О библиотекофилии
Отправилась я тут, после изрядного перерыва, в Историчку, вроде бы как за книгой. (История, между прочим, столь же дурацкая, сколь для вашего покорного yettergjart’а и характерная: не могу найти дома книгу, о которой у меня упорное фантомное чувство, что она у меня должна быть. Я даже помню, как в 1993 году рассматривала её в незабвенном Ad marginem’е, помню её на взгляд и на ощупь. По логике вещей, я должна была бы её немедленно купить, ибо она про Чюрлёниса. Но вот о дальнейшем история умалчивает: что было дальше, не помню, и поиски книжки во всех местах, где она, по идее, может стоять, пока ничего не дали. Поиски я, конечно, продолжу, но читать-то надо уже сейчас. Деваться некуда - пришлось идти в библиотеку.) Но чего бы стоили все наши прямые цели без обильных и самоценных побочных опытов? Вот и я о том же.
А соматический опыт неоценимый: буквальное, до мелких подробностей, возвращение в начало жизни.
Буфет с запахами (и столами-стульями, и интерьерами, и меню - та же псевдопицца с морковкой!) восьмидесятых годов, уязвлённого и уязвимого начала. Времени-без-кожи. Всё, всё совершенно такое же: каталоги, читальные залы, коридоры и лестницы, указатели на стенах с дизайном четвертьвековой давности, который тогда, четверть века назад, прочитывался как один из бесчисленных симптомов молодости и новооткрываемости мира.
(…и правильно, острила я внутри себя, ведь в Историчке же и должны быть исторические интерьеры, отправляющие читателей прямо во плоти в прежние эпохи, да?)
(На самом деле, думала я чуть глубже, не таковы ли и все наши «прямые» дела на земле, все наши цели: не поводы ли только они к тому, чтобы мы насмотрелись на мир боковым [по моему разумению - самым богатым] зрением, нанюхались его боковым обонянием? - Дела и цели - только ворота, неизбежно узкие, но всё-таки - для того, чтобы мир вошёл в нас. [А узкие, должно быть, для дозирования - чтобы не раздавил, сразу весь вошедши.]
Историчка - библиотека, в которой была прожита, продумана, прочувствована почти вся моя постбудапештская жизнь - за исключением только нескольких последних лет, избравших себе иные локусы. Без её старых, коричневых, позднеоктябрьских интерьеров я не умею мыслить и чувствовать собственного начала, тайного содрогания перед жизнью, экспериментирования с нею на свой страх и риск. Отношений с любовью и смертью.
Как здесь хорошо, боже мой, как ясно. Как хочется проводить здесь дни - безграничные и медленные. (Сколько света и воздуха в читальном зале, сколько в нём всевременья!)
Здесь - самоценно. Здесь хорошо просто быть. То есть даже когда тут занимаешься какой-нибудь фигнёй вроде писания в блокнот про свою нескладную жизнь, сам контекст уже несколько облагораживает и выпрямляет это занятие‚ даёт ему смысл‚ хоть чуть-чуть да превосходящий тебя.
Здесь, как мало где, всем телом и душой в их согласии чувствуется, что жизнь имеет смысл. (Ну и пусть иллюзия, а мне-то что! Бодрость от кофе тоже своего рода иллюзия, а как помогает жить!)
Это - как дом, но лучше и в некотором смысле важнее: если в доме много своего, слишком-своего, то здесь - много общечеловеческого и общезначимого. Оно одно только, собственно, там и есть, но - в модусе обращённости ко мне, ненавязчивой (что важно) мне адресованности. Библиотека - это глубоко личный, соматический, чувственный, частный, единичный и штучный опыт общечеловеческого.
Иные библиотеки, как бы хорошо в них ни было (а мне - было хорошо всегда), всё-таки подавляют своим масштабом, своим избытком общечеловеческого. Такова (по меньшей мере для меня) гигантская Ленинка, такова библиотека Сечени в Будапеште, которой я особо обязана собственной личностью, по крайней мере, некоторыми её пластами. А Историчка, при всей плотности своей памяти - очень человекосоразмерна.
Библиотеки - пространства диалога с мировой культурой в модусе её обращённости к нам - и в нашем собственном ритме. Ни одно пространство, даже Будапештский незабвенный университет, не были для меня, пожалуй, столь значимыми в смысле диалога с миром - в студенческой жизни всё-таки чересчур много было суетного, да и болезненно-суетного, «слишком человеческого»: злая молодость, рвущая мясо с кости. В библиотеке у человека - все возрасты сразу. В библиотеке возраст вообще не важен. Тут-то он, маленький, преходящий, и открывает с изумлением свою соразмерность мировой культуре.
(И надо ли говорить, что именно здесь - да ещё разве в музеях - происходит собирание бытия в наиболее полном, почти неметафорическом смысле?)
Здесь от меня отстало даже то преследующее меня в последнее время на каждом шагу обстоятельство, что «мало осталось жить» - в библиотеке, чуткой хранительнице всех времён (и всем временам в ней уютно и тепло) этого совершенно не чувствуется.
ps При этом оказалось, что основное хранилище в Историчке нынче закрыто до 16-го сентября, - всё, что здесь возможно - это порыться в каталоге и почитать периодику (в чём, впрочем, есть своя отдельная прелесть). Так что поход туда действительно оказался богат боковым зрением и побочными смыслами.
Да и вообще, в библиотеку ходишь прежде всего за количеством жизни. (Кто как, а я ею очень насыщаюсь там, сверх меры даже: переполняет.) А все наши дела, которые к этому хождению как бы непосредственный стимул, порастут травой забвения ещё до своего начала. Они, действительно - только повод, подпорки, леса: однажды они рухнут, сметутся в мусор, и останется возведённое с их помощью здание жизни-в-целом - имеющее с ними, по сути, не больше общего, чем у дома - с теми же лесами или с молотком, которым в нём забиваются гвозди.
