Про папу - окончание.
Начало: 1, 2, 3. Дополнение http://yuna28.livejournal.com/64698.html
Как отец познакомился с мамой, я не знаю. Помнится, это как-то было связано с молодой семьей, мужем и женой, которых мои родители называли Моисей и Мирьям. Их постигла нелегкая судьба, оба попали под колеса КГБ в 30-е годы (тогда называлось НКВД). Моисей то ли был расстрелян, то ли как-то иначе сгинул в недрах ГУЛАГа, а Мирьям, после 5 лет лагерей, жила на 101-ом километре от Москвы (ближе - запрещено!) и даже виделась с детьми, прошедшими через специальный детдом для детей врагов народа. Их внуки и правнуки сейчас живут в Израиле. Но это отдельная история. Они тоже очень мало знают о своих предках.
В Москве в 20-х годах шел процесс "уплотнения" коммунальных квартир. И вскоре в той самой квартире, где жил мой отец и его старый знакомый по Тулузе, поселилась моя будущая мама. Вряд ли это было случайно.
Мама очень любила рассказывать, как к ним приходил управдом, оставшийся еще от старых, дореволюционных времен. Раньше он служил управляющим у владельца нашего шестиэтажного дома в Лялином переулке. По-видимому, на него упала обязанность уплотнять, расселять и выявлять имеющуюся свободную жилплощадь. Мама была уже очень беременной, когда он в очередной раз пришел и сказал: "Не морочьте мне голову, я прекрасно знаю, какие у вас взаимоотношения". Мол, освобождайте одну из комнат. Но т.к. брак не был зарегистрирован, то формально он это требовать не мог. Когда родился мой брат (1923 год), то при получении свидетельства о рождении в ЗАГСе предупредили, что там будет написано - отец неизвестен. "Как это? Как это?" - хором закричали родители. И тут же зарегистрировали брак. А семья из трех человек по тогдашним законам имела право на две изолированные комнаты. Так мы и жили в этих двух комнатах до 1970 года - состав семьи менялся, а комнаты оставались. Пока не поменяли их на небольшую отдельную квартиру на самой окраине Москвы. Но папы к тому времени уже не было, он умер в 55 году. Светлая память!
Мама рассказывала, что один раз, еще до моего рождения, из Толочина (место рождения папы), к тому времени уже не местечка, а районного центра, приезжал папин отец посмотреть на внука, моего старшего брата. У него был тяжелый открытый туберкулез, и мама, насколько я понимаю, очень боялась длительного контакта его с маленьким ребенком. По-видимому, он был недолго, и вскоре после этой поездки скончался.
Мама настояла, чтобы папа проверился в туберкулезном диспансере, на всякий случай. Не знаю, какая тогда была диагностика, но увидели, что и у папы двусторонний туберкулез, хотя и в закрытой форме (сейчас, наверно, сказали бы хронический), которая в любой момент может оказаться открытой. Эта папина болезнь в большой степени определила весь дальнейший уклад жизни нашей семьи. Всё мылось и перемывалось, папина отдельная посуда обдавалась крутым кипятком, у каждого было отдельное полотенце и т.д. А в период обострений болезни (голодные годы, 33-й и 43-й, военный) мы с братом точно знали, что всё лучшее (из еды), что удавалось добыть - всё отвозили папе в больницу.
В 43-м, когда папа лежал в туберкулезной больнице, а война еще шла у нас в глубоком тылу, нам удалось где-то достать сырую морковь и вместо хлеба по карточкам получить настоящие (!!) свежие дрожжи. Витамины для папы! Помню, как перемешивала натертую морковь с расплавленными дрожжами, стоя у плиты, и под конец лизнула ложку - волшебный был вкус.
Работал папа всегда допоздна, писал что-то за письменным столом. Иногда полчаса-час отдыхал на диване, не раздеваясь, как он говорил - спал, но предварительно. И мы с братом знали - тихо, папа спит!
После войны нас с братом без конца вызывали в тубдиспансер для проверки на ТБЦ (называлось - туберкулезная бацилла), пока, наконец, не сняли с учета, признав полностью здоровыми. Папу же спасло то, что в 43-м появились антибиотики, убивающие туберкулезную палочку, и препарат ПАСК, о котором сейчас мало кто и помнит.
* * *
Когда арестовали маму, в описи изъятых вещей значилось: "рукописи по электротехнике на древнееврейском языке". Рукописи, как и другие "изъятые" вещи нам, конечно, не вернули. У меня нет уверенности, что это был именно "древнееврейский" язык (иврит). Мне кажется маловероятным, что папа знал еще и иврит, скорее всё-таки идиш. Буквы-то одинаковые. А жаль, что не вернули - сейчас я легко могла бы различить эти два языка.
