Импровизация-2: Путешествие в одиночку
Особенность продукта в том, что он ровно таков, каким написался за 40 отведённых для этого минут, без долгих размышлений и редактирования, поэтому немудрено, что он - сплошь из внутренних заготовок. Настоящая импровизация - это, думаю я, когда вообще без - или как можно более без - внутренних заготовок, прямо из внутреннего сырого материала, и даже предматериалья, на ходу. Но тем не менее - первый блин в присущей ему комковатости:
Вперёд и внутрь
Стоит поезду отойти от перрона - нет, едва тронуться - сразу же попадаешь в другое время. Пространство ещё как будто то же самое - за окном тянутся платформы, привокзальные строения, знакомые - наизусть выученные городские улицы - но у времени уже другие ритмы и другая фактура. Оно гораздо плотнее времени не-путешествия.
Оно густеет ещё и от одиночества - выключенности из внешних диалогов. Даже если в тебе при этом не перестают болтать наперебой внутренние голоса - а они, как правило, не перестают, - они начинают звучать глубже и свободнее. И (уж не главное ли?) медленнее.
Медленность - форма свободы. А свобода, уж конечно - форма честности.
Путешествующий в одиночку честен перед собой и миром.
Одинокое путешествие (точная, наглядная модель жизни как таковой), собственно, затем и существует, чтобы вырвать нас из привычных связей. Прочувствовать - с некоторой подсказкой внешне наблюдаемого ландшафта - свой внутренний ландшафт и рельеф. Цель поездки здесь сугубо инструментальна - в этом смысле совершенно безразлично, в Париж мы едем или в Липецкую область. Париж, пожалуй, здесь даже мешал бы (как и вообще - что-то сильно воздействующее и экзотическое), слишком требовал бы внимания к себе. Собственно, все путешествия можно разделить на «внешние» и «внутренние». «Внешние» - те, которые ради впечатлений - пожалуй, даже нуждаются в диалогичности: в спутнике, в перебрасывании с ним репликами и комментариями к происходящему. Во «внутренние», конечно, надо пускаться одному.
Как невозможно полноценно, с полным включением общаться с несколькими людьми сразу, так невозможно одновременно вести глубокий диалог с человеком и пространством: с кем-то из них он неминуемо окажется поверхностным. Одинокие путешествия раскрывают в нас то самое внутреннее зрение и внутренний слух, которыми пространство (вообще - чужое) воспринимается лучше всего.
Такое путешествие позволяет нам лучше прочувствовать и понять тех, кого мы с собой в эту дорогу не взяли, с кем мы сейчас, сию минуту не ведём внешних, сиюминутно обусловленных диалогов. Расстояние позволяет нам видеть их - и наши отношения с ними - очищенными от суеты. Далёкое вырастает во весь рост.
Перестав играть роли и носить маски (на которые так или иначе неизбежно провоцирует любой диалог, даже самый доверительный и самый свободный), мы начинаем слышать собственное звучание вещей - и самих себя.
Более того: одинокий - незащищён; спутник для человека в чужом пространстве образует как бы дополнительный слой кожи. Одинокий странник - человек без кожи, без опор - делается тем самым и более восприимчивым ко всему, что с ним случается. - В некотором смысле попадание в одиночку в чужой город - аналог рождения: так же точно одинокими, не слишком подготовленными, мы однажды попали в мир. В чужом городе, в своих отношениях с ним мы заново переживаем - и преодолеваем - младенчество, детство, юность, взросление… И обрастаем новыми ролями. Новыми защитами. Новыми стереотипами, инерциями и косностями.
Как только мы перестаём чувствовать себя в городе достаточно беззащитными - всё, пора уезжать. Он перестал выполнять свою роль, - потому что всякое путешествие - это ещё и упражнение в беззащитности и в начале себя заново.
Штука ещё и в том, что и это не должно быть (а ведь наверняка может быть!) превращено в рутину. Как только мы начинаем привыкать к состоянию беззащитности и начала - пора возвращаться.
Путешествие - это ещё и такая вещь, которая непременно должна заканчиваться. Если за ним не следует возвращение - это уже не путешествие, а изгнание или эмиграция - и это уже совсем другая история.
Одинокое странствие позволяет нам наблюдать за таинственным, алхимическим процессом превращения чужого - в не-такое-уж-чужое, а там и в своё, внешнего - во внутреннее. Незнакомый город, который совсем недавно был грудой внешних впечатлений - во многом чужих, во многом странных и неудобных - незаметно начинает превращаться в связный и внятный для нас текст, в комментарий к нашей внутренней жизни, а там и в совокупность её знаков. Постепенно у нас с городом складывается заговор против всего остального мира (верный знак того, что мы друг друга признали).
