Заметки до востребования. Отрывок 120
Тропа умеет молчать о чём-нибудь.
- Юр, о чём ты молчишь? - спрашивает Снежок.
- О продуктовой доставке, - говорю я. - Уже час, как ей пора бы вернуться.
- Я тоже, - говорит Снежок.
- Грустишь о вкуснятине? - догадываюсь я.
- Нет, - говорит Снежок. - Тёпка как-то тяжело пошел. У него на лице тени были.
- Под глазами?
- Да.
- Были.
- Сколько у них еще до КВ? - спрашивает Снежок. КВ - это контрольное время, после истечения которого навстречу грузовому челноку выйдет аварийная бригада.
- Сорок минут, - говорю я.Снежок вздыхает, и мы еще полчаса молчим о "грузовых". Они являются умотанные за десять минут до КВ. Тропа, завидев их издали, выбегает, как всегда, навстречу, подхватывает рюкзаки, заглядывает в лица, радуется. Тропа всегда выбегает навстречу грузовикам, когда видит их или слышит, - последние шаги с грузом бывают самыми тяжелыми.
Снежок тащит Тёпкин рюкзак, что-то рассказывает Тёпе и улыбается. Тёпка, усталый, кладет ему руку на плечо и тоже немножко улыбается. О чем он сейчас молчит - понятно. Все садятся в костровой круг и пьют компот. С Боцманом трое тропяных делают три круга вокруг кухни, не давая ему сесть. Он перегрузился и на последних метрах к лагерю сбил дыхание. В таких случаях сразу садиться нельзя, надо немного походить.
- Мы боялись, что вы сорветесь в аварийку, - объясняет Боцман.
- А вот не надо так больше, - просит Бем. - Не рвите когти, мы же помогли бы.
- Йес, - говорит Боцман. - Больше так не буду.
Сегодняшний рюкзак Боцмана - привязанный к станине большой фанерный ящик. В нём - наш телескоп "Мицар", с которым нельзя падать ни разу, что Боцмана и умотало.
- Кто поваляшка? - спрашивает Стан, раскладывая возле сиделок коврики из полипеноуретана.
- Я, - говорит Стрелец.
- Я тоже, - говорит Боцман.
- И мы, - говорит Янка, благодарно притулившись к встретившему его Власу.
- Вот вам, - говорит Стан, и все блаженно откидываются на ковриках. Теперь они - поваляшки, а поваляшку нельзя поднимать, он может встать только сам, когда и если захочет.
Валяются, дышат, слушают птиц. Молчат.
У Тёпы белесые брови и глаза цвета морской волны - не синие, не зеленые, а посерединке. Глаза он закрыл, поваляшки заняты отдыхательным аутотренингом. Тёпой он стал на четвертый вечер экспедиции, когда каждый в круге рассказывал о себе.
- Я бестолковый, - сообщил он кругу. - Меня дома недотёпой зовут.
- А у нас ты будешь Дотёпой, - спокойно сказал Боцман.
- Или просто Тёпой, - подхватил Снежок, и все согласились.
- Вырастешь, - станешь Перетепой, - предложил Зайс, и Тёпа улыбнулся.
Рукопожатие у него хорошее - тёплое, крепкое, быстрое. Каков человек в рукопожатии, таков и в жизни. Проверено.
Дохнул ветерок, и Боцман сказал:
- Лысый, убери гриву, а то чихну.
Лысый потому и Лысый, что он очень волосатый. Он Волосатый, потому и Влас, один из лучших наших связистов, длинный и складный, убежавший по Тропе от своей миастении.
Лысый убрал гриву. Если Боцман чихнет, все проснутся и вскочат на ноги. Мы опять молчим, и стрёкот цикад опускается до самой земли. Дежурные вернулись из ручья и навешивают кружки на подвеску. Работают тихо, чтобы не спугнуть тишину и её обитателей.
Ворчалка № 22.
Увидев человека в его проходной промежуточной роли, мы часто составляем своё мнение о нем, заковывая его в это мнение. Это искажает человеческие судьбы, лишая людей возможности быть другими, нежели такими, какими мы их представляем.
