А. С. СУВОРИН. Тѣнь Достоевскаго
Страшный святочный рассказ знаменитого издателя "Нового времени", малоизвестный (отпечатан в количестве 25 экз.). Читала ночью: пробирает. Публикую в сокращении.
За день до сочельника я получилъ отъ одного литератора довольно большое письмо, которое начиналось такъ:
«Одна бѣдная женщина, лично мнѣ извѣстная, владѣетъ портретомъ Достоевскаго, писаннымъ масляными красками въ день выноса его изъ квартиры, 3 1-го января 1881 г., художникомъ В. С. Крюковымъ (живымъ и здравствующимъ). Недавно этотъ портретъ былъ предложенъ А. Г. Достоевской для покупки за 25 р.»
Затѣмъ литераторъ довольно пространно разсказываетъ, что А. Г., вдова Ѳ. М. Достоевскаго, выразила сомнѣніе, чтобъ существовалъ портретъ ея мужа въ гробу, кромѣ писаннаго Крамскимъ тотчасъ послѣ смерти; потомъ, когда портретъ ей былъ принесенъ, она нашла его непохожимъ и отказалась его пріобрѣсти. «Не найдете ли вы кого нибудь изъ почитателей Достоевскаго, кто бы купилъ этотъ портретъ». Такъ заключалось письмо. Я телеграфировалъ литератору, чтобы прислали мнѣ портретъ.
Въ самый сочельникъ вечеромъ мнѣ подали этотъ портретъ на полотнѣ, въ квадратныхъ поларшина. Я увидѣлъ мужскую голову, съ закрытыми глазами, съ большимъ лбомъ, съ рыжей бородой и усами, надъ которыми чернѣлись двѣ ноздри носа, и съ губами, плотно сжатыми. Кругомъ что-то намазано, не то цвѣты, не то Богъ знаетъ что. Потому ли, что портретъ, какъ сообщалъ мнѣ литераторъ, «написанъ при спущенныхъ шторахъ и восковыхъ свѣчахъ», или почему-либо другому, но я былъ совершенно согласенъ съ А. Г. Достоевской, что онъ не походилъ на ея покойнаго мужа.
Я пріобрѣлъ портретъ, хотя не люблю ни фотографій, ни портретовъ съ мертвыхъ. Эти лица съ закрытыми глазами гораздо хуже, чѣмъ naturemorte. Мертвая роза - не то, что мертвое тѣло. Я взялъ портретъ и, положивъ его въ ящикъ шифоньерки, закрылъ нѣсколькими листами бумаги, чтобъ не увидѣть его, когда мнѣ придется раскрывать ящикъ. Но, быть можетъ, это стараніе, съ какимъ я пряталъ портретъ отъ себя, заставило меня цѣлый вечеръ думать о Достоевскомъ.
Я живо вспомнилъ его смерть и то глубокое впечатлѣніе, которое она на меня произвела.
Я поѣхалъ на его квартиру. Это было далеко за полночь. Не вѣрилось въ его смерть, или, вѣрнѣе сказать, я чувствовалъ какое-то сомнѣніе, смутное, странное, тревожное. Можетъ быть, онъ не умеръ и я застану его живымъ. Такое чувство мнѣ много разъ случалось испытывать послѣ вѣсти о смерти близкихъ мнѣ людей, и я думаю, что это инстинктъ жизни и ненависть къ смерти. Хочется отдалить на часъ, на четверть часа полную увѣренность въ смерти близкаго человѣка.
Я вбѣжалъ по лѣстницѣ, и когда лакей отворилъ мнѣ дверь, въ нее вошелъ за мною гробовщикъ, котораго лакей сталъ гнать. Я снялъ пальто и вошелъ въ темную гостиную. Кто-то повторялъ нѣсколько разъ:«гдѣ мундиръ?» и кто-то отвѣчалъ: «почемъ я знаю гдѣ». Вѣроятно, дѣло шло о мундирѣ сына Достоевскаго, гимназиста, но я не сообразилъ и думалъ, развѣ у Достоевскаго есть мундиръ? И каторга его, описанная имъ въ «Мертвомъ Домѣ», пронеслась у меня въ головѣ...
