Ефремов: примечание к Вселенной
Как и положено очень тревожным людям с сильными защитными механизмами, я имею сильную склонность (сказала бы даже: сильный соблазн) смотреть на всё сквозь розовые оправдывающие очки, а потому так и наворачиваются на язык слова о том, что Ефремов мне понравился. На самом деле я, слава Богу, понимаю, что категории типа «нравится / не нравится» здесь совсем не адекватны. Город и не должен нравиться, особенно - нетуристический (а от этой участи древний Ефремов несчастливо избавлен; не был бы избавлен - это бы его очень поддержало. Он бедный, ему и его людям - трудно), который не напоказ. И вот я как раз люблю такие города, которые не напоказ, которые - как бормотание себе под нос: они честнее. Ну понятно же, что есть города - как открытая речь, - одни - как пафосная декламация, другие - как истерический крик, третьи - как спокойный рассказ, кто в рифму, кто прозой, кто и белым стихом (поскольку города - живые и даже - личности, они, конечно, - «кто» и никоим образом не «что»). А этот из тех, которые - бормотание. (Понятно, о чём - все они об одном: о бытии да об уделе человеческом. Города - они ведь всегда о самом главном, любые, даже совсем маленькие. Это такая форма записи - и всё-время-заново-проговаривания - человеческого опыта.) Причём иной раз это ефремовское бормотание - даже в рифму, между прочим. В нём много ритмического - но это какие-то полупроявленные ритмы, полувросшие в землю: как древесные корни - то вынырнут, то вглубь уйдут, иной раз и спотыкаешься, потому что совершенно не ждёшь, что они вдруг вынырнут.
Во всяком городе спорят между собой, выдвигая каждое со своей стороны веские аргументы, бытие и небытие. В Ефремове - как слишком часто в городах русской провинции - голос последнего слышен громче и чаще. Но я, признаться, ожидала гораздо худшего. Думалось мне, что город (уже?) погрузился в сон и с трудом разлепляет глаза. А вот нет. Например, Елец - куда более стоячий (как вода в пруду) и очень засыпающий, уже видящий сны наяву. Более стоячим, чем нынешний Ефремов, показался мне в прошлом году даже новосибирский Академгородок с его громадными пространствами тишины - запасённой впрок, да так, что ею, кажется, никто теперь как следует и не пользуется (так, чтобы с удовольствием, плодотворно). В данном случае я имею в виду вещи очень простые и как бы поверхностные, но на самом деле чрезвычайно симптоматичные: количество движения и просто жизни на улицах, во всякое время, днём и вечером. Ефремов, на удивление, оказался (несуетно-)подвижным. Да, там есть места, где время стоит: тихие-тихие его запруды. Но есть и обширные области «проточного» времени.
Города - они же как люди: они не «нравиться» должны, их надо (ну, для адекватности, разумеется - а так никто не обязывает) чувствовать и понимать. По крайней мере, хотеть понимать, знать, что это важно (ну и помнить заодно, что всякий город, как и положено личности, наверняка больше и неожиданнее любого нашего понимания). Даже когда совсем-совсем не получается.
Но с Ефремовом - получилось. (Кстати, с городами без амбиций, претензий и пафоса это легче. С Ижевском, который тоже не для того заведён, чтобы всем подряд нравиться, было труднее. Но это и понятно: столица. Районный центр - смиреннее, он быстрее идёт навстречу.)
Есть города-тексты, города-главы, города-книги. И есть города - подстрочные примечания, мелким шрифтом - которые, кстати, при всей своей «примечательности» - самостоятельны и в которых, однако, сказано едва ли не самое интересное. Что в «главном» тексте намечено большими мазками, широкими штрихами, то в подстрочных примечаниях проговаривается с энтомологической, несколько даже застревающей въедливостью. В них происходит расширение текста, в них текст запускает корни в свои далеко уходящие контексты. Так Ефремов - примечание к Туле, и вместе с нею, через неё - примечание к Москве. А там и к Вселенной, разумеется. Все города - примечания к ней.
Мне вообще думается, что гораздо, гораздо важнее любить города недолюбленные, недозамеченные, недорассмотренные, чем залюбленные и захваленные. Им это нужнее - им этого просто недостаёт. Ефремов как раз такой.
Кажется, будто любовь удерживает города в жизни. Наполняет их бытием. Даже когда она переживается только внутренне и только молча.
Бывают города - произведения искусства и города - человеческие документы. Ефремов явно из последних - но и язык не повернётся решить, какой из этих типов городского существования важнее. Да оба важнее. Что бы за произведения искусства-то были без человеческих документов?
