Памяти Челюхи
Детство и лето - настраивающие запахи: хвои, коры, дыма от костра, пропитанного этим дымом воздуха, всегда немного сырого и немного холодного. Острые, всегда с тревожной нотой, запахи трав; немного прямолинейные запахи листьев. Запахи спелого, пропечённого солнцем дня, клонящегося к вечеру, всегда с ноткой грусти о том, что «этого больше не будет». Запахи глубины и округлого, уворачивающегося внутрь простора. Дом, глубокий, как колодец, в котором все вещи старше меня: вещи с тёмной древесной, грибной памятью. Вещи, более близкие к природе, чем к культуре; вещи-посланники других времён. Во всём этом есть что-то немного страшное: они - посланники тех времён, когда меня не было; помнящие мир без меня, реальность моего небытия. Небытие, домашнее, но от того не менее жутковатое, глядит из этих вещей на меня круглым глазом. Потрескивание дров в печи, родственное самому времени. Все звуки здесь укладывались во внутренние структуры времени с величайшей естественностью, будто были его естественной частью. Медленное слоистое время, горизонтальное. Время-гриб, плавно нарастающий на крепком, надёжном, кривом, шершавом дереве вечности. «Слово для леса и мира одно» (с).
А ещё в распахнутую дверь челюскинского дома приходили запахи, обещавшие Мир. Обозначавшие его огромность. Запахи перегретой солнцем смолы, досок дома, пыли-памяти (памяти о то, что было, когда меня не было). Мокрой после дождя земли. Взаимопрорастание и единство запахов природы и культуры, их глубокое родство, мнящееся разностью лишь на поверхности. (В детстве ничего поверхностного нет - всё глубоко.)
Каждый из запахов был огромным знаком без чётко фиксированного значения - и с множеством значений сразу. Каждый вёл далеко. От каждого запаха, от каждой, дремавшей в самой себе, вещи лучами расходилось в разные стороны множество направлений.
Некоторые вещи нужны единственно затем, чтобы о них, утраченных, вспоминать. Чтобы между нами и ними была напряжённая, формирующая внутреннюю динамику дистанция. Будь та же Челюха настоящим - она ни за что бы не чувствовалась так остро.
Просто потому, что у настоящего в нашей жизни другая функция.
А ещё в распахнутую дверь челюскинского дома приходили запахи, обещавшие Мир. Обозначавшие его огромность. Запахи перегретой солнцем смолы, досок дома, пыли-памяти (памяти о то, что было, когда меня не было). Мокрой после дождя земли. Взаимопрорастание и единство запахов природы и культуры, их глубокое родство, мнящееся разностью лишь на поверхности. (В детстве ничего поверхностного нет - всё глубоко.)
Каждый из запахов был огромным знаком без чётко фиксированного значения - и с множеством значений сразу. Каждый вёл далеко. От каждого запаха, от каждой, дремавшей в самой себе, вещи лучами расходилось в разные стороны множество направлений.
Некоторые вещи нужны единственно затем, чтобы о них, утраченных, вспоминать. Чтобы между нами и ними была напряжённая, формирующая внутреннюю динамику дистанция. Будь та же Челюха настоящим - она ни за что бы не чувствовалась так остро.
Просто потому, что у настоящего в нашей жизни другая функция.