А.Алматинская "ГНЁТ". Кн.3. "В БИТВЕ ВЕЛИКОЙ".
Мы расправим орлиные крылся свои
Чтоб последние цепи стряхнуть...
А. Коц
Глава двенадцатая. СОМКНУТЫМ СТРОЕМ
(1/2)
В мрачном раздумье стояла Камиля над раскрытым сундуком. Запасы кончились. Вот все, что осталось: полфунта черной муки, несколько кусочков сахара, фунта три риса. Как прожить до получки?
Она накинула паранджу, заперла калитку на висячий замок и пошла вдоль улицы.
По дороге встречались женщины с кошелками. Все были хмурые, озабоченные. Дусю она увидела возле ворот большого дома. Окруженная женщинами, она что-то горячо говорила. Камиля подошла, поздоровалась.
- Ну, что у тебя?- спросила Дуся.
- Плохо, - ответила Камиля, - дети есть хотят.
- Вот и она поет нашу песню. А у нее двое работают, - проговорила пожилая женщина.
- Ну а как нам, солдаткам? Мужиков на войну угнали, а семьи голодают, - кипятилась молодка, размахивая кошелкой.
- Феня, что тебе сказали в Городской управе? - спросила Дуся.
- Что? Ясно. От ворот поворот. Принял главный по торговым делам. Прочел, поморщился: «Что мы можем? Цены установлены». Я ему говорю: «Так они каждый день их повышают - за сахар всегда платили шестнадцать копеек за фунт, а теперь на тебе... сорок пять. Где же бедному человеку взять денег?! - А он: «Ничего не можем сделать. Торговцы закрывают лавки, если мы запрещаем повышать цены»... Вот с тем и вернулась.
Женщины зашумели. Подошли еще несколько человек.
- Бабы, айда громить управу! - крикнула худая женщина с яркими чахоточными пятнами на лице.
- Стой! Так не годится, - вмешалась Дуся. - Надо действовать организованно...
- Как это организованно?
- Будете слушаться?
- Будем, будем! - дружно закричали взволнованные женщины.
- Так вот, разделитесь на группы человек в пять, одна верховодит. Пойдем на базар по лавкам. Наберем продуктов и будем торговаться. Если спустят цены, заплатим...
- Спустят! Дожидайся. Скажут - убыток.
- А вот тогда мы покажем «убыток», - разнесем лавчонки, повыкинем товары...
- Верно! Так их, живоглотов, учить надо! Пошли!
Вскоре на Госпитальном базарчике бабы громили лавки.
Немедленно об этом стало известно полицмейстеру Кочану. Подкрутив свои длинные запорожские усы, он гаркнул:
- Подать пролетку! Десять полицейских на двух извозчиках!
Появление наряда полиции не устрашило бунтовщиц. Едва полицмейстер открыл рот, чтобы пригрозить солдаткам, как в него полетели картошка, яйца, палки, банки, крынки.
Кочан втянул голову в плечи, крикнул кучеру:
- Живо к губернатору!
Пролетку догнал вестовой на взмыленной лошади.
- Ваше высокоблагородие, на Воскресенском базаре бунт. Солдатки разносят лавки...
Кочан опешил.
- Поворачивай! - скомандовал он кучеру. - Отставить губернатора, гони на Воскресенский...
На другой день почти все лавки были закрыты. Положение с продовольствием еще более ухудшилось...
В чайхане собирался возбужденный народ. Бедняки обсуждали свое положение. По вечерам сюда заходили Арип и оба его сына-Рустам-кузнец и Халдар-арбакеш. До поздней ночи шел разговор о войне, о будущем. Заглядывала в чайхану и местная интеллигенция. Она тоже была растеряна, не знала, к кому примкнуть. Духовенство мечтало о газавате и стремилось к турецкой гегемонии,, капиталисты тянулись в сторону Афганистана и британского влияния, считая Англию самой сильной страной. И те и другие были уверены, что война кончится поражением России. Им было неведомо, что растет и крепнет в России новая сила, знамя которой - революция.