Ефремов - он вот какой: он одновременно уютный и страшный. Там, конечно, очень много такого, под чем хаос шевелится.
Там нет ни эстетической цельности (и не задана), ни вообще сколько-нибудь внятного характера городского пространства - оно задумчиво расползается, как большое деревенское - там, где наиболее живое. Что есть - так это самодельный кустарный уют, наивное одомашнивание пространства, где только можно, подручными средствами. Под окнами - яркие, заботливо ухоженные, разнообразные цветники, да более того - огороды; вырезанные из старых автомобильных покрышек белые лебеди; беседки во дворах - поддерживающие их крышу колонны расписаны «под берёзку»; на детских площадках - раскрашенные деревянные скульптуры и даже большие мягкие игрушки; едва ли не всякий одиноко торчащий столбик (чтобы, скажем, машины по двору не ездили) превращён в грибок: на него непременно надет - местная специфика - старый тазик, выкрашенный в красный с белыми крапинками. Люди играют в своё бытие, будто оно совсем безобидное, маленькое, детское. Совсем домашняя дворовая жизнь, которой я давно не видывала в Москве: дети допоздна играют у подъездов, на скамейках сидят и общаются взрослые, двери подъездов, даже двери некоторых квартир - настежь. Во дворах сушится бельё, как будто двор - продолжение квартиры. Полно киосков, больших и маленьких магазинов, многие - на первых этажах пятиэтажек. Постоянно ходят, создавая впечатление вполне оживлённого движения, автобусы и маршрутки. И при этом, параллельно автобусам с маршрутками - по городу ходят козы (щиплют себе травку с бензинчиком, с выхлопными газами); прямо на тротуарах - стога свежескошенного сена. Чистота - удивительная, обескураживающая. Ефремовский вокзал - буквально вылизан, как далеко не всякая квартира. (Автовокзал, кстати, ничуть не хуже.) Страшная слепоглухонемая, полумёртвая пятиэтажечная архитектура - и трогательное её обживание. А страшная очень, почему-то с дырами в полу на лестничных клетках, с дырами между плитами в швах - уму не постижимо, как всё это держится и долго ли продержится ещё. В иных пятиэтажках не было ремонта лет, наверное, по 40-45 - сколько они вообще стоят. Непролазная ободранность и разбитость фасадов и тротуаров - последние вообще рассыпаются в щебёнку.
Людям там трудно. Нет денег, нет работы. Силы и время уходят в основном на добывание хлеба насущного (отсюда, кстати, и огороды под окнами), после чего ни того, ни другого почти не остаётся. Четверть века назад Ефремов попал в чернобыльскую зону, им платят - как они это буднично называют - «гробовые». Люди - громкие, крупные, размашистые. Душат в объятиях. Кормят на убой. Всё - криком: любое, кажется, действие. Взахлёб смеются, люто ругаются, страшно пьют. Вешают ковры и шторы с жирными, оруще-яркими цветами. Вообще местная эмоциональная жизнь показалась мне жаркой, как в натопленной бане, и какой-то избыточной: её много, очень много на единицу площади. Много южного: фрикативное «г», слова типа «усё», бросающие на всё лёгкую тень Украины. Жирными красками писал Господь это пространство, и много набилось при том в Его кисть сора, шелухи, соломы, шкурок от семечек.
Дело не в том, что мне их «жалко». И даже не в том, что мне с ними трудно (а нелегко, правда, и неловко; я и не умею жить в их эмоциональном режиме, и не владею их социолектом, отчего делаюсь и вовсе косноязычной, и не знаю, что бы я вообще могла им сказать такое, чтобы им было интересно, поэтому включаю беспроигрышный приём: слушаю, что говорят они - а уж они говорят!!…) Дело в том, что я уже имею ко всему этому отношение. И это немногим слабее генетического кода - если слабее вообще.
Почти нечувствительная к мифам крови - совсем нечувствительной к ним быть трудно, если возможно вообще, это очень сильные мифы - я, однако, весьма чувствительна к мифам символического наследства: того, что достаётся нам как предмет проживания и область ответственности отнюдь не обязательно кровным путём, но так или иначе вовлекается в судьбу, в число её образующих сил - передаётся, скажем, от людей, с которыми мы оказываемся связаны: чем теснее связаны, тем вернее и передаётся. Просто, вступая в круг их судьбы и их смыслов, мы тем самым - если, конечно, обращаем на это внимание, без внимания тут никак - вступаем в их (а теперь и в наше) символическое наследство. Мы «заражаемся» судьбой тех, кто нам важен, она оказывается у нас в крови - и, конечно, меняет состав крови. Так у меня в крови оказался Ефремов, русское кладбище, заросшее травой, с голубыми металлическими оградами, с очень странными - нигде таких не видела - металлическими же, трёхногими надгробными знаками, которые в своём формировании, вы не поверите, остановились между крестом и пятиконечной звездой (!), под которыми семьями, поколениями, человеческими «кустами» лежат люди с местными, «эндемическими» фамилиями - угловатыми, коренастыми, обветренными, смуглыми: Сапроновы, Курбаковы, Акулиничевы.