Это хорошо видно по судьбам выдающихся киноактеров, которым зрители и режиссеры отвели место только в буффонаде и фарсе, только в водевиле и оперетке. Вицин никогда не был трусом, как Никулин совсем не балбес. Своим мастерством они создали образы, в которые мы их вогнали навечно, лишив возможности играть Гоголя и Шекспира, нам оказалось достаточно созданных ими архетипов.
Ровно такую же подлость мы совершаем в отношении детей, лишая их возможности быть другими, отличаться от наших представлений о них. Ростки иного мы не замечаем, возможность иного в привычном нас раздражает и вскоре превращает в целеустремленных самодеятельных прокрустов. Чуя нутром, что никакого перевоспитания извне не бывает, мы полагаем, что Трус останется трусом, Балбес будет только балбесом, а наш оболтус должен лишь научиться скрывать свою сущность от окружающих и слыть мудрецом для получения дивидендов - казаться кем-то, чтобы побольше урвать у жизни.
Глубинную человеческую возможность быть другим мы зачисляем в свои педагогические и родительские страхи, не глядя на два хода вперед, когда она обернется для детей таким спудом, что вселенские заботы трех китов или семи слонов покажутся лёгкой тренировочной прогулкой.
Чтобы найти себя, надо побыть другим, побыть многими другими, примерить на себя множество особенностей и свойств, даже стилей. Менять стиль - невообразимо, невозможно, но ребенок может это, как и многое другое, уже недоступное серьёзному взросляку. Наши представления о детях ущербны и скучны, мы и сами давно живём в своём вынужденном образе, потеряв ориентиры в этой безумной лотерее выбора себя.
Особенно опасны для детей те родители и педагоги, которые умозрительно конструируют образ ребенка, а потом неистово и целеустремлённо загоняют его в этот образ. Революционный путь, как и любой подход, формирующий искусственные ситуации, тут вовсе неприемлем, в нём только насилие и разочарование. Распоряжаясь детьми как своей собственностью, мы уродуем их, реализуя свою похоть удачнее прожить жизнь: "я хотела быть балериной, но не стала, а ты станешь, я тебя заставлю быть успешной".
Надо бы получать удовольствие от распознавания в себе глупости. Смелость города берет, а глупость запросто покоряет целые страны. "Я - недотёпа", - говорит Тёпа, и наша задача в том, чтобы помочь ему почувствовать себя другим, избавиться от жесткой и жестокой маски, которую ему прибили на лицо по результатам его детских ошибок. Тёпа, будучи доверчивым, распознал в себе глупость и не пошел дальше - окружающим было достаточно его согласия с ними. Следует ли каждому жить в таком согласии с близкими - вопрос. Ладно - объявили бы умным, - можно было бы решиться на протест, но в тебе нашли только недотепу, простофилю, ущербное существо, неспособное к совершенствованию. Злое волшебство этих приговоров награждает нас такими следующими поколениями, которые мы заслужили.
Фильм "Когда деревья были большими" мы любили за участие в нём Юрия Владимировича Никулина "не Балбеса". Глубину, мудрость и порядочность этого человека мы разглядели в фильме "Чучело" Ролана Быкова, и в "Андрее Рублеве" Тарковского, и в фильмах о войне. Мне посчастливилось быть одношкольником этого замечательного скромного человека и рассказывать о нём детям. В день похорон Юрия Владимировича мы оказались в Большой Азишской пещере под Лагонаками и посидели тихонько в одном из её гулких сталактито-сталагмитовых залов. Вот это тишина была, доложу я вам. Этот кадр есть в ролике "Приют шести".
Молчание Тропы подобно "молчанию зерна" у Набокова. Оно бывает и на разрыв аорты, и когда слёзы беззвучно катят по лицу, но в нём всегда есть продолжение в рост, во имя всего того, что из молчания вырастает.
Молчание - первая ступенька к тому, чтобы быть другим.
