пст
Из последних событий: я упорно продолжаю читать "Улисса" в оригинале, руководствуясь принципом "не брать в руки других книг, пока не закончу эту". В результате я добрался до Oxen of the Sun, охнул, застрял, ещё раз охнул, и т.д. - в общем, кто читал, меня поймёт. А на полках всё прибавляются и прибавляются новые интересные книги - нефантастическая проза Джина Вулфа, книга по истории английского языка, объёмные альбомы по тканям Средней Азии и Индии, обзорный альбом по Корнеллу, очередной миштекский кодекс, и ничего нельзя читать, потому что "Улисс" ещё не закончен. В планах, к слову, хотя бы бегло прочитать Finnegans Wake, потому что от тамошнего языка у меня невероятно положительные ощущения по всему организму, но пока, опять же, "Улисс". (Почему я пишу "Улисс" по-русски и в кавычках, а "Финнеганов помин" - по-английски и без оных? Ни малейшего понятия.)
С годами становится всё более жутко жить. Не в том смысле, чтобы я корчился от страха по углам комнат, конечно. Но ставшие привычными способы проведения времени всё больше становятся похожими на разные формы эскапизма. Недавно купленная старая драм-машина вызывает мысли о том, чтобы зарыться с ней куда-нибудь и писать на ней трек за треком, стирать, перемешивать, писать ещё, до каких-то бредовых степеней неизвестно чего. Простая по моим понятиям трапеза - чай с сыром - готова превратиться в акт чуть ли не спасительного снобизма, поскольку, благодаря работе, мой чай - это очень высокого качества нетипичный тайский улун, а сыр - относительно редкий выдержанный сицилийский рагузано (и более того, то и другое досталось мне совершенно бесплатно). Проезжающий по улице полупустой трамвай вызывает желание сесть и уехать куда-нибудь очень далеко. Воспоминания о поездках в Европу попеременно то приятны, то вызывают огненную, болезненную тоску по совершенно другой жизни, почти совсем невозможной теперь.
Удручает и обезоруживает ещё и это:
У них два выражения лица - [...] когда они едут в Европу, вид у них веселый, свободный, довольный; они похожи на вырвавшихся из загона лошадей, на птичек, которым отворили клетку; все -- мужчины, женщины, молодые, старые -- выглядят счастливыми, как школьники на каникулах; на обратном пути те же люди приезжают в Любек с вытянутыми, мрачными, мученическими лицами; они
говорят мало, бросают отрывистые фразы; вид у них озабоченный.
И бесконечно звучащее в голове:
Здесь нельзя жить. Здесь можно только воевать, болеть, выживать, куда-то пробиваться с боями и потерями. Здесь нет завтрашнего дня. [...] Отсюда в умах постоянно рождаются всевозможные замыслы глобального переустройства вселенной, диковинные сектантства, апологии самоубийства и тому подобное. Все мысли направлены не на то, чтобы спокойно жить и что-то планомерно делать, а чтобы как-нибудь лихо отсюда сдристнуть, либо за рубеж, либо в тайгу или какой-нибудь скит, или на тот свет, или вообще в другое измерение. Наша страна - это беспощадный зловещий полигон. Раз уж здесь очутился, изволь принимать правила игры... Если не сломаешься - ты герой на все времена, а если не вышло - то тебя и нет и не было никогда.
С годами становится всё более жутко жить. Не в том смысле, чтобы я корчился от страха по углам комнат, конечно. Но ставшие привычными способы проведения времени всё больше становятся похожими на разные формы эскапизма. Недавно купленная старая драм-машина вызывает мысли о том, чтобы зарыться с ней куда-нибудь и писать на ней трек за треком, стирать, перемешивать, писать ещё, до каких-то бредовых степеней неизвестно чего. Простая по моим понятиям трапеза - чай с сыром - готова превратиться в акт чуть ли не спасительного снобизма, поскольку, благодаря работе, мой чай - это очень высокого качества нетипичный тайский улун, а сыр - относительно редкий выдержанный сицилийский рагузано (и более того, то и другое досталось мне совершенно бесплатно). Проезжающий по улице полупустой трамвай вызывает желание сесть и уехать куда-нибудь очень далеко. Воспоминания о поездках в Европу попеременно то приятны, то вызывают огненную, болезненную тоску по совершенно другой жизни, почти совсем невозможной теперь.
Удручает и обезоруживает ещё и это:
У них два выражения лица - [...] когда они едут в Европу, вид у них веселый, свободный, довольный; они похожи на вырвавшихся из загона лошадей, на птичек, которым отворили клетку; все -- мужчины, женщины, молодые, старые -- выглядят счастливыми, как школьники на каникулах; на обратном пути те же люди приезжают в Любек с вытянутыми, мрачными, мученическими лицами; они
говорят мало, бросают отрывистые фразы; вид у них озабоченный.
И бесконечно звучащее в голове:
Здесь нельзя жить. Здесь можно только воевать, болеть, выживать, куда-то пробиваться с боями и потерями. Здесь нет завтрашнего дня. [...] Отсюда в умах постоянно рождаются всевозможные замыслы глобального переустройства вселенной, диковинные сектантства, апологии самоубийства и тому подобное. Все мысли направлены не на то, чтобы спокойно жить и что-то планомерно делать, а чтобы как-нибудь лихо отсюда сдристнуть, либо за рубеж, либо в тайгу или какой-нибудь скит, или на тот свет, или вообще в другое измерение. Наша страна - это беспощадный зловещий полигон. Раз уж здесь очутился, изволь принимать правила игры... Если не сломаешься - ты герой на все времена, а если не вышло - то тебя и нет и не было никогда.