Чужое и безразличное на наших глазах начинает превращаться в материал для строительства нашего внутреннего мира. Из каждого такого путешествия возвращаешься с новонаращенным душевным слоем (который лучше всего, точнее всего растёт в молчании - не перебиваемый словом). И когда он уже есть, нарос, загустел и затвердел - тогда уже можно переводить его в слово без опасений что-нибудь в нём нарушить.
Вперёд и внутрь
Стоит поезду отойти от перрона - нет, едва тронуться - сразу же попадаешь в другое время. Пространство ещё как будто то же самое - за окном тянутся платформы, привокзальные строения, знакомые - наизусть выученные городские улицы - но у времени уже другие ритмы и другая фактура. Оно гораздо плотнее времени не-путешествия.
Оно густеет ещё и от одиночества - выключенности из внешних диалогов. Даже если в тебе при этом не перестают болтать наперебой внутренние голоса - а они, как правило, не перестают, - они начинают звучать глубже и свободнее. И (уж не главное ли?) медленнее.
Медленность - форма свободы. А свобода, уж конечно - форма честности.
Путешествующий в одиночку честен перед собой и миром.
Одинокое путешествие (точная, наглядная модель жизни как таковой), собственно, затем и существует, чтобы вырвать нас из привычных связей. Прочувствовать - с некоторой подсказкой внешне наблюдаемого ландшафта - свой внутренний ландшафт и рельеф. Цель поездки здесь сугубо инструментальна - в этом смысле совершенно безразлично, в Париж мы едем или в Липецкую область. Париж, пожалуй, здесь даже мешал бы (как и вообще - что-то сильно воздействующее и экзотическое), слишком требовал бы внимания к себе. Собственно, все путешествия можно разделить на «внешние» и «внутренние». «Внешние» - те, которые ради впечатлений - пожалуй, даже нуждаются в диалогичности: в спутнике, в перебрасывании с ним репликами и комментариями к происходящему. Во «внутренние», конечно, надо пускаться одному.
Как невозможно полноценно, с полным включением общаться с несколькими людьми сразу, так невозможно одновременно вести глубокий диалог с человеком и пространством: с кем-то из них он неминуемо окажется поверхностным. Одинокие путешествия раскрывают в нас то самое внутреннее зрение и внутренний слух, которыми пространство (вообще - чужое) воспринимается лучше всего.
Такое путешествие позволяет нам лучше прочувствовать и понять тех, кого мы с собой в эту дорогу не взяли, с кем мы сейчас, сию минуту не ведём внешних, сиюминутно обусловленных диалогов. Расстояние позволяет нам видеть их - и наши отношения с ними - очищенными от суеты. Далёкое вырастает во весь рост.
Перестав играть роли и носить маски (на которые так или иначе неизбежно провоцирует любой диалог, даже самый доверительный и самый свободный), мы начинаем слышать собственное звучание вещей - и самих себя.
Более того: одинокий - незащищён; спутник для человека в чужом пространстве образует как бы дополнительный слой кожи. Одинокий странник - человек без кожи, без опор - делается тем самым и более восприимчивым ко всему, что с ним случается. - В некотором смысле попадание в одиночку в чужой город - аналог рождения: так же точно одинокими, не слишком подготовленными, мы однажды попали в мир. В чужом городе, в своих отношениях с ним мы заново переживаем - и преодолеваем - младенчество, детство, юность, взросление… И обрастаем новыми ролями. Новыми защитами. Новыми стереотипами, инерциями и косностями.
Как только мы перестаём чувствовать себя в городе достаточно беззащитными - всё, пора уезжать. Он перестал выполнять свою роль, - потому что всякое путешествие - это ещё и упражнение в беззащитности и в начале себя заново.
Штука ещё и в том, что и это не должно быть (а ведь наверняка может быть!) превращено в рутину. Как только мы начинаем привыкать к состоянию беззащитности и начала - пора возвращаться.
Путешествие - это ещё и такая вещь, которая непременно должна заканчиваться. Если за ним не следует возвращение - это уже не путешествие, а изгнание или эмиграция - и это уже совсем другая история.
Одинокое странствие позволяет нам наблюдать за таинственным, алхимическим процессом превращения чужого - в не-такое-уж-чужое, а там и в своё, внешнего - во внутреннее. Незнакомый город, который совсем недавно был грудой внешних впечатлений - во многом чужих, во многом странных и неудобных - незаметно начинает превращаться в связный и внятный для нас текст, в комментарий к нашей внутренней жизни, а там и в совокупность её знаков. Постепенно у нас с городом складывается заговор против всего остального мира (верный знак того, что мы друг друга признали).
Чужое и безразличное на наших глазах начинает превращаться в материал для строительства нашего внутреннего мира. Из каждого такого путешествия возвращаешься с новонаращенным душевным слоем (который лучше всего, точнее всего растёт в молчании - не перебиваемый словом). И когда он уже есть, нарос, загустел и затвердел - тогда уже можно переводить его в слово без опасений что-нибудь в нём нарушить.