В 1966 я, щенок, сцепился в клинче с бывалой училкой начальных классов, она выставляла с урока своих первоклассников, вешая на них специально заготовленные ею таблички "хулиган", "бандит", "дурак". Они стояли молча в пустынном коридоре рядом с дверью того класса, из которого ушли на войну в сорок первом Юрий Никулин и его одноклассники. Я срывал с них таблички, вел на первый этаж и поил чаем. На следующий день она опять вешала таблички и опять выгоняла из класса, они опять стояли молча в просторном холодном коридоре. Мы опять пили чай с первоклассниками, и я вешал на них уже заготовленный мной таблички "Умник", "Герой", "Добрый". Война эта не закончилась до сих пор.
Дураки, балбесы и недотепы рождены нами в тишине ярлыков, обжаловать эти приговоры некому, да и никто не услышит такую адвокатуру. Заботы взрослых по преобразованию детей из полевых цветов в садовые и попытки сделать управляемыми и удобными эти декоративные создания - нелепы и убийственно глупы. "Кто обзывается - тот сам так называется", - гласит детская народная мудрость.
На вечернем круге Тёпка сидит с поднятым вверх большим пальцем, что означает "говорите мне про меня только плохое, хорошее мне не интересно".
- Тёпа, ты уверен, что мы тебе что-нибудь такое скажем? - спрашивает Жанна. Тепа утвердительно кивает головой.
- Ладно, - говорит Бук. - Я думаю, что твой недостаток это неуверенность в себе.
Тепка опускает голову. Ему хорошо. Так непривычно хорошо, что аж плохо.
- Народ, кто еще скажет что-нибудь Тёпе?
Тропа молчит. Костер чуть потрескивает, что редкость для тропяных костров, но у них свой язык, который мы не слышим, потому что принимаем его за молчание.
А уж всякие законодатели-исполнители, отягощенные запретительским зудом и вовсе вешают табличку "Страна дураков" на Страну Детства. Все больше запрещая детям жить, они лишают нас жизни в стране за неё же. "Бабушка осенью зарезала гусей, чтобы они зимой не простудились".
Мы ведём наш репортаж из Страны Детства. Мы аккредитованы здесь детьми и самыми чуткими в мире детдомовскими собаками. Страна Детства сражается с дураками за право жить и быть собой. Союзников у нас нет или мы их не знаем, а взрослые, идущие с нами на риск жить, плохо подготовлены профессионально. Вместе с ними мы несём большие потери, за которые нас наказывают ещё бо́льшими.
Непризнание, уничтожение Детства повсеместно, тотально. Изготовившись не жить, мы попадаем в реальную жизнь и превращаем ее в привычную пустыню, слегка сдобренную пластиковыми оазисами. Все наши попытки жить реальной жизнью жестко пресекаются и выводятся за рамки закона. Границы всемирной детской площадки лишают нас возможности быть людьми здесь и сейчас, а на часах, которые показывают детское время, нет стрелок.
"Тащщить и не пущщать" - это давно. Всегда. Тащщить мимо жизни и не пущщать в неё вы мастера, у вас сила. Подлость плюс сила, помноженные на глупость. Не подвергается никакой опасности тот, кто не живёт. Так вы охраняете Детство, не предполагая, что все вы вырастаете из нас. Черную картинку небытия вы рисуете сами. Ваши проблемы состоят из того, что вы нам запретили. Выживать, чтобы стать вами - непривлекательно.
Мы прерываем нашу трансляцию из Страны Детства, снова начался обстрел распорядительными бумажками и запретами, и мы ищем укрытие - наша Страна простреливается насквозь.
Я остаюсь в детской стране и никуда не уйду из неё. Никогда.
Вероника умерла. Я уже никогда не найду того брутального в штатском, который с размаху толкнул её корпусом на бульварную скамейку. Лётного убили, не оставив следов. Тропу убили. Мне всё равно где я живу теперь, что ем и под чем сплю. Осталась одна забота - передать наследство в хорошие руки. Наследство - это Тропа, а не остаточные полквартиры на пешеходной улице в Туапсе.
Хорошо зная Тропу, я не сомневаюсь в ее ценности для всякого рода реабилитаций и реанимаций и уверен, что она будет востребована, отсюда моя графомания - эти Заметки. Тропа - Феникс, ее смерть не фатальна, да и не смерть это, пусть не надеются.