Маму арестовали в 50-м году. Это было очень мрачное время, антисемитизм шел сверху при интенсивной и жизнерадостной поддержке снизу. В газетах, очередях, городском транспорте и в нашей коммунальной квартире, вместившей к тому времени 6 очень разных семей - всюду громко и бесцеремонно, ничуть не стесняясь, говорили о евреях-вредителях, отравителях, паразитах, расхитителях, безродных космополитах и т.д. Незадолго до маминого ареста я вышла замуж, тоже непростая была история. Родители, как могли, возражали, и у каждого из четверых была своя аргументация. Мой папа высказывался меньше других, но тоже не одобрял. "Дети", однако, были непослушные и поступили по-своему. Я уехала на медовые две недели в Челябинск, там тоже уже шли аресты, и сообщила родителям о своем возвращении, не указав номер вагона. Специально, чтобы не беспокоились и не встречали.
Но папа меня встречал. Стоял в конце перрона. Вид у него был какой-то серый и осунувшийся. Моросил дождь.
Москва показалась мне мрачной и неприветливой. Как будто в воздухе висела тревога. Всю дорогу от Казанского вокзала до Лялина переулка (несколько остановок на трамвае) ехали молча, на мои короткие вопросы папа отвечал односложно. И только у самого дома (до сих пор помню, в каком именно месте) сказал мне, что арестовали маму. Про маму здесь.
Дома был жуткий раскардаш. Книги в растрёпанном виде (их было много!), фотографии и старые письма - всё беспорядочной горой лежало на полу после обыска. Обыск длился 12 часов, с 2 часов ночи до 2 часов следующего дня. Комната была завалена еще какими-то вещами, стоявшими до этого в другой нашей комнате. А та, другая, была опечатана - обычной пеньковой веревкой с двумя сургучными печатями.
Так получилось, что когда пришли кгбешники, никого, кроме мамы, дома не было. Брат после окончания МЭИ работал (по распределению) в подмосковном Орехово-Зуеве, я была в Челябинске, а папа в туберкулезном санатории в Симеизе (Крым), куда ездил ежегодно.
Кто, кому и как сообщил об аресте - не помню.
Папа, узнав, вернулся в Москву, а через несколько дней приехали брат и я. Некоторые подробности рассказали соседи по коммуналке. Но как-то не очень хотелось их расспрашивать. Остальное выяснилось позднее, когда мама была уже в ссылке в Казахстане.
Умные люди (и, наверно, как-то осведомленные) посоветовали папе обратиться к юристу по квартирным делам, который в то жуткое время, на фоне «дела врачей» и бешеного антисемитизма, храбро занимался незаконными действиями КГБ. В это трудно поверить, но юрист взялся нам помочь. В нашем случае, как он объяснил, было два явных нарушения: 1) Папе, как туберкулёзнику, по всем законам, полагалась отдельная комната. 2) Был закон, что если родители и взрослые дети разного пола, то вторую комнату ни при каких обстоятельствах не отбирают.
Мы смотрели на это дело как на безнадежное - судиться с КГБ !! Но юрист наше мнение не разделял. Он подробно, буквально диктовал, что надо написать, куда пойти. И на каждом этапе - возможные результаты и дальнейшие наши действия.
Факт остается фактом - мы это дело выиграли. Комнату нам вернули.
А было так. После ряда унылых судебных заседаний папу вызвали в КГБ и выдали приблизительно такую официальную бумагу: "Мною, сотрудником Полуниным (до сих пор помню фамилию!) в присутствии Гумина И. Я. (это фамилия и инициалы моего отца) была снята печать с запечатанной комнаты по адресу (почтовый адрес)". И там же опись изъятых вещей (кто бы объяснил - зачем?) Папа пришел домой и ножницами аккуратно перерезал веревочку. Ключ от комнаты у нас был.
Небольшая деталь. Юрист (светлая ему память!) объяснял папе, что если вдруг придет майор с чемоданчиком и займет комнату, то всё равно мы это дело выиграем, хотя и с несколько бo’льшими сложностями. Самое интересное, что он таки пришел. Правда, не майор, а капитан. Но опоздал - веревочка была уже перерезана. Нас не было дома. Соседи охотно и весело рассказывали, что он был крайне озадачен и долго стоял около запертой, но уже не запечатанной двери.
После смерти Сталина через какое-то время вернулась мама. Папа умер от рака уже при ней. Тогда это было не лечимо.
Он был начальником экспертной группы Техотдела Министерства электростанций и доцентом Электроэнергетического факультета МЭИ. Почти до последнего дня читал лекции. Провожало его огромное количество незнакомых мне людей. Из выступлений запомнилось только одно. Говорил уже немолодой человек, он когда-то давно у папы учился. И рассказал про ситуацию, которую я очень легко могла себе представить: когда мой папа делал замечание студенту за допущенную ошибку, то казалось, что он извиняется, как будто не студент, а он, преподаватель, сделал ошибку…
Светлая ему память!