Тихо ступая, я подошелъ къ его маленькому кабинету и заглянулъ въ него. Длинный столъ, покрытый бѣлымъ, стоялъ наискось отъ угла. Влѣво отъ стола, къ стѣнѣ, я увидѣлъ четырехъ женщинъ, сидѣвшихъ на колѣняхъ и корточкахъ на соломѣ, постланной на полу; онѣ быстро возились съ чѣмъ-то бѣлымъ, пошлепывая по немъ, поливая на него воду и вытирая. Это бѣлое ворочалось, глухо стучало по полу чѣмъ-то и шуршало по соломѣ. Женщины такъ быстро и грубо обращались съ этимъ бѣлымъ, точно воры, спѣшившіе поскорѣе собрать награбленное и убѣжать. Я рѣшительно не понималъ, что это такое, и приглядывался. Вдругъ бѣлое поднялось и сѣло, и на бѣломъ висѣла голова, лицомъ внизъ.
- Держи ему руки!-сказала женщина.-Давай рубашку!..
И у повисшей головы вытянулись руки и все тѣло закланялось то назадъ, то впередъ...
Это было тѣло Достоевскаго. Его обмывали на соломѣ, вытирали и обряжали на этотъ длинный столъ. Я вспомнилъ бесѣды съ нимъ, вспомнилъ удивительныя его похороны, о которыхъ я тогда сказалъ, что это были «не похороны, не торжество смерти, а торжество жизни»; вспомнилъ то время, лихорадочное, напряженное, что-то затаившее точно въ себѣ, дышавшее чѣмъ-то таинственнымъ и загадочнымъ. Это было не задолго до 1-го марта. Я очень хорошо помню, что у всѣхъ замѣчалось какое-то смутное безпокойство и какая-то нервная, точно кѣмъ-то приказываемая подвижность.
И въ это-то время свалился этотъ талантъ, самъ заключавшій въ себѣ что то таинственное, страстное и загадочное. Въ литературѣ нашей онъ явился, какъ привидѣніе, какъ выходецъ изъ какого-то такого міра, о которомъ до него никто не говорилъ. Этотъ міръ такъ противорѣчилъ всему тому, что открывало до него русское словесное художество. Какіе-то изломанные, больные люди, какіе-то «бѣсы», «идіоты», «сладострастники» «преступники», мистики явились и раскрывали свою русскую, удивительно сложную душу, въ которой наслоились вѣками рабство, свобода, самопожертвованіе, отрицаніе всего существующаго, распутство, продажность тѣла и души и сіяющіе призраки фантастическаго будущаго...
До самаго утра Достоевскій не выходилъ у меня изъ памяти, и портретъ его, этотъ непохожій, плохой портретъ безпокоилъ меня такъ, что у меня являлось сильное желаніе выбросить его или запрятать куданибудь такъ, чтобъ забыть о немъ совсѣмъ. Мнѣ невольно вспомнился «Портретъ» Гоголя и то безпокойство, которое овладѣло художникомъ. Безсонница мучила меня, и самъ Достоевскій выросталъ передо мной въ какую-то фантастическую личность.
Странное дѣло, на другой день, въ Рождество, я совсѣмъ забылъ о портретѣ. Но мнѣ было очень грустно и тяжело, особенно къ ночи. Точно я сдѣлалъ что-то такое, чего не слѣдовало дѣлать, и это меня мучило. Къ этому присоединилось чувство какогото невыносимаго одиночества, того одиночества, которое всего сильнѣе чувствуется въ старости, когда не то что люди уходятъ отъ васъ, а уходитъ самая жизнь, пріучая насъ къ одиночеству въ могилѣ. Я рѣшительно не находилъ себѣ мѣста. Ночью я взялъ Шекспира и сталъ читать...