А в читальном зале периодики поставили кресла! Можно сидеть как дома. Это вообще самая правильная телесная настройка умственных процессов - лучшее в жизни мною было написано в кресле на коленке.
А соматический опыт неоценимый: буквальное, до мелких подробностей, возвращение в начало жизни.
Буфет с запахами (и столами-стульями, и интерьерами, и меню - та же псевдопицца с морковкой!) восьмидесятых годов, уязвлённого и уязвимого начала. Времени-без-кожи. Всё, всё совершенно такое же: каталоги, читальные залы, коридоры и лестницы, указатели на стенах с дизайном четвертьвековой давности, который тогда, четверть века назад, прочитывался как один из бесчисленных симптомов молодости и новооткрываемости мира.
(…и правильно, острила я внутри себя, ведь в Историчке же и должны быть исторические интерьеры, отправляющие читателей прямо во плоти в прежние эпохи, да?)
(На самом деле, думала я чуть глубже, не таковы ли и все наши «прямые» дела на земле, все наши цели: не поводы ли только они к тому, чтобы мы насмотрелись на мир боковым [по моему разумению - самым богатым] зрением, нанюхались его боковым обонянием? - Дела и цели - только ворота, неизбежно узкие, но всё-таки - для того, чтобы мир вошёл в нас. [А узкие, должно быть, для дозирования - чтобы не раздавил, сразу весь вошедши.]
Историчка - библиотека, в которой была прожита, продумана, прочувствована почти вся моя постбудапештская жизнь - за исключением только нескольких последних лет, избравших себе иные локусы. Без её старых, коричневых, позднеоктябрьских интерьеров я не умею мыслить и чувствовать собственного начала, тайного содрогания перед жизнью, экспериментирования с нею на свой страх и риск. Отношений с любовью и смертью.
Как здесь хорошо, боже мой, как ясно. Как хочется проводить здесь дни - безграничные и медленные. (Сколько света и воздуха в читальном зале, сколько в нём всевременья!)
Здесь - самоценно. Здесь хорошо просто быть. То есть даже когда тут занимаешься какой-нибудь фигнёй вроде писания в блокнот про свою нескладную жизнь, сам контекст уже несколько облагораживает и выпрямляет это занятие‚ даёт ему смысл‚ хоть чуть-чуть да превосходящий тебя.
Здесь, как мало где, всем телом и душой в их согласии чувствуется, что жизнь имеет смысл. (Ну и пусть иллюзия, а мне-то что! Бодрость от кофе тоже своего рода иллюзия, а как помогает жить!)
Это - как дом, но лучше и в некотором смысле важнее: если в доме много своего, слишком-своего, то здесь - много общечеловеческого и общезначимого. Оно одно только, собственно, там и есть, но - в модусе обращённости ко мне, ненавязчивой (что важно) мне адресованности. Библиотека - это глубоко личный, соматический, чувственный, частный, единичный и штучный опыт общечеловеческого.
Иные библиотеки, как бы хорошо в них ни было (а мне - было хорошо всегда), всё-таки подавляют своим масштабом, своим избытком общечеловеческого. Такова (по меньшей мере для меня) гигантская Ленинка, такова библиотека Сечени в Будапеште, которой я особо обязана собственной личностью, по крайней мере, некоторыми её пластами. А Историчка, при всей плотности своей памяти - очень человекосоразмерна.
Библиотеки - пространства диалога с мировой культурой в модусе её обращённости к нам - и в нашем собственном ритме. Ни одно пространство, даже Будапештский незабвенный университет, не были для меня, пожалуй, столь значимыми в смысле диалога с миром - в студенческой жизни всё-таки чересчур много было суетного, да и болезненно-суетного, «слишком человеческого»: злая молодость, рвущая мясо с кости. В библиотеке у человека - все возрасты сразу. В библиотеке возраст вообще не важен. Тут-то он, маленький, преходящий, и открывает с изумлением свою соразмерность мировой культуре.
(И надо ли говорить, что именно здесь - да ещё разве в музеях - происходит собирание бытия в наиболее полном, почти неметафорическом смысле?)
Здесь от меня отстало даже то преследующее меня в последнее время на каждом шагу обстоятельство, что «мало осталось жить» - в библиотеке, чуткой хранительнице всех времён (и всем временам в ней уютно и тепло) этого совершенно не чувствуется.
ps При этом оказалось, что основное хранилище в Историчке нынче закрыто до 16-го сентября, - всё, что здесь возможно - это порыться в каталоге и почитать периодику (в чём, впрочем, есть своя отдельная прелесть). Так что поход туда действительно оказался богат боковым зрением и побочными смыслами.
Да и вообще, в библиотеку ходишь прежде всего за количеством жизни. (Кто как, а я ею очень насыщаюсь там, сверх меры даже: переполняет.) А все наши дела, которые к этому хождению как бы непосредственный стимул, порастут травой забвения ещё до своего начала. Они, действительно - только повод, подпорки, леса: однажды они рухнут, сметутся в мусор, и останется возведённое с их помощью здание жизни-в-целом - имеющее с ними, по сути, не больше общего, чем у дома - с теми же лесами или с молотком, которым в нём забиваются гвозди.
А в читальном зале периодики поставили кресла! Можно сидеть как дома. Это вообще самая правильная телесная настройка умственных процессов - лучшее в жизни мною было написано в кресле на коленке.