Среди бедноты старого города часто звучало слове1 «большевой». Никто точно не знал его значения. Но оно было понятным, близким сердцу, сливалось с образом трудового человека. Люди верили только тому, что говорил русский рабочий. И бывало, устроив очередной «гап», то есть разговор, узбеки через Рустама приглашали из мастерских русских рабочих. Им задавали многочисленные вопросы, и гости давали на них ясные ответы.
Частым посетителем этих собраний стал Саид-Алим. Хитрый и дальновидный, он быстро разведал расстановку сил и определил, на какую сторону склонится чаша весов в будущем. Незаметно продал обе дачи, свернул торговлю, а деньги перевел в Яркенд, где родственник приобрел для него большое имение. Когда начались восстания против мобилизации на тыловые работы, Саид-Алим заявил в кругу торговцев:
- Я отправляюсь в хадж. Продлится он, как обычно, не менее трех лет...
- А как же ваша семья? - подозрительно глядя на него, поинтересовался Ишан-Ходжа.
- Дети у меня маленькие, призыву не подлежат, семью пошлю к родственнику.
Поэтому никто не удивился, когда вереница арб, нагруженная людьми и кладью, со скрипом тронулась в дальний путь. Арбакеши были заарендованы до Таласса. Этот мирный караван сопровождали десять джигитов из молодых слуг Саид-Алима. Сам он остался в Ташкенте. Чего-то выжидал. Лишь только в начале марта разнеслась весть об отречении от престола Николая. Саид-Алим созвал своих многосемейных рабочих, сказал:
- Я уезжаю в святые места. Хадж продлится три-четыре года. Здесь у меня остаются некоторые запасы продуктов и топлива. Переселяйтесь со своими семьями, пользуйтесь запасами и оберегайте имущество до моего возвращения.
Пораженные великодушием богача, люди низко кланялись, прижимали руки к сердцу:
- Да будет благословен твой путь, бай!
- Будь покоен, все сбережем.
- Твое доверие, подобно твоей щедрости...
Весть об отъезде Саид-Алима разнеслась по старому городу не сразу. Только на пятый день узнал об этом Ишан-Ходжа. Призадумавшись, спросил у своего горбатого любимца:
- А не последовать ли нам его примеру? Человек он хитрый, что-то пронюхал...
- Что вы, что вы! Разве можно оставить народ без вашего разумного слова?
- Скажи, суетливый, кому ты служишь?
- Вам, уважаемый! Вам, защитник веры, служитель великого пророка Магомета. - А про себя подумал: «И англичанину, он хорошо платит».
* * *
Цехи железнодорожных мастерских, точно ульи, гудели взволнованными голосами. Собираясь группами, рабочие горячо обсуждали историческое для России известие: Николай Второй отрекся от престола, вся власть перешла в руки Государственной думы.
- Манжара идет, что-то он знает, - пронеслось по цеху.
- Как не знать, председатель рабочего комитета…
Уже не молодой мужчина, с крупной лысеющей головой и пышными усами над упрямо сжатым ртом прошагал торопливо по цеху, бросил на ходу:
- Ребята! Будет митинг. Собирайтесь во дворе.
Разговоры затихли, цепочка людей потянулась к дверям. Двор уже заполнили рабочие пассажирского депо и паровозной бригады.
На трибуну поднялся студент Бельков. Он служил техником в Городской управе и принадлежал к партии социал-демократов. Бельков сообщил, что вчера рабочая делегация явилась к городскому голове Маллицкому, желая выяснить, что происходит в Петрограде.
- И вот, товарищи, что получилось: Николай Гурьевич Маллицкий позвонил генерал-губернатору Куропаткину, просил принять рабочих делегатов. Получил разрешение и вместе с нами направился в Белый дом. В приемной нас ожидал Куропаткин, внимательно выслушал и говорит:
- Телеграмма действительно получена, но надо проверить факт. Я сделал запрос в военное министерство.
Мы стали возражать:
- Это затягивает дело, пора приступать к организации управления. Куропаткин ответил:
- Советую не торопиться. А то нашумите, пойдете с красным флагом, да так с красной тряпочкой и останетесь.