[...]Я отперъ ящикъ, и мертвое лицо Достоевскаго было передо мною. Я открылъ почему-то именно тотъ ящикъ, въ который положилъ вчера портретъ и въ которомъ - я зналъ это - писемъ не было. Я хотѣлъ задвинуть его и запереть и вдругъ вспомнилъ о тѣхъ бумажныхъ листахъ, которыми я закрылъ портретъ. Гдѣ же они? Ящикъ былъ запертъ. Кто-нибудь отворялъ его? Я осмотрѣлъ ключъ, точно онъ могъ мнѣ что-нибудь сказать. Потомъ вынулъ портретъ, осмотрѣлъ его и, снова положивъ, ушелъ въ кабинетъ, чтобы взять бѣлой бумаги и завернуть его. Въ кабинетѣ моемъ горѣла электрическая люстра, а библіотека была не освѣщена и я ходилъ въ нее со свѣчой. Взявъ листы и книгу, я подошелъ къ библіотекѣ съ тѣмъ страннымъ чувствомъ передъ темнотою, которое, конечно, многимъ знакомо. Это страхъ, но страхъ разсуждающій, говорящій, что въ мірѣ ничего нѣтъ таинственнаго и что страхъ только слѣдствіе нашихъ предразсудковъ. Я побѣдилъ этотъ страхъ и подошелъ къ ящику. Онъ былъ открытъ, какъ я его оставилъ, но мнѣ показалось, что портретъ я положилъ затылкомъ головы къ окну,а онъ лежалъ этимъ затылкомъ къ двери.- Какой вздоръ! - ободрялъ я себя и нарочно медленно положилъ на портретъ нѣсколько листовъ бумаги, расправилъ ихъ и, заперевъ этотъ ящикъ, выдвинулъ другой, гдѣ лежали письма.
Я сталъ отыскивать тѣ, которыя мнѣ были нужны. Какая смѣсь почерковъ и лицъ! Говорятъ, что почерки выражаютъ характеръ не только человѣка, но даже женщины...
А, вотъ письма, которыя я искалъ. Они писаны такимъ ровнымъ, яснымъ и четкимъ почеркомъ, что читались, какъ хорошо напечатанная книга. Значитъ ли это, что и рука, писавшая ихъ, принадлежитъ ясной, ровной и честной душѣ, въ которой можно читать безъ затрудненія? Я думалъ объ этомъ, остановившись надъ нѣсколькими строками, гдѣ встрѣчались слова: Лозанна, Ormont dessus, Diableret... Дьяблере... дьяволъ... чортъ... таинственность... Отчего именно надъ письмомъ изъ Diableret я остановился?..
Вдругъ шорохъ... Я оглянулся и сердце забилось... Я проворно положилъ письма и заперъ ящикъ. Но только что замолкъ звенящій звукъ замка, я услышалъ ясно шорохъ именно въ томъ ящикѣ, гдѣ лежалъ портретъ Ѳедора Михайловича Достоевскаго. Неужели это мыши? Теперь, говорятъ, вся Россія наполнена мышами, которыя даромъ пріобрѣтаютъ никѣмъ не покупаемый хлѣбъ,и, естественно также, что онѣ любятъ водиться въ библіотекахъ и зубами читать книги. Мыши навѣрно знаютъ, что есть книги, напечатанныя исключительно для нихъ. Я отперъ ящикъ. Портретъ былъ закрытъ, но бумага смята. Я снялъ листы и увидѣлъ, что портретъ перевернутъ внизъ лицомъ. Не можетъ быть! Вѣроятно, я самъ нечаянно перевернулъ. Развѣ возможно, чтобъ чья-нибудь невидимая рука распоряжалась въ этомъ ящикѣ? Къ тому еще, ящикъ неглубокій, лотно натянуто на рамѣ, а потому перевернуть портретъ можно не иначе, какъ снявъ полотно съ рамы. Тѣмъ не менѣе, мнѣ становилось жутко и я подчинялся тому, что называется паникой. Я захлопнулъ ящикъ и бросился вонъ. Но только-что я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ свѣчку ктото задулъ.
- Ѳедоръ Михайловичъ! - крикнулъ я невольно, точно кто-то подсказалъ мнѣ, что это шутки покойнаго Достоевскаго. Сердце у меня такъ билось, что я ухватился рукою за столъ и ясно слышалъ, что будто что-то пронеслось надо мною какъ тихое движеніе воздуха.
Войдя въ кабинетъ, я зажегъ въ немъ двѣ электрическія люстры и двѣ лампы, а двери заперъ. Удивительна эта несообразность; если духи есть, то они вѣдь проникаютъ сквозь стѣны, и запертая дверь имъ ни по чемъ. Но я, очевидно, въ тотъ моментъ думалъ иначе и отдыхалъ отъ испуга въ запертой и ярко освѣщенной комнатѣ.