Я спокоен, адекватен и сообразен ситуации, в которой нахожусь. Я полностью остаюсь самим собой и буду собой до конца.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com
- Юр, о чём ты молчишь? - спрашивает Снежок.
- О продуктовой доставке, - говорю я. - Уже час, как ей пора бы вернуться.
- Я тоже, - говорит Снежок.
- Грустишь о вкуснятине? - догадываюсь я.
- Нет, - говорит Снежок. - Тёпка как-то тяжело пошел. У него на лице тени были.
- Под глазами?
- Да.
- Были.
- Сколько у них еще до КВ? - спрашивает Снежок. КВ - это контрольное время, после истечения которого навстречу грузовому челноку выйдет аварийная бригада.
- Сорок минут, - говорю я.Снежок вздыхает, и мы еще полчаса молчим о "грузовых". Они являются умотанные за десять минут до КВ. Тропа, завидев их издали, выбегает, как всегда, навстречу, подхватывает рюкзаки, заглядывает в лица, радуется. Тропа всегда выбегает навстречу грузовикам, когда видит их или слышит, - последние шаги с грузом бывают самыми тяжелыми.
Снежок тащит Тёпкин рюкзак, что-то рассказывает Тёпе и улыбается. Тёпка, усталый, кладет ему руку на плечо и тоже немножко улыбается. О чем он сейчас молчит - понятно. Все садятся в костровой круг и пьют компот. С Боцманом трое тропяных делают три круга вокруг кухни, не давая ему сесть. Он перегрузился и на последних метрах к лагерю сбил дыхание. В таких случаях сразу садиться нельзя, надо немного походить.
- Мы боялись, что вы сорветесь в аварийку, - объясняет Боцман.
- А вот не надо так больше, - просит Бем. - Не рвите когти, мы же помогли бы.
- Йес, - говорит Боцман. - Больше так не буду.
Сегодняшний рюкзак Боцмана - привязанный к станине большой фанерный ящик. В нём - наш телескоп "Мицар", с которым нельзя падать ни разу, что Боцмана и умотало.
- Кто поваляшка? - спрашивает Стан, раскладывая возле сиделок коврики из полипеноуретана.
- Я, - говорит Стрелец.
- Я тоже, - говорит Боцман.
- И мы, - говорит Янка, благодарно притулившись к встретившему его Власу.
- Вот вам, - говорит Стан, и все блаженно откидываются на ковриках. Теперь они - поваляшки, а поваляшку нельзя поднимать, он может встать только сам, когда и если захочет.
Валяются, дышат, слушают птиц. Молчат.
У Тёпы белесые брови и глаза цвета морской волны - не синие, не зеленые, а посерединке. Глаза он закрыл, поваляшки заняты отдыхательным аутотренингом. Тёпой он стал на четвертый вечер экспедиции, когда каждый в круге рассказывал о себе.
- Я бестолковый, - сообщил он кругу. - Меня дома недотёпой зовут.
- А у нас ты будешь Дотёпой, - спокойно сказал Боцман.
- Или просто Тёпой, - подхватил Снежок, и все согласились.
- Вырастешь, - станешь Перетепой, - предложил Зайс, и Тёпа улыбнулся.
Рукопожатие у него хорошее - тёплое, крепкое, быстрое. Каков человек в рукопожатии, таков и в жизни. Проверено.
Дохнул ветерок, и Боцман сказал:
- Лысый, убери гриву, а то чихну.
Лысый потому и Лысый, что он очень волосатый. Он Волосатый, потому и Влас, один из лучших наших связистов, длинный и складный, убежавший по Тропе от своей миастении.
Лысый убрал гриву. Если Боцман чихнет, все проснутся и вскочат на ноги. Мы опять молчим, и стрёкот цикад опускается до самой земли. Дежурные вернулись из ручья и навешивают кружки на подвеску. Работают тихо, чтобы не спугнуть тишину и её обитателей.
Ворчалка № 22.
Увидев человека в его проходной промежуточной роли, мы часто составляем своё мнение о нем, заковывая его в это мнение. Это искажает человеческие судьбы, лишая людей возможности быть другими, нежели такими, какими мы их представляем.