Нет, я бы не сказала, что Ефремов мне «понравился». Мы с ним просто породнились.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/22838.html. Please comment there using OpenID.
Во всяком городе спорят между собой, выдвигая каждое со своей стороны веские аргументы, бытие и небытие. В Ефремове - как слишком часто в городах русской провинции - голос последнего слышен громче и чаще. Но я, признаться, ожидала гораздо худшего. Думалось мне, что город (уже?) погрузился в сон и с трудом разлепляет глаза. А вот нет. Например, Елец - куда более стоячий (как вода в пруду) и очень засыпающий, уже видящий сны наяву. Более стоячим, чем нынешний Ефремов, показался мне в прошлом году даже новосибирский Академгородок с его громадными пространствами тишины - запасённой впрок, да так, что ею, кажется, никто теперь как следует и не пользуется (так, чтобы с удовольствием, плодотворно). В данном случае я имею в виду вещи очень простые и как бы поверхностные, но на самом деле чрезвычайно симптоматичные: количество движения и просто жизни на улицах, во всякое время, днём и вечером. Ефремов, на удивление, оказался (несуетно-)подвижным. Да, там есть места, где время стоит: тихие-тихие его запруды. Но есть и обширные области «проточного» времени.
Города - они же как люди: они не «нравиться» должны, их надо (ну, для адекватности, разумеется - а так никто не обязывает) чувствовать и понимать. По крайней мере, хотеть понимать, знать, что это важно (ну и помнить заодно, что всякий город, как и положено личности, наверняка больше и неожиданнее любого нашего понимания). Даже когда совсем-совсем не получается.
Но с Ефремовом - получилось. (Кстати, с городами без амбиций, претензий и пафоса это легче. С Ижевском, который тоже не для того заведён, чтобы всем подряд нравиться, было труднее. Но это и понятно: столица. Районный центр - смиреннее, он быстрее идёт навстречу.)
Есть города-тексты, города-главы, города-книги. И есть города - подстрочные примечания, мелким шрифтом - которые, кстати, при всей своей «примечательности» - самостоятельны и в которых, однако, сказано едва ли не самое интересное. Что в «главном» тексте намечено большими мазками, широкими штрихами, то в подстрочных примечаниях проговаривается с энтомологической, несколько даже застревающей въедливостью. В них происходит расширение текста, в них текст запускает корни в свои далеко уходящие контексты. Так Ефремов - примечание к Туле, и вместе с нею, через неё - примечание к Москве. А там и к Вселенной, разумеется. Все города - примечания к ней.
Мне вообще думается, что гораздо, гораздо важнее любить города недолюбленные, недозамеченные, недорассмотренные, чем залюбленные и захваленные. Им это нужнее - им этого просто недостаёт. Ефремов как раз такой.
Кажется, будто любовь удерживает города в жизни. Наполняет их бытием. Даже когда она переживается только внутренне и только молча.
Бывают города - произведения искусства и города - человеческие документы. Ефремов явно из последних - но и язык не повернётся решить, какой из этих типов городского существования важнее. Да оба важнее. Что бы за произведения искусства-то были без человеческих документов?
Ефремов - он вот какой: он одновременно уютный и страшный. Там, конечно, очень много такого, под чем хаос шевелится.