Как отец познакомился с мамой, я не знаю. Помнится, это как-то было связано с молодой семьей, мужем и женой, которых мои родители называли Моисей и Мирьям. Их постигла нелегкая судьба, оба попали под колеса КГБ в 30-е годы (тогда называлось НКВД). Моисей то ли был расстрелян, то ли как-то иначе сгинул в недрах ГУЛАГа, а Мирьям, после 5 лет лагерей, жила на 101-ом километре от Москвы (ближе - запрещено!) и даже виделась с детьми, прошедшими через специальный детдом для детей врагов народа. Их внуки и правнуки сейчас живут в Израиле. Но это отдельная история. Они тоже очень мало знают о своих предках.
В Москве в 20-х годах шел процесс "уплотнения" коммунальных квартир. И вскоре в той самой квартире, где жил мой отец и его старый знакомый по Тулузе, поселилась моя будущая мама. Вряд ли это было случайно.
Мама очень любила рассказывать, как к ним приходил управдом, оставшийся еще от старых, дореволюционных времен. Раньше он служил управляющим у владельца нашего шестиэтажного дома в Лялином переулке. По-видимому, на него упала обязанность уплотнять, расселять и выявлять имеющуюся свободную жилплощадь. Мама была уже очень беременной, когда он в очередной раз пришел и сказал: "Не морочьте мне голову, я прекрасно знаю, какие у вас взаимоотношения". Мол, освобождайте одну из комнат. Но т.к. брак не был зарегистрирован, то формально он это требовать не мог. Когда родился мой брат (1923 год), то при получении свидетельства о рождении в ЗАГСе предупредили, что там будет написано - отец неизвестен. "Как это? Как это?" - хором закричали родители. И тут же зарегистрировали брак. А семья из трех человек по тогдашним законам имела право на две изолированные комнаты. Так мы и жили в этих двух комнатах до 1970 года - состав семьи менялся, а комнаты оставались. Пока не поменяли их на небольшую отдельную квартиру на самой окраине Москвы. Но папы к тому времени уже не было, он умер в 55 году. Светлая память!
Мама рассказывала, что один раз, еще до моего рождения, из Толочина (место рождения папы), к тому времени уже не местечка, а районного центра, приезжал папин отец посмотреть на внука, моего старшего брата. У него был тяжелый открытый туберкулез, и мама, насколько я понимаю, очень боялась длительного контакта его с маленьким ребенком. По-видимому, он был недолго, и вскоре после этой поездки скончался.
Мама настояла, чтобы папа проверился в туберкулезном диспансере, на всякий случай. Не знаю, какая тогда была диагностика, но увидели, что и у папы двусторонний туберкулез, хотя и в закрытой форме (сейчас, наверно, сказали бы хронический), которая в любой момент может оказаться открытой. Эта папина болезнь в большой степени определила весь дальнейший уклад жизни нашей семьи. Всё мылось и перемывалось, папина отдельная посуда обдавалась крутым кипятком, у каждого было отдельное полотенце и т.д. А в период обострений болезни (голодные годы, 33-й и 43-й, военный) мы с братом точно знали, что всё лучшее (из еды), что удавалось добыть - всё отвозили папе в больницу.
В 43-м, когда папа лежал в туберкулезной больнице, а война еще шла у нас в глубоком тылу, нам удалось где-то достать сырую морковь и вместо хлеба по карточкам получить настоящие (!!) свежие дрожжи. Витамины для папы! Помню, как перемешивала натертую морковь с расплавленными дрожжами, стоя у плиты, и под конец лизнула ложку - волшебный был вкус.
Работал папа всегда допоздна, писал что-то за письменным столом. Иногда полчаса-час отдыхал на диване, не раздеваясь, как он говорил - спал, но предварительно. И мы с братом знали - тихо, папа спит!
После войны нас с братом без конца вызывали в тубдиспансер для проверки на ТБЦ (называлось - туберкулезная бацилла), пока, наконец, не сняли с учета, признав полностью здоровыми. Папу же спасло то, что в 43-м появились антибиотики, убивающие туберкулезную палочку, и препарат ПАСК, о котором сейчас мало кто и помнит.
* * *
Когда арестовали маму, в описи изъятых вещей значилось: "рукописи по электротехнике на древнееврейском языке". Рукописи, как и другие "изъятые" вещи нам, конечно, не вернули. У меня нет уверенности, что это был именно "древнееврейский" язык (иврит). Мне кажется маловероятным, что папа знал еще и иврит, скорее всё-таки идиш. Буквы-то одинаковые. А жаль, что не вернули - сейчас я легко могла бы различить эти два языка.