Это хорошо видно по судьбам выдающихся киноактеров, которым зрители и режиссеры отвели место только в буффонаде и фарсе, только в водевиле и оперетке. Вицин никогда не был трусом, как Никулин совсем не балбес. Своим мастерством они создали образы, в которые мы их вогнали навечно, лишив возможности играть Гоголя и Шекспира, нам оказалось достаточно созданных ими архетипов.
Ровно такую же подлость мы совершаем в отношении детей, лишая их возможности быть другими, отличаться от наших представлений о них. Ростки иного мы не замечаем, возможность иного в привычном нас раздражает и вскоре превращает в целеустремленных самодеятельных прокрустов. Чуя нутром, что никакого перевоспитания извне не бывает, мы полагаем, что Трус останется трусом, Балбес будет только балбесом, а наш оболтус должен лишь научиться скрывать свою сущность от окружающих и слыть мудрецом для получения дивидендов - казаться кем-то, чтобы побольше урвать у жизни.
Глубинную человеческую возможность быть другим мы зачисляем в свои педагогические и родительские страхи, не глядя на два хода вперед, когда она обернется для детей таким спудом, что вселенские заботы трех китов или семи слонов покажутся лёгкой тренировочной прогулкой.
Чтобы найти себя, надо побыть другим, побыть многими другими, примерить на себя множество особенностей и свойств, даже стилей. Менять стиль - невообразимо, невозможно, но ребенок может это, как и многое другое, уже недоступное серьёзному взросляку. Наши представления о детях ущербны и скучны, мы и сами давно живём в своём вынужденном образе, потеряв ориентиры в этой безумной лотерее выбора себя.
Особенно опасны для детей те родители и педагоги, которые умозрительно конструируют образ ребенка, а потом неистово и целеустремлённо загоняют его в этот образ. Революционный путь, как и любой подход, формирующий искусственные ситуации, тут вовсе неприемлем, в нём только насилие и разочарование. Распоряжаясь детьми как своей собственностью, мы уродуем их, реализуя свою похоть удачнее прожить жизнь: "я хотела быть балериной, но не стала, а ты станешь, я тебя заставлю быть успешной".
Надо бы получать удовольствие от распознавания в себе глупости. Смелость города берет, а глупость запросто покоряет целые страны. "Я - недотёпа", - говорит Тёпа, и наша задача в том, чтобы помочь ему почувствовать себя другим, избавиться от жесткой и жестокой маски, которую ему прибили на лицо по результатам его детских ошибок. Тёпа, будучи доверчивым, распознал в себе глупость и не пошел дальше - окружающим было достаточно его согласия с ними. Следует ли каждому жить в таком согласии с близкими - вопрос. Ладно - объявили бы умным, - можно было бы решиться на протест, но в тебе нашли только недотепу, простофилю, ущербное существо, неспособное к совершенствованию. Злое волшебство этих приговоров награждает нас такими следующими поколениями, которые мы заслужили.
Фильм "Когда деревья были большими" мы любили за участие в нём Юрия Владимировича Никулина "не Балбеса". Глубину, мудрость и порядочность этого человека мы разглядели в фильме "Чучело" Ролана Быкова, и в "Андрее Рублеве" Тарковского, и в фильмах о войне. Мне посчастливилось быть одношкольником этого замечательного скромного человека и рассказывать о нём детям. В день похорон Юрия Владимировича мы оказались в Большой Азишской пещере под Лагонаками и посидели тихонько в одном из её гулких сталактито-сталагмитовых залов. Вот это тишина была, доложу я вам. Этот кадр есть в ролике "Приют шести".
Молчание Тропы подобно "молчанию зерна" у Набокова. Оно бывает и на разрыв аорты, и когда слёзы беззвучно катят по лицу, но в нём всегда есть продолжение в рост, во имя всего того, что из молчания вырастает.
Молчание - первая ступенька к тому, чтобы быть другим.
