Отпусти народ мой - 3
К самому началу (О моей семье).
К началу этой части (Отпусти народ мой).
Вернемся к нашим баранам. Мы остановились на том, что наши староста, комсорг и профорг спросили Владика, что же писать в характеристике.
Мы уже заранее все это обдумали, так что он продиктовал им нейтральный текст типа «нет, не была, не привлекалась, не состояла». Главное, там было сказано, что я не принимала участия в общественной деятельности (учитывая грудного ребенка, вряд ли кто-либо стал этого от меня требовать). Ребята все написали и подписались. Я тем временем сдала экзамен, закончив таким образом третий курс.
Следующим этапом была подпись секретаря факультетского бюро комсомола. Его Владик нашел в общежитии. На его стук дверь открыл парень в одних трусах. Владик извинился и объяснил суть дела. Тот взял бумажку, пробежал глазами и тут же в дверях подписал. Дальше были еще какие-то комсомольские деятели, но все время, пока дело зависело от студентов, проблем не возникало. Наконец очередь дошла до секретаря парткома института. Этого персонажа звали товарищ Мардасов (воистину Бог шельму метит!). Выслушав Владика, он заявил ему коротко и ясно: «Не подпишу!». Все попытки объяснить, что подпись требуется для представления в ОВИР, т.е. в официальную советскую организацию, ни к чему не привели. Все наши планы подачи документов оказались под угрозой. Где можно найти управу на партийного начальника? Правильно, у партийного же начальника большего ранга, то есть в горкоме партии. И Владик пошел в Смольный.
В Смольном располагались два учреждения: горком и обком. «Я хочу записаться на прием к секретарю горкома», - сказал Владик в окошечко «Справочного». «Секретарь горкома сегодня не принимает, - ответили ему, - но принимает секретарь обкома. Если Вас это устроит, Вы можете обратиться к нему». Обком круче горкома, так что Владика это устроило. «Тогда пройдите прямо по коридору, кабинет такой-то. В порядке живой очереди». Пораженный демократичностью заведения (никакой предварительной записи, живая очередь!) Владик подошел к кабинету. На двери было написано «тов. Варсобин», возле нее сидело два человека. Когда подошла его очередь, Владик зашел в кабинет. Выслушав его, сидящий за столом человек, ни слова не говоря, подвинул к себе телефон, и набрав номер, сказал в трубку: «Тут поступила жалоба на партком Политехнического». Трубка принялась что-то объяснять, Варсобин перебил: «Это дело государственных органов решать, давать разрешение на выезд или нет. А Ваше дело предоставить все необходимые этой организации документы». Он повесил трубку и сказал: «Завтра Вы можете прийти в институт, Вам все подпишут». Назавтра мы пришли в институт вдвоем и зашли в кабинет Мардасова. Тот, красный как рак, не глядя на нас взял бумагу, поставил подпись и печать, и молча вернул нам. Следующей и последней требовалась подпись ректора, которая была получена буквально за две минуты.
С Варсобиным мне доведется встретиться в конце 70-го года. Тогда он был уже главным редактором «Ленинградской правды», а мы, жены арестованных, пришли к нему на прием. Держался он крайне корректно, без чиновничьего хамства, и даже с некоторым сочувствием. Разумеется, ничего конкретного он сделать не мог, это было ясно и ему и нам. Я уже не помню, что именно мы хотели от него получить и зачем приходили. Очевидно, какой-то смысл в этом все же был.
И вот 6-го августа 69-го года мы со всеми необходимыми документами пришли в ОВИР. Как пелось в уже упоминавшейся раньше залихватской, не страдавшей избытком рифм песенке тех лет:
В ОВИРе сердитая тетя спросила, куда я хочу.
- В Израиль, - ответил я, - к тете, без тети я жить не могу!
Тюрлюлю-тюрлюлю-тюрлюлю,
тель-авивскую тетю люблю!
Шумит Средиземное море, и бьется о берег волна,
и ходит по берегу тетя, и ждет-не дождется меня.
Тюрлюлю-тюрлюлю-тюрлюлю,
тель-авивскую тетю люблю!
Сердитая тетя в ОВИРе дала нам нескончаемые анкеты, восходящие ко временам гражданской войны. Мы долго с ними мучились, но наконец, заполнили, и наши документы были приняты.
Ждать пришлось недолго: ровно через два месяца, 6-го октября 69-го года, мы получили отказ.
Владик начал ходить с кляузами по разным инстанциям. Особенно интересным был разговор с замначальника УВД Ленинграда генералом Смирновым, который высказал следующую сентенцию: «Ну вот Вы пишете всюду о воспитании ребенка. А где лучше можно его воспитать: в Советском Союзе, где живут сотни миллионов людей, или в Израиле, где всего-то 14 миллионов?» Мы потом долго гадали, откуда у генерала такие «точные» данные о населении Израиля. Решили, что это следствие Шестидневной войны: представить себе, истинные размеры народа, победившего накачанные советским оружием и советниками Египет, Сирию и Иорданию, он просто не мог, инстинктивно увеличил в два с половиной раза. А сама идея, что качество воспитания зависит от количества людей в стране, была крайне оригинальной и самобытной.