Ну что с ним говорить? Плюнули и ушли. А на улицах народу тьма. Все с красными бантами на груди. Всюду митинги, читают размноженную телеграмму. Оказывается, Михаил тоже отрекся, не пожелал царствовать. Власть у Государственной думы. А там Родзянко с Милюковым работают, да Керенский надрывается, речи говорит...
Слушал Авенир, а сердце горело, не вытерпел, взбежал на трибуну.
- Товарищи! Какие могут быть разговоры с царским генералом! Народ должен взять власть в свои руки. Пора организовать Совет рабочих депутатов.
Буря рукоплесканий покрыла его слова. Стали называть фамилии людей, которым доверяли.
- Манжара!
- Ляпина давай'
- Казаровых братьев! Не выдадут рабочий класс!
- Колесникова! Дельный парень!
- Паровозчика Гололобова!
Совет был избран. Ему поручили связаться с городскими организациями и держать рабочих в курсе событий.
Поздно вечером вернулся Авенир домой. Дуся накрыла к ужину, подала кипящий самовар.
- Комитет-то выбрали? - спросила она.
- Выбрали, да что толку, - хмуро ответил Авенир, - Буржуазия засела в городских комитетах. С ней не столкуешься.
- Да держите ухо востро. Обведут они вас, буржуи-то.
- Авенир улыбнулся:
- У нас в Совете ребята крепкие. Не так-то просто обвести.
Дуся покачала головой:
- Учиться, учиться надо, Авенир... У тебя всего один класс коммерческого...
- Научимся. Не боги горшки обжигают, как говорит Древницкий.
К Совету рабочих депутатов, где большинство были большевики, примкнули многие интеллигенты. Одни - искренно, беззаветно преданные идеям Ленина, другие «шатающиеся».
К первым принадлежали конторщик, сын рабочего депо Степан Теодорович и петербургский студент Казимир Голятовский.
Голятовскому железнодорожный Совет рабочих депутатов поручил выступить в зале Городской думы на собрании служащих. Меньшевики, захватив трибуну, ратовали за войну до победного конца, за привлечение в ряды правительства либералов, людей с именем, вроде члена Государственной думы Наливкина.
Присутствовавший здесь Авенир подтолкнул локтем Голятовского, указал глазами на горбатую женщину-оратора.
- Дай жару, Казик! Ну чего эта горбунья всем голову морочит.
Загорелась душа Голятовского, вспомнились горячие студенческие сходки в Петрограде, попросил слова. Взбежал на трибуну и начал речь с героического примера - выступлений рабочих Путиловского завода. Он стыдил меньшевиков:
- Вы, как слепые котята, тычетесь по всем углам и не видите яркого, широкого мира, который открывает перед вами учение Карла Маркса. Больше читайте Ленина!
Вдруг поднялся шум. Горбатая женщина визгливо закричала:
- Бей его, это ленинец! Он от немецких шпионов.
Положение было критическим. Десятка два меньшевиков с поднятыми кулаками ринулись к трибуне. Голя-товский вынужден был воспользоваться открытым окном.
На трибуну поднялся Авенир.
- Вот так свобода! Вот так благородные люди! Интеллигенция... Кулаки в ход пускают!.. Значит, ответить больше нечем. Слов-то, видать, не хватает.
- Правильно! Не могут без хулиганства! - послышались голоса из зала.
- Собрание закрыто! - снова закричала горбунья. - Расходитесь, господа! Нечего слушать большевиков!
- Уходи, коли охота, а мы послушаем оратора, - громко сказал старик столяр. Его поддержали многие. Тогда группа меньшевиков демонстративно покинула зал.
- Давай, говори! - потребовали рабочие.
Это было первым публичным выступлением Авенира перед незнакомой аудиторией. Его слушали. Даже поддерживали. Он почувствовал силу своих слов.
