Литература и жизнь, или О любви
Надо, пожалуй, не столько объясниться, сколько сформулировать. Получивши в ответ на своё вчерашнее проборматывание архетипической любви и благодарности к Булату Шалвовичу вопрос со стороны очень достойного человека, а не пробовала ли я взамен того читать Пушкина, я застала себя за той мыслью, что Пушкин (Мандельштам, Бродский, Тарковский, Целан, Хименес, Рильке, Сен-Жон Перс, Седакова, Круглов, Кенжеев, Херсонский, Паташинский…) и Б.Ш. - та ниша, тот тип значения, которое последний вполне типичным образом приобрёл в моей жизни - вещи существенно разные, не отменяющие друг друга и не заменяющие друг друга. Это я не к тому, что Окуджава - не литература, и вообще не к вопросу о том, какого качества его тексты и чем это качество мерить с безусловной и общезначимой надёжностью. Я это к тому, что дело здесь не в литературе и не в текстах, - хотя они, некоторым загадочным образом, и вовлечены в процесс. Здесь дело в своеобразном типе человеческого участия, в качестве присутствия, в характере интонации и расстановке акцентов, для чего текст как таковой, музыка как таковая - только повод. Может быть, это не литература, да - вот хотя бы строчки, что вчера ко мне привязались, что «зато уже не будет ни загадок, ни ошибок…», - ну что тут? нетривиальный образ? глубокая мысль? неожиданное соположение слов? Да ни того, ни другого, ни третьего (хотя вопрос об универсальных критериях «литературности» представляется мне по меньшей мере очень открытым). Может быть, не литература - хотя, безусловно, какое-то искусство.
Я не берусь сию минуту этого объяснить, но моё отношение к Окуджаве вполне сопоставимо с нормальной любовью к просто человеку, который вдруг чем-то, в силу чего бы то ни было оказывается значим, и само присутствие которого в мире некоторым образом настраивает нам восприятие этого мира. Нам неважно при этом, пишет ли этот человек стихи и насколько у него получается хуже или лучше, чем у Пушкина. Нам достаточно слышать его голос и, так сказать, интонационную обработку реальности, когда он, скажем, в соседней комнате говорит по телефону - неважно даже о чём, хотя бы о том, как он будет траву косить. Это одно уже оформляет мир, складывает его в определённый «гештальт», задаёт нам внутри этого гештальта собственную смысловую динамику.
«Всё прочее - литература.»
Я не берусь сию минуту этого объяснить, но моё отношение к Окуджаве вполне сопоставимо с нормальной любовью к просто человеку, который вдруг чем-то, в силу чего бы то ни было оказывается значим, и само присутствие которого в мире некоторым образом настраивает нам восприятие этого мира. Нам неважно при этом, пишет ли этот человек стихи и насколько у него получается хуже или лучше, чем у Пушкина. Нам достаточно слышать его голос и, так сказать, интонационную обработку реальности, когда он, скажем, в соседней комнате говорит по телефону - неважно даже о чём, хотя бы о том, как он будет траву косить. Это одно уже оформляет мир, складывает его в определённый «гештальт», задаёт нам внутри этого гештальта собственную смысловую динамику.
«Всё прочее - литература.»