Там нет ни эстетической цельности (и не задана), ни вообще сколько-нибудь внятного характера городского пространства - оно задумчиво расползается, как большое деревенское - там, где наиболее живое. Что есть - так это самодельный кустарный уют, наивное одомашнивание пространства, где только можно, подручными средствами. Под окнами - яркие, заботливо ухоженные, разнообразные цветники, да более того - огороды; вырезанные из старых автомобильных покрышек белые лебеди; беседки во дворах - поддерживающие их крышу колонны расписаны «под берёзку»; на детских площадках - раскрашенные деревянные скульптуры и даже большие мягкие игрушки; едва ли не всякий одиноко торчащий столбик (чтобы, скажем, машины по двору не ездили) превращён в грибок: на него непременно надет - местная специфика - старый тазик, выкрашенный в красный с белыми крапинками. Люди играют в своё бытие, будто оно совсем безобидное, маленькое, детское. Совсем домашняя дворовая жизнь, которой я давно не видывала в Москве: дети допоздна играют у подъездов, на скамейках сидят и общаются взрослые, двери подъездов, даже двери некоторых квартир - настежь. Во дворах сушится бельё, как будто двор - продолжение квартиры. Полно киосков, больших и маленьких магазинов, многие - на первых этажах пятиэтажек. Постоянно ходят, создавая впечатление вполне оживлённого движения, автобусы и маршрутки. И при этом, параллельно автобусам с маршрутками - по городу ходят козы (щиплют себе травку с бензинчиком, с выхлопными газами); прямо на тротуарах - стога свежескошенного сена. Чистота - удивительная, обескураживающая. Ефремовский вокзал - буквально вылизан, как далеко не всякая квартира. (Автовокзал, кстати, ничуть не хуже.) Страшная слепоглухонемая, полумёртвая пятиэтажечная архитектура - и трогательное её обживание. А страшная очень, почему-то с дырами в полу на лестничных клетках, с дырами между плитами в швах - уму не постижимо, как всё это держится и долго ли продержится ещё. В иных пятиэтажках не было ремонта лет, наверное, по 40-45 - сколько они вообще стоят. Непролазная ободранность и разбитость фасадов и тротуаров - последние вообще рассыпаются в щебёнку.
Людям там трудно. Нет денег, нет работы. Силы и время уходят в основном на добывание хлеба насущного (отсюда, кстати, и огороды под окнами), после чего ни того, ни другого почти не остаётся. Четверть века назад Ефремов попал в чернобыльскую зону, им платят - как они это буднично называют - «гробовые». Люди - громкие, крупные, размашистые. Душат в объятиях. Кормят на убой. Всё - криком: любое, кажется, действие. Взахлёб смеются, люто ругаются, страшно пьют. Вешают ковры и шторы с жирными, оруще-яркими цветами. Вообще местная эмоциональная жизнь показалась мне жаркой, как в натопленной бане, и какой-то избыточной: её много, очень много на единицу площади. Много южного: фрикативное «г», слова типа «усё», бросающие на всё лёгкую тень Украины. Жирными красками писал Господь это пространство, и много набилось при том в Его кисть сора, шелухи, соломы, шкурок от семечек.
Дело не в том, что мне их «жалко». И даже не в том, что мне с ними трудно (а нелегко, правда, и неловко; я и не умею жить в их эмоциональном режиме, и не владею их социолектом, отчего делаюсь и вовсе косноязычной, и не знаю, что бы я вообще могла им сказать такое, чтобы им было интересно, поэтому включаю беспроигрышный приём: слушаю, что говорят они - а уж они говорят!!…) Дело в том, что я уже имею ко всему этому отношение. И это немногим слабее генетического кода - если слабее вообще.
Почти нечувствительная к мифам крови - совсем нечувствительной к ним быть трудно, если возможно вообще, это очень сильные мифы - я, однако, весьма чувствительна к мифам символического наследства: того, что достаётся нам как предмет проживания и область ответственности отнюдь не обязательно кровным путём, но так или иначе вовлекается в судьбу, в число её образующих сил - передаётся, скажем, от людей, с которыми мы оказываемся связаны: чем теснее связаны, тем вернее и передаётся. Просто, вступая в круг их судьбы и их смыслов, мы тем самым - если, конечно, обращаем на это внимание, без внимания тут никак - вступаем в их (а теперь и в наше) символическое наследство. Мы «заражаемся» судьбой тех, кто нам важен, она оказывается у нас в крови - и, конечно, меняет состав крови. Так у меня в крови оказался Ефремов, русское кладбище, заросшее травой, с голубыми металлическими оградами, с очень странными - нигде таких не видела - металлическими же, трёхногими надгробными знаками, которые в своём формировании, вы не поверите, остановились между крестом и пятиконечной звездой (!), под которыми семьями, поколениями, человеческими «кустами» лежат люди с местными, «эндемическими» фамилиями - угловатыми, коренастыми, обветренными, смуглыми: Сапроновы, Курбаковы, Акулиничевы.
Нет, я бы не сказала, что Ефремов мне «понравился». Мы с ним просто породнились.
This entry was originally posted at http://yettergjart.dreamwidth.org/22838.html. Please comment there using OpenID.