* * *
Ронина охватило отчаяние. Госпиталь оказался на занятой немцами территории. Судьба Лады неизвестна. Санитарный поезд возвратился в Ташкент. Что делать? Ему рекомендовали уехать назад. Пока было время, он раздумывал. Искал иного решения. Потом явился в штаб армии, попросился добровольцем в команду разведчиков. Вначале отказали: возраст непризывной. Однако знание немецкого языка выручило. Назначили в передовой отряд, который находился километрах в пятидесяти от штаба и добираться до него надо было на поезде и потом пешком.
Через сутки, чувствуя страшную усталость и ломоту во всем теле, Ронин явился к начальнику разведки.
- Удивительный вы человек, капитан! Зачем вам понадобилось лезть в самое пекло? - спросил обросший, с воспаленными глазами командир разведки.
Ронин посмотрел ему в глаза и сказал, иронически улыбаясь:
- За тем же, что и вам. А вот побриться следует...
Тот махнул рукой:
- Не до жиру, быть бы живу! Вы отдохните.
- Когда идет разведка?
- Сегодня ночью, три человека.
- Назначьте с ними меня.
Ночь была темная, густые тучи затянули небо. Старшим был унтер, человек бывалый. Он окинул Ронина критическим взглядом:
- Говорят, вы охотник? Ну и что ж, попробуйте, почем фунт лиха...
- За тем и пришел.
- Тогда берите две гранаты да нож. Немцы брататься-то братаются, но и между ними попадается сволочь. Подманят, а потом - на штыки.
- Приму к сведению.
Шли оврагом, поросшим кустарником, шли долго. Впереди за чащей показались какие-то тени, послышались голоса.
- Немцы, - шепнул унтер.
- Послушаем, о чем они... - Ронин опустился на траву, прополз между кустарником к самой чаще.
- Человек-то попался знающий, - сказал унтер солдатам. - Затаись, ребята.
Минут через десять Ронин вернулся.
- Молодец, - похвалил унтер. - Мышь больше шуму делает.
- Три человека хотят сдаваться в плен. Надоело им воевать... Винтовки составили вон у того дуба. Хотят идти оврагом.
- Заберем. Языков приведем.
Когда три тени, шумя кустами, приблизились, унтер окликнул:
- Стой! Кто идет?
- Рус! Камрад!
Немцы вышли из зарослей с поднятыми вверх руками.
- Удачливый вы человек, капитан, - усмехнулся начальник разведки. - Что же, будете переводчиком. Я слабо владею немецким.
Пленные охотно рассказали все, что знали о расположении частей, о нежелании солдат продолжать войну.
Ронин задавал вопросы и переводил ответы. Под конец спросил:
- Ваша часть первой вошла в это местечко?
- Да. После артиллерийской подготовки мы первые ворвались.
- Что вы сделали с госпиталем?
- До нашего вступления его разнесло снарядом...
Командование решило отбить у немцев сданный стратегический пункт. Ронин ждал этого момента с нетерпением. Чувствовал он себя плохо, беспрерывно болела голова, ломило кости, но в лазарет не пошел. Скрыл свое состояние от командира. Наступление началось в полдень. Все утро ухали орудия, ведя артиллерийскую подготовку, а потом бросили батальон в атаку.
Немцы отбивались остервенело. Три раза атака захлебывалась, но наконец, с помощью подошедшей стрелковой роты, батальон прорвался и ударил в штыки. Пункт был взят, бой затих, немцы отступили.
Ронина подобрали уже в сумерках. Он лежал без сознания около оврага.
- Очнулся, мил человек? Вот и хорошо, значит идег дело на поправку! - улыбаясь бородатым лицом, сказал сосед по койке.
Это первое, что услышал Ронин спустя неделю.
- И до чего же ты шумливый да беспокойный, - продолжал сосед, - Два человека укладывали обратно на койку.
Мало-помалу началось выздоровление после тифа. Бородатый был за сиделку и любовно опекал своего соседа. Однажды он рассказал Ронину:
- И до чего же была душевная та сестрица! Ну вот словно ангел, как их на картинках делают. Только войдет в палату, и все затихает. Ни разговора, ни стона. Все мы глядим на нее, и словно легче становится...
- Как ее звали?