Какой стыдъ пугаться! Даже если тѣни приходятъ сюда, то вѣдь онѣ никому зла не дѣлаютъ. О сколькихъ привидѣніяхъ читали мы и слышали, но ни разу не случалось, чтобъ эти пришельцы побили кого-нибудь или сдѣлали какую-нибудь пакость. Я даже не помню, чтобъ кто умеръ отъ испуга, а какихъ только ужасовъ не разсказывали «очевидцы». Ясно, привидѣнія - существа безобидныя. Но я былъ такъ взволнованъ, что если бъ не только человѣкъ, но даже моя собака явилась въ кабинетъ, я привѣтствовалъ бы ее, какъ истиннаго друга. Что я, собака? Даже шумъ извозчичьяго экипажа успокоилъ бы меня. Но Эртелевъ переулокъ и теперь такой же пустынный, какимъ былъ во времена М. И. Глинки, который жилъ противъ меня, т.-е. дощечка съ надписью, что тутъ жилъ Глинка, прибита какъ разъ противъ оконъ моего кабинета...
Я ушелъ къ себѣ въ спальню и старался уснуть. Но Достоевскій не давалъ мнѣ покою. Я такъ ясно его видѣлъ, его фигуру, тихо и осторожно движущуюся, его худое и печальное лицо. Я видѣлъ его, когда глаза мои были закрыты. Онъ носился сверху внизъ. Я не видѣлъ, какъ онъ поднимался вверхъ, но, опустившись внизъ, онъ снова являлся вверху и плылъ внизъ. Разъ я видѣлъ его говорящимъ. Онъ двигался сверху внизъ, говоря что-то, и только что онъ скрылся изъ пространства моего внутренняго зрѣнія, я ясно услышалъ, что кто-то ступалъ осторожно, точно въ валенкахъ.
- Кто это? - произнесъ я. - Кто?
- Это я,- сказалъ чей-то голосъ, и шаги снова послышались за ширмою, которая отдѣляла мою постель отъ комнаты. Человѣкъ ходилъ взадъ и впередъ тихо и осторожно, а я старался зажечь лампочку и искалъ ощупью электрическіе проводники, висѣвшіе по стѣнѣ, у постели. Говорить я не могъ отъ страшнаго волненія. Но въ уши мои несся тихій шумъ шаговъ и глухой голосъ:
- Алеша Карамазовъ, Алеша Карамазовъ... Два генія - Толстой и Нитче, Нитче и Толстой... Нитче выступилъ анархистомъ, Толстой христосикомъ... Ха, ха, ха...
Это былъ не смѣхъ, а сухіе, холодные звуки, выходившіе точно изо рта механической куклы.
- Я утопистъ,утопистъ, утопистъ... Я мистикъ... мистикъ... Ахъ, Алеша Карамазовъ... Ты тоже мистикъ... Тоже утопистъ... И доброта - утопія, большая утопія... Вѣдь даже у Господа Бога есть адъ...
И затѣмъ глубокій вздохъ и какъ будто кто-то побѣжалъ мелкими шажками, точно маленькая птичка.
Огонь, наконецъ, вспыхнулъ. Передо мною невысокая ширма и на этой ширмѣ я увидѣлъ голову Достоевскаго. Онъ стоялъ сзади ширмы и изъ-за нея виднѣлась только его голова, но не та, что на портретѣ, а другая, несомнѣнно на него похожая, съ рѣдкими волосами на головѣ, съ его гла зами, съ его бородой. Она точно воткнута была на ширмѣ...
Галлюцинація, галлюцинація, - повторялось въ моемъ мозгу точно маятникъ, отбивающій секунды. Но голова несомнѣнно виднѣлась мнѣ совершенно реально, и глаза свѣтились и моргали...
- Галлюцинація, галлюцинація, - говорила голова, качаясь взадъ и впередъ. - Сначала умри, а потомъ говори: галлюцинація, галлюцинація...
И голова закачалась быстрѣе... и исчезла... Не знаю, я, можетъ-быть, съ ума сходилъ. Но то,что я видѣлъ,-видѣлъ, а какъ это называется въ наукѣ - не все ли равно?
Дозволено цензурою. Спб., 23 марта 1895 г.