И ты, печаль моя
Самое главное в утрачиваемом ныне старом знание-сильском здании - то, что оно было домом (для меня - конечно, но не только для меня). Оно давно, ещё задолго до моего появления там, переросло свой чисто служебный статус. Значение его было, так сказать, глубоко трансфункциональным. Новое помещение, каким бы оно ни было, никогда так не прирастёт к самому телу жизни, никогда не станет им, и не только в моей жизни - вообще. Грядет - предположим, что журнал будет жить, надеяться я не умею, но предположим - другой тип отношений между людьми и их участком пространства: последний будет гораздо более случаен и функционален, что, в сущности, одно и то же.
Чувство у меня сейчас примерно такое, как было при утрате дачного дома в Челюскинской (и чем-то эти два дома были похожи, «знание - сильский» дом неточно, с вольными интерпретациями, с домысливаниями цитировал челюскинский дом детства-юности. И кстати ведь: в челюскинском доме, долгими дачными летами, сладко, сладко и волнующе читались старые «Знание - Силы» [в их вечном диалоге-споре с «Наукой и жизнью»], и запах старого дерева и вечной челюскинской сырости входил существенной компонентой в их образ - в образ глубины и тайны, которые вообще навязчиво мерещились везде да так и спроецировались на облик того, нетипично-большого, несоветски-яркого и дерзкого журнала). Но живу же и после утраты, а челюскинские содержания поместились в другие вместилища - изменились и живут дальше. Дома сбрасываешь, как кожу, - которую принимаешь за своё тело, мясо и кости, а она - кожа и сбрасывается.
С исчезновением этого дома из жизни исчезает, конечно, некоторая глубокая нота, которую не вызовешь и не передашь другими средствами.
Всего прочнее на земле - печаль, и долговечней - царственное слово.
А также, из другого поэта: покуда не истлела плоть подобием тряпья, со мною ты, любовь моя, и ты, печаль моя*.
*Сергей Шестаков. Автора первой цитаты вы знаете.
Чувство у меня сейчас примерно такое, как было при утрате дачного дома в Челюскинской (и чем-то эти два дома были похожи, «знание - сильский» дом неточно, с вольными интерпретациями, с домысливаниями цитировал челюскинский дом детства-юности. И кстати ведь: в челюскинском доме, долгими дачными летами, сладко, сладко и волнующе читались старые «Знание - Силы» [в их вечном диалоге-споре с «Наукой и жизнью»], и запах старого дерева и вечной челюскинской сырости входил существенной компонентой в их образ - в образ глубины и тайны, которые вообще навязчиво мерещились везде да так и спроецировались на облик того, нетипично-большого, несоветски-яркого и дерзкого журнала). Но живу же и после утраты, а челюскинские содержания поместились в другие вместилища - изменились и живут дальше. Дома сбрасываешь, как кожу, - которую принимаешь за своё тело, мясо и кости, а она - кожа и сбрасывается.
С исчезновением этого дома из жизни исчезает, конечно, некоторая глубокая нота, которую не вызовешь и не передашь другими средствами.
Всего прочнее на земле - печаль, и долговечней - царственное слово.
А также, из другого поэта: покуда не истлела плоть подобием тряпья, со мною ты, любовь моя, и ты, печаль моя*.
*Сергей Шестаков. Автора первой цитаты вы знаете.