- Сестрица, сестрица... вот так и звали! Кормилн-то нас плохо, должны были госпиталь отправить в тыл - вишь, состава нет. А генеральские трофеи везти составы находятся... Ну вот. Явился к нам командующий армией, царский родственник, смотр делал. Дошел до нашей палаты, а за ним, словно лисий хвост, тянется начальство, все с улыбочками. Зашел он, значит, в палату и прогремел густым басом:
- Здорово, ребята! Жалоб нет?
Все молчат. Начальник госпиталя поясняет:
- Тяжелобольные, ваше высочество...
А сестрица из угла шагнула к самому главному. Глаза горят, лицо словно снег.
- Я с жалобой обращаюсь! Неделю больных не отправляют в тыл. Кормить нечем, медикаментов нет...
Посмотрел на нее сиятельный, усмехнулся:
- Вам, сестричка, в обществе блистать надо. Такие губки только целовать, а вы возитесь с солдатней.
Смотрим, всегда ласковая, тихая, а тут осатанела наша сестрица:
- Вы!.. За вас несчастные солдаты кровь проливали, страдают... Для них состава нет. А возить ваше шампанское и вашу кухню да генеральские трофеи на это составы находятся...
Батюшки, что тут было! Вся свита засуетилась, а командующий орет:
- Взять под арест! В карцер! Назначить полевой суд! Расстрелять!..
Тут солдаты как зачнут кричать: кто ругается, кто подушкой, кто туфлей кидает. Смыло все начальство, словно волна слизнула, но и сестрицу нашу увели.
- Что же дальше было?- У Ронина прыгали губы, дрожали руки.
- На другой день слышим: командующий не уехал, ждет суда. Хочется поглядеть на расстрел. Ан вышло-то совсем по-другому. Карцер-то был при штабе. Вот на другое утро, как по команде, все больные, все санитарки и обслуживающий персонал пришли в штаб. Поглядел бы ты! Кто с костылями, кто с повязанной головой, у кого руки на перевязи, кого двое санитаров волокут под руки, слабые, а остаться не захотели. Да, друг, любит русский народ правду и встает за нее стеной...
- Дальше, дальше... - торопил Ронин.
- Эх, сердечный. Дальше-то что было... Выскочил сам командующий. Опешил.
- Освободи сестрицу! - кричат раненые.
- Не дадим в обиду!
- Добром пришли... Освободи!
Он как заорет:
- Вызвать караульную команду!
Вывели, значит, десяток солдат, построили, ружьями бряцают. А наши:
- Эх ты, гад этакий! На немца идти в бой тебя нет, сидишь в вагоне, вино хлещешь, а раненых воинов расстреливать!
- Стреляй, гадина!
- Придет на тебя управа!
- Сотрет вас народ! Паразиты...
Ну, он осатанел...
- Стрелять!!
А солдаты вместе с караульным офицером ружья со штыками на изготовку, да как повернут и на него.
- Уходите, ваше высочество, - говорит офицер. - Сегодня ваш племянник отрекся от престола. Телеграмму на телеграфе люди читали...
Мы все тут: «Ур-ра! Свобода! Долой паразитов!»
Ну он и уехал не солоно хлебавши.
- А сестрица?
Что сестрица... Мигом освободили. Да она на ногах не держится. Говорят: тиф. Ну ее санитары подхватили и на носилках в госпиталь.
- А дальше?
- Да я-то уже мог двигаться. Не захотел возвращаться. Шутка ли, царя скинули. Потащился в свою часть, а часть отступает. Так с ней и ушел. Пора было, над городом рвались снаряды. Слыхал я, лазарет разбомбили.
Потрясенный рассказом, Ронин лежал недвижимо.
- Аль плохо тебе, родимый? - забеспокоился бородатый.
- Сестрицу... убило снарядом?... - едва слышно спросил он.
- Сказывают, от госпиталя воронка одна осталась. Да никак, сердечный... уж не родня ли она тебе?
- Жена...
- Воля божья. Уж такой-то дорогой человек была...
* * *
(продолжение следует)