Маму арестовали в 50-м году. Это было очень мрачное время, антисемитизм шел сверху при интенсивной и жизнерадостной поддержке снизу. В газетах, очередях, городском транспорте и в нашей коммунальной квартире, вместившей к тому времени 6 очень разных семей - всюду громко и бесцеремонно, ничуть не стесняясь, говорили о евреях-вредителях, отравителях, паразитах, расхитителях, безродных космополитах и т.д. Незадолго до маминого ареста я вышла замуж, тоже непростая была история. Родители, как могли, возражали, и у каждого из четверых была своя аргументация. Мой папа высказывался меньше других, но тоже не одобрял. "Дети", однако, были непослушные и поступили по-своему. Я уехала на медовые две недели в Челябинск, там тоже уже шли аресты, и сообщила родителям о своем возвращении, не указав номер вагона. Специально, чтобы не беспокоились и не встречали.
Но папа меня встречал. Стоял в конце перрона. Вид у него был какой-то серый и осунувшийся. Моросил дождь.
Москва показалась мне мрачной и неприветливой. Как будто в воздухе висела тревога. Всю дорогу от Казанского вокзала до Лялина переулка (несколько остановок на трамвае) ехали молча, на мои короткие вопросы папа отвечал односложно. И только у самого дома (до сих пор помню, в каком именно месте) сказал мне, что арестовали маму. Про маму здесь.
Дома был жуткий раскардаш. Книги в растрёпанном виде (их было много!), фотографии и старые письма - всё беспорядочной горой лежало на полу после обыска. Обыск длился 12 часов, с 2 часов ночи до 2 часов следующего дня. Комната была завалена еще какими-то вещами, стоявшими до этого в другой нашей комнате. А та, другая, была опечатана - обычной пеньковой веревкой с двумя сургучными печатями.
Так получилось, что когда пришли кгбешники, никого, кроме мамы, дома не было. Брат после окончания МЭИ работал (по распределению) в подмосковном Орехово-Зуеве, я была в Челябинске, а папа в туберкулезном санатории в Симеизе (Крым), куда ездил ежегодно.
Кто, кому и как сообщил об аресте - не помню.
Папа, узнав, вернулся в Москву, а через несколько дней приехали брат и я. Некоторые подробности рассказали соседи по коммуналке. Но как-то не очень хотелось их расспрашивать. Остальное выяснилось позднее, когда мама была уже в ссылке в Казахстане.
Умные люди (и, наверно, как-то осведомленные) посоветовали папе обратиться к юристу по квартирным делам, который в то жуткое время, на фоне «дела врачей» и бешеного антисемитизма, храбро занимался незаконными действиями КГБ. В это трудно поверить, но юрист взялся нам помочь. В нашем случае, как он объяснил, было два явных нарушения: 1) Папе, как туберкулёзнику, по всем законам, полагалась отдельная комната. 2) Был закон, что если родители и взрослые дети разного пола, то вторую комнату ни при каких обстоятельствах не отбирают.
Мы смотрели на это дело как на безнадежное - судиться с КГБ !! Но юрист наше мнение не разделял. Он подробно, буквально диктовал, что надо написать, куда пойти. И на каждом этапе - возможные результаты и дальнейшие наши действия.
Факт остается фактом - мы это дело выиграли. Комнату нам вернули.
А было так. После ряда унылых судебных заседаний папу вызвали в КГБ и выдали приблизительно такую официальную бумагу: "Мною, сотрудником Полуниным (до сих пор помню фамилию!) в присутствии Гумина И. Я. (это фамилия и инициалы моего отца) была снята печать с запечатанной комнаты по адресу (почтовый адрес)". И там же опись изъятых вещей (кто бы объяснил - зачем?) Папа пришел домой и ножницами аккуратно перерезал веревочку. Ключ от комнаты у нас был.
Небольшая деталь. Юрист (светлая ему память!) объяснял папе, что если вдруг придет майор с чемоданчиком и займет комнату, то всё равно мы это дело выиграем, хотя и с несколько бo’льшими сложностями. Самое интересное, что он таки пришел. Правда, не майор, а капитан. Но опоздал - веревочка была уже перерезана. Нас не было дома. Соседи охотно и весело рассказывали, что он был крайне озадачен и долго стоял около запертой, но уже не запечатанной двери.
После смерти Сталина через какое-то время вернулась мама. Папа умер от рака уже при ней. Тогда это было не лечимо.
Он был начальником экспертной группы Техотдела Министерства электростанций и доцентом Электроэнергетического факультета МЭИ. Почти до последнего дня читал лекции. Провожало его огромное количество незнакомых мне людей. Из выступлений запомнилось только одно. Говорил уже немолодой человек, он когда-то давно у папы учился. И рассказал про ситуацию, которую я очень легко могла себе представить: когда мой папа делал замечание студенту за допущенную ошибку, то казалось, что он извиняется, как будто не студент, а он, преподаватель, сделал ошибку…
Светлая ему память!