мы не всегда знаем, что в нас заложено и куда нас занесет. Главное - не слишком далеко удаляться от собственной органики. Это, во-первых, очень вредно для собственного нравственного здоровья, а во-вторых, весьма огорчительно для тех, кто привык нам верить.
Г.Ч.
Я уже давно живу в убеждении, что главный долг каждого человека - это долг перед самим собой. До поры до времени это означало: не совершай поступков, которые совершать нельзя, не порти себе карму. Это, в общем, довольно легко. Но потом наступает другой период, и оказывается, что ты нанесешь вред своей карме (душе, самоуважению - назови как угодно), если не сделаешь чего-то, что должно быть сделано. Вот с этим уже «пичалька». Например, нельзя не заседать на оргкомитете протестного митинга, потому что твой выход оттуда будет интерпретирован как «раскол демократического движения». И сидишь, хотя проку от тебя там никакого, от собственной органики ты страшно далек и вообще чувствуешь себя гипсовым бюстом писателя Чернышевского.
Ты только не подумай, что я жалуюсь. Мне очень нравится то, что у нас тут происходит, и участвую я в этом движении не из-под палки. Просто я хочу научиться жить в этой иной реальности. В смысле - научиться работать, потому что у нас, японцев, жизнь и работа это одно и то же.
Вот, например (надеюсь я), вдруг из-за иной реальности я смогу и писать по-иному или про иное? Как сейчас засяду, как напишу «Что делать?». Или давай дуэтом: я - роман «Что делать?», ты - роман «Мать».
Л.Р.
Нет уж. Давай наоборот. Хотя, с другой стороны, почему наоборот? Ладно, согласен, напишем - какие наши годы.
А если серьезно, то да, любой опыт, а такой особенно, не проходит даром, и всё, что с нами происходит, безусловно не может не иметь для нас последствий, в том числе и художественных. Я, кстати, не тематику или проблематику имею в виду. Эти вещи я считаю внешними по отношению к собственно художественной практике. Я имею в виду нечто более важное. Всё, что мы переживаем теперь и в чем посильно участвуем, не может не сообщить нам какого-то иного ритма, какой-то неведомой ранее интонации, каких-то новых жанровых приключений.
Кстати о жанрах. Я вот, например, всё
в большей и большей степени начинаю воспринимать такие сугубо служебные вещи, как социальные сети, в качестве пространства для художественного маневра. Когда
я делаю те или иные записи в Фейсбуке, я помимо собственной воли ощущаю какой-то новый для себя жанровый вызов. Я прямо ощущаю это как нечто вроде «рождения трагедии из духа музыки». Ну, хорошо, не трагедии. И не из «духа музыки». Но всё же.
Да и мощно расцветший митингово-лозунговый фольклор не может не инспирировать таких чутких к духу времени людей, как… Ну, ты понимаешь.
Г.Ч.
Не только понимаю, но и чувствую, подобно булгаковской Людмиле Сильвестровне: «Что-то нажила, вырастила зерно, чуть запели струны». Только зерно растет какое-то неожи¬данное и не вполне понятное, а струны поют диссонансно митингам-лозунгам. Вообще
в нашем литературном ремесле как-то оно нелогично, несимметрично проявляется - воздействие внешних обстоятельств на внутренний «худпроцесс». Впрочем, это вполне тянет на отдельный разговор. Не будем комкать.
Л.Р.
Ага, не будем, ты прав. Разговор ведь (и в узком, и в широком смысле) такая драгоценная вещь, такой предмет роскоши, что и употреблять его надо мелкими глотками, чуть задерживая во рту и медленно перекатывая на языке. Будь здоров. До встречи.