Ещё о матрицах реальности
- скорее уж о матрицах опыта, пожалуй.
Раздумывая над этими матрицами, обозвала я их устойчивой совокупностью стимулов с закреплённым значением. Могу перечислить, что входит (среди многого прочего; туда много чего входит) в состав моей, например, матрицы молодости - молодые внутренние движения послушно воспроизводятся, подталкиваемые каким-нибудь из этих стимулов и особенно - если несколькими сразу: туда несомненно входят центральноевропейские города (Прага и Будапешт - все целиком, но каждый из них со своими значениями; но и вообще все города, видимые где-то, скажем, на фотографиях и хоть чем-то на них похожие - самим своим прикосновением к моему восприятию они запускают во мне целую программу щенячьей незащищённости, острой - ранящей! - свежести раннего бытия, потерянности - и почти бессмысленной, почти физиологической жажды роста-во-все-стороны, тем более отчаянной, что почти совершенно слепой. Зрячесть стала прорезаться позже, и этому стали соответствовать совсем другие звуки). Туда явно входит и чешский язык - который я воспринимаю как язык шершаво-отстраняюще-прохладный, с ментоловым привкусом (на этом языке для меня не может, кажется, быть ни рассуждений о глубоком и серьёзном, ни признаний в любви - просто потому, что их на нём и не случилось; но на него неизменно отзываются смыслы и обертона подростковой колючей ироничности, угловатого отчуждения - и такого одиночества, - мелкого, неинтересного в общем одиночества, которого на других языках не бывало), и запах пражского метро, совершенно отличный (и по смыслам тоже!) от запахов метро московского.
Раздумывая над этими матрицами, обозвала я их устойчивой совокупностью стимулов с закреплённым значением. Могу перечислить, что входит (среди многого прочего; туда много чего входит) в состав моей, например, матрицы молодости - молодые внутренние движения послушно воспроизводятся, подталкиваемые каким-нибудь из этих стимулов и особенно - если несколькими сразу: туда несомненно входят центральноевропейские города (Прага и Будапешт - все целиком, но каждый из них со своими значениями; но и вообще все города, видимые где-то, скажем, на фотографиях и хоть чем-то на них похожие - самим своим прикосновением к моему восприятию они запускают во мне целую программу щенячьей незащищённости, острой - ранящей! - свежести раннего бытия, потерянности - и почти бессмысленной, почти физиологической жажды роста-во-все-стороны, тем более отчаянной, что почти совершенно слепой. Зрячесть стала прорезаться позже, и этому стали соответствовать совсем другие звуки). Туда явно входит и чешский язык - который я воспринимаю как язык шершаво-отстраняюще-прохладный, с ментоловым привкусом (на этом языке для меня не может, кажется, быть ни рассуждений о глубоком и серьёзном, ни признаний в любви - просто потому, что их на нём и не случилось; но на него неизменно отзываются смыслы и обертона подростковой колючей ироничности, угловатого отчуждения - и такого одиночества, - мелкого, неинтересного в общем одиночества, которого на других языках не бывало), и запах пражского метро, совершенно отличный (и по смыслам тоже!) от запахов метро московского.