От генерала Смирнова Владик получил письменный отказ - вещь абсолютно неслыханная! Все отказы давались только устно, попытки получить хоть какой-то документ ни к чему не приводили. Но раззадоренный спором об уровне образования генерал в запальчивости написал красными чернилами поперек заявления: «Отказ подтверждаю». Смотрите: это настоящий раритет, таких документов не было ни у кого!
Тем временем начался новый учебный год, прошла зимняя сессия, а меня никто не трогал. Это казалось странным. Однако вскоре все прояснилось. Дело в том, что 70-ый год был юбилейным: в этом году исполнялось 100 лет со дня рождения Ленина, и вот ленинский комсомол объявил, что в марте (как раз перед апрельским юбилеем) будет проведен «всесоюзный ленинский зачет», то есть всех комсомольцев проверят на годность, и оставят только тех, кто ее докажет - по типу чисток тридцатых годов. Все понимали, что это чистая формальность, что всех через этот зачет проведут, просто придумано мероприятие для галочки. И точно так же мне было ясно, что меня в результате этого зачета исключат из комсомола, что тогда означало автоматическое исключение из института. Делать было нечего, я стала ждать расправы, дата которой уже была назначена.
На собрание пришла вся группа - явка была обязательна. Кроме того, от бюро факультета присутствовало двое: Ефимов (русский) и Исраэлит (еврей) - очевидно, подбирали специально «для объективности». В течении получаса зачет быстренько поставили всем остальным, и очередь дошла до меня. Ефимов представил дело и объявил, что налицо измена родине, стремление к хищническому обогащению, и агрессия по отношению к миролюбивым арабским народам. И тут вдруг заранее запланированный ход событий оказался неожиданно нарушен: группа повела себя непредсказуемо - она посмела иметь свое мнение! Стихийно образовались три части: в одной из них оказалось четыре пламенных комсомольца с ярким антисемитским душком, рвавших глотку, требуя сурово покарать меня. Во вторую, самую большую группу вошли все те, в ком была еврейская кровь (чистокровные евреи, половинки, четвертинки и восьмушки) и двое русских ребят - все они яростно встали на мою защиту. Немногочисленные оставшиеся молчали и не вмешивались в происходящее.
Теперь вспомните антураж: 70-ый год, советская власть в самом соку, ни о каких грядущих переменах ни у кого и мысли нет. И - студенты четвертого курса, у которых через пару лет распределение, а куда распределят - зависит от начальства, могут в Ленинграде оставить, а могут услать в Тьмутаракань. Казалось бы, кто же будет рисковать собственным будущим?
Но мои защитники стояли несокрушимой стеной, вскакивая с места и приводя невероятные аргументы, из которых я от возбуждения, к сожалению, почти ничего не запомнила. Интересно повели себя и члены комиссии: время от времени Ефимов вставал и с жаром выкрикивал: «Комиссия считает, что...» дальше шло что-то соответствующее генеральной линии. Едва он садился на место, как вставал Исраэлит и повторял одну и ту же фразу: «Ефимов говорит только от своего имени», после чего садился. В какой-то момент после очередного выпада нападающей четверки вскочил Мишка Лаврентьев, приехавший в Ленинград учиться из глухой, почти полностью вымершей валдайской деревни, и срывающимся голосом заорал: «прекратите этот антисемитский бардак!» Я только ошеломленно хлопала глазами, изо всех сил удерживая отпадающую челюсть. Драчка продолжалась часа два и не кончилась ничем. В конце концов Ефимов объявил, что дело передается на бюро факультета.
Домой я не шла, а летела, меня переполняло ощущение счастья. Я не обольщалась: заседания бюро факультета были закрытыми, никто, кроме членов бюро, туда попасть не мог (включая и меня). Ясно было, что они потихоньку исключат меня, и на этом все закончится. Дело было вовсе не в моей дальнейшей судьбе, а в изумительном чувстве дружбы и порядочности, в бесконечной благодарности, которую я испытывала. Помните, я рассказывала, как школа отбила нас от КГБ в истории с походом в синагогу? Теперь во второй раз в моей жизни происходило нечто подобное. Как через много лет после этих событий скажет Михаил Щербаков:
Знай, все победят только лишь честь и свобода,
да, только они, все остальное не в счет!
Однако напрасно я думала, что на этом в моей истории можно поставить точку. Через несколько дней состоялось заседание бюро факультета. Я, естественно, там не присутствовала, поэтому о произошедшем знаю по рассказам. Когда на голосование был поставлен вопрос о моем исключении, неожиданно встал Андрюша Кауфман, учившийся на нашем потоке в параллельной группе. Мы почти и знакомы-то не были, только кивали друг другу при встрече. Андрюша сказал, что у него нет сомнений в том, что соображения у тех, кто требует исключения, антисемитско-расистские, поэтому голосовать он не намерен. «Если вы Юлю исключаете, то и меня исключите заодно», - сказал он и, положив на стол комсомольский билет, вышел из комнаты. Тут же встали еще несколько евреев, молча положили свои билеты и тоже вышли. Начальство перепугалось: это уже был бунт, а за бунт по головке не погладят - если эта история вылезет наружу, будет скандал. Ребят поспешно догнали, чуть не силой всунули им их билеты, и сообщили, что решение будет найдено в ближайшее время. Через несколько дней было объявлено, что мое персональное дело возвращается для вынесения окончательного решения назад в группу, но собрание группы будет расширенным, в нем будут участвовать и представители партбюро факультета.
Продолжение следует.