В 1966 я, щенок, сцепился в клинче с бывалой училкой начальных классов, она выставляла с урока своих первоклассников, вешая на них специально заготовленные ею таблички "хулиган", "бандит", "дурак". Они стояли молча в пустынном коридоре рядом с дверью того класса, из которого ушли на войну в сорок первом Юрий Никулин и его одноклассники. Я срывал с них таблички, вел на первый этаж и поил чаем. На следующий день она опять вешала таблички и опять выгоняла из класса, они опять стояли молча в просторном холодном коридоре. Мы опять пили чай с первоклассниками, и я вешал на них уже заготовленный мной таблички "Умник", "Герой", "Добрый". Война эта не закончилась до сих пор.
Дураки, балбесы и недотепы рождены нами в тишине ярлыков, обжаловать эти приговоры некому, да и никто не услышит такую адвокатуру. Заботы взрослых по преобразованию детей из полевых цветов в садовые и попытки сделать управляемыми и удобными эти декоративные создания - нелепы и убийственно глупы. "Кто обзывается - тот сам так называется", - гласит детская народная мудрость.
На вечернем круге Тёпка сидит с поднятым вверх большим пальцем, что означает "говорите мне про меня только плохое, хорошее мне не интересно".
- Тёпа, ты уверен, что мы тебе что-нибудь такое скажем? - спрашивает Жанна. Тепа утвердительно кивает головой.
- Ладно, - говорит Бук. - Я думаю, что твой недостаток это неуверенность в себе.
Тепка опускает голову. Ему хорошо. Так непривычно хорошо, что аж плохо.
- Народ, кто еще скажет что-нибудь Тёпе?
Тропа молчит. Костер чуть потрескивает, что редкость для тропяных костров, но у них свой язык, который мы не слышим, потому что принимаем его за молчание.
А уж всякие законодатели-исполнители, отягощенные запретительским зудом и вовсе вешают табличку "Страна дураков" на Страну Детства. Все больше запрещая детям жить, они лишают нас жизни в стране за неё же. "Бабушка осенью зарезала гусей, чтобы они зимой не простудились".
Мы ведём наш репортаж из Страны Детства. Мы аккредитованы здесь детьми и самыми чуткими в мире детдомовскими собаками. Страна Детства сражается с дураками за право жить и быть собой. Союзников у нас нет или мы их не знаем, а взрослые, идущие с нами на риск жить, плохо подготовлены профессионально. Вместе с ними мы несём большие потери, за которые нас наказывают ещё бо́льшими.
Непризнание, уничтожение Детства повсеместно, тотально. Изготовившись не жить, мы попадаем в реальную жизнь и превращаем ее в привычную пустыню, слегка сдобренную пластиковыми оазисами. Все наши попытки жить реальной жизнью жестко пресекаются и выводятся за рамки закона. Границы всемирной детской площадки лишают нас возможности быть людьми здесь и сейчас, а на часах, которые показывают детское время, нет стрелок.
"Тащщить и не пущщать" - это давно. Всегда. Тащщить мимо жизни и не пущщать в неё вы мастера, у вас сила. Подлость плюс сила, помноженные на глупость. Не подвергается никакой опасности тот, кто не живёт. Так вы охраняете Детство, не предполагая, что все вы вырастаете из нас. Черную картинку небытия вы рисуете сами. Ваши проблемы состоят из того, что вы нам запретили. Выживать, чтобы стать вами - непривлекательно.
Мы прерываем нашу трансляцию из Страны Детства, снова начался обстрел распорядительными бумажками и запретами, и мы ищем укрытие - наша Страна простреливается насквозь.
Я остаюсь в детской стране и никуда не уйду из неё. Никогда.
Вероника умерла. Я уже никогда не найду того брутального в штатском, который с размаху толкнул её корпусом на бульварную скамейку. Лётного убили, не оставив следов. Тропу убили. Мне всё равно где я живу теперь, что ем и под чем сплю. Осталась одна забота - передать наследство в хорошие руки. Наследство - это Тропа, а не остаточные полквартиры на пешеходной улице в Туапсе.
Хорошо зная Тропу, я не сомневаюсь в ее ценности для всякого рода реабилитаций и реанимаций и уверен, что она будет востребована, отсюда моя графомания - эти Заметки. Тропа - Феникс, ее смерть не фатальна, да и не смерть это, пусть не надеются.
Я спокоен, адекватен и сообразен ситуации, в которой нахожусь. Я полностью остаюсь самим собой и буду